– Диточка, просты, якщо налякав… – виновато заговорил он.
Айкони обернулась – но это была не она, а маленькая морщинистая старушка с бельмами на глазах. Жуткую слепую старушку водила девка-поводырь со спитым лицом. Она тоже обернулась.
– Чего цапаешь? – заорала она. – Иди отсюда, ворюга!
Новицкий, оторопев, попятился. «Наверное, Аконя уже дома», – подумал он и принялся выбираться из ярмарочной толпы.
Не помня себя, он добежал до подворья Ремезовых. Ворота подворья были закрыты. Новицкий хотел толкнуться в калитку, но почему-то сначала решил заглянуть во двор через окошко, выпиленное в калитке в виде сердца. Ему послышалось, что во дворе звучит девичий смех. Он приблизил лицо к проёму – и увидел с другой стороны ощерённую волчью морду. Точнее, это была морда Батыя. Пёс стоял у калитки на задних лапах и тоже смотрел в окошко, чуя недоброе. Он хрипло гавкнул на гостя. Новицкий отпрянул.
«Вульяныч спустил собак, а бедная Аконя боится войти и бродит по улицам! – подумал Новицкий. – Надо её отыскать!»
Он побежал обратно к Троицкой площади. Аконя шла ему навстречу вместе с каким-то бравым служилым. Новицкий кинулся к ним – и замедлил шаг: со служилым шла совсем другая девушка, а настоящая Аконя проехала мимо в санях. Она оглянулась на Новицкого, но ничего ему не крикнула, даже рукой не махнула. Новицкий поспешил вдогонку за санями и вдруг понял, что там сидит тоже не Аконя, потому что истинная Аконя стояла в приоткрытых воротах какого-то чужого подворья, наполовину укрывшись за створкой, и молча смотрела на него. Новицкий подошёл, тяжело дыша, и увидел, что это не Аконя, а брёвнышко, которым подпёрли створку, чтобы не закрылась. Новицкий с мукой помотал головой и потёр ладонями лицо. С ним творилось что-то неладное, его водило по городу от морока к мороку.
Он снова оказался на Троицкой площади. Ярмарка на сегодня уже завершилась, люди расходились, работники собирали товары, разъезжались возы. Меж прилавков махали мётлами комендантские дворники. За Троицкой церковью шумели кабаки. Площадь заволакивало сумерками, тень укрыла гряду Алафейских гор, но над городом в прощальном свете заката ярко золотились стены и башни Софийского двора. Новицкий пошагал к Прямскому взвозу. Он хотел в Софию. София освободит его душу.
В соборе горели сотни свечей, оставшихся после литургии, а людей было совсем немного. Пустой аналой на пустом амвоне. Квадратные столпы с пёстрыми росписями. Высоченный семиярусный иконостас, весь в золотой резьбе. В объёмах далёких сводов, как в перевёрнутых омутах, уже скопилась темнота. Новицкий стащил треуголку, подошёл поближе к иконостасу, перекрестился и принялся вполголоса торопливо читать:
– Богородыце Дэво, радуйся, благодатная Марые, Господь с тобою: благословэнна ти в жонах и благословэн плод чрэва твого, яко Спаса родыла эси душ наших…
Вдруг в соборе дунул ветер и шевельнул волосы Новицкого. Все свечи разом погасли, но почему-то никто в соборе этого не заметил. В полумраке сама собою засветилась лишь большая деисусная икона Богоматери. Григорий Ильич услышал весёлое, но очень тихое девичье пение:
– Богородица ходила, ходила кругом! Богородица гуляла, гуляла вокруг!
Крестясь, Новицкий побежал из собора.
Он не помнил, где он бродил, что с ним было, и осознал себя только тогда, когда очутился на собственном дворе. Для жилья он снимал старую баню на бывшем подворье упразднённого Кодского монастыря. За подворьем ухаживали две монахини из девичьей обители. Избу использовали как странноприимный дом, если не хватало софийских покоев. Ворота здесь никогда не запирали на ночь, и собак не держали. Над заснеженным двором в чёрном небе крошился ломкий звёздный свет.
Новицкий умылся ледяной водой из бочки, стоящей в предбаннике, и вошёл в свою тёмную каморку. Широкая лавка с соломенным тюфяком, стол с богословскими книгами, поставец и сундук – вот и всё. В углу помещался большой киот, где крохотной искоркой тлела лампада. Новицкий затворил дверь, нашарил на столе лучину и зажёг от лампады. Свет обежал каморку. На тюфяке Новицкого сидела Айкони – голая, словно жарко и выпукло озарённая огнём, с распущенными по узким плечам волосами.
– Яко ты суды попала, Аконя? – со страданием прошептал Новицкий.
Лучина в его руке погасла. Он нашарил другую лучину и снова затеплил от лампады. Каморка была пуста. Никакой Акони здесь не было. Новицкий застонал, бросил лучину и впотьмах кинулся обратно на двор.
В этот поздний час по улицам Тобольска в низких санях-кошёвке ехал митрополит Иоанн. Правил кошёвкой молодой монах. Иоанн творил ночное подаяние: он выбирал подворья победнее, и монах перекидывал через ворота узелки с деньгами – самому митрополиту уже не хватало сил даже на такой бросок. Улицы ярко высвечивала луна, а косые тени от заплотов и строений были густыми и непроглядными. В них прятались сторожа и воры, чтобы не нарушить тайну владыки, хотя в Тобольске все знали о деяниях Иоанна.
В проулке мелькнул какой-то человек. Он шёл без зипуна, сутулился и пошатывался; он ступал неуверенно, будто ноги его не сгибались. В тишине владыка уловил лёгкий скрип. Иоанн сразу толкнул монаха в спину:
– Останови!..
С трудом выбравшись из саней, Иоанн медленно вернулся к проулку. Кто там? Загулявший пьяница или деревянный Христос, ушедший из своей «темницы»? Жутко было встретить Спасителя на пустой ночной улице.
Тот, кого увидел Иоанн, шагнул из тени в лунный свет. Это был Гриша Новицкий – без шляпы и зимней одежды, словно погорелец.
– Григорий Ильич? – изумился владыка.
Новицкий молчал, опустив голову. Блестела его серьга.
– Ты во хмелю? Или болен?
– Я хворий, – едва слышно сказал Новицкий.
Владыка заботливо обнял его и повёл к кошёвке.
– Садись, я домой тебя отвезу.
– Нэ трэба додому… Я звыйти утик… Тьёмно там, вотче…
Владыка усадил Новицкого в сани и укутал шубой, которой прикрывал ноги, а сам втиснулся рядом.
– Вези на Софийский двор, – велел он монаху. – Что стряслось, Гриня?
Кошёвка тихонько заскользила вперёд.
– Чи я закохався, чи нэт… – прошептал Новицкий, глядя в пустоту.
– Ну, так хорошо. Полюбил – и добро, – утешил Иоанн. – Ты не инок.
– Нэт, вотче, – Новицкий помотал головой, как пёс. – Языченеца вона… Колдовуня… Блазныт мэни, вотче… Нэ трэба до Софые, в Софые тэж менэ блазныло… Страшно, вотче. Душу я тэряю.
В тишине и темноте этой полночи Иоанн ощутил страдание Новицкого как своё. Он ведь знал, что такое болезнь души. Знал, как болезнь омертвляет и убивает душу, превращает человека в жалкую и смертную скотину.
Кошёвка выехала на Троицкую площадь. Видно, в Покров день в Тобольске никто не мог её миновать. Окна церкви неярко светились.
– Останови! – Иоанн снова толкнул монаха в спину.
Кошёвка остановилась.
– Гриша, иди в церковь, – с мягкой настойчивостью приказал Иоанн. – Там по купцу Пахомову читают неусыпную Псалтирь. Посиди до утра, послушай святые слова. Никто тебя там не тронет. А утром я пришлю батюшку твой дом освятить. Ты в вере стойкий, одолеешь бесов.
Новицкий скинул шубу и молча полез из кошёвки.
– Покайся, – строго сказал ему вслед Иоанн. Он по себе знал, как надо сопротивляться болезни духа. – Причастись. Укрепи своё сердце и боле не ищи встреч с той ведьмой.
Новицкий вошёл в храм. Пусто. Горели свечи на канунных столиках. Иконостас сиял золотом, лазурью и киноварью. В левом приделе у аналоя стоял монах и вслух читал Псалтирь – глухо, быстро, словно только для себя. Новицкий перекрестился на каждый лик Деисуса и повернулся вправо – к «темнице». Резная дверка была приоткрыта. Внутри, пригорюнившись, сидел Христос в терновом венце из ржавой проволоки. Глаза его смотрели сквозь глаза Новицкого прямо в душу, будто охотник сквозь лесные заросли следил за диким зверем. Новицкий увидел, что верёвочные путы на лодыжках Христа порваны, а деревянные ноги до колен забрызганы мёрзлой грязью.
Глава 2«Сия собака»
В молодости Панхарий был красивым мужиком, но к старости пороки развалили его рожу на куски. Среди приличных людей Панхарий казался ночной нечистью, вытащенной на свет: хозяин торговой бани, а на самом деле сводник, корчёмщик, скупщик краденого, пьяница и вор. Наверняка и убивец, но этого никогда не докажешь. Однако даже в палате губернатора Панхарий сохранял высокомерие ростовщика, благодетеля всякой сволочи, и стоял прямо, по-хозяйски опираясь на палку, будто патриарх на посох.
– А этот донос прескверный, господин губернатор, – сказал Дитмер и положил перед Матвеем Петровичем новый лист. – Сообщаю экстракт. Третьего дня солдат Михаэль Цимс бражничал в бане у содержателя Лыкова. Там на стене висела персона государя. Когда Лыков затребовал плату, Цимс начал тыкать в персону палкой и кричать, дескать, пусть за него платит сия собака. Концом палки он порвал бумагу. Вот собственноручный донос Лыкова под девизом «слово и дело». Вот сам доносчик. А вот персона, печатанная, как видно, в Голландии.
Дитмер положил перед Матвеем Петровичем другой лист – небольшую, в две пяди длиной и шириной, гравюру с изображением государя Петра Алексеевича. Государь в блестящих воинских доспехах, но без шлема, скакал на коне по полю полтавского сражения в лучах яркого солнца и клубах артиллерийского дыма. Посередине гравюра была грубо прорвана.
– Я верно изложил? – спросил Дитмер у Панхария, не оглядываясь.
– Воистину так, – с достоинством кивнул Панхарий.
Поскольку судили шведского подданного и военнопленного, на суде присутствовал фон Врех, ольдерман. Он сидел у стены на лавке, раздувался, кипел, краснел от возмущения и метал на Цимса огненные взгляды.
– Откуда персону взял? – спросил Гагарин у Панхария.
– Купил на ярмонке к запрошлому тезоименитству.
Матвей Петрович ещё по московским кабакам знал, как всякая людская погань напоказ почитает царя, вывешивая персоны, но почитает не за деяния, а за табак, пьянство, палачество и презрение к родовитому боярству.