– Думаю, скорее всего, так и было, – убеждённо сказал фон Врех. Он сразу поверил, что выдумка Дитмера – правда.
– Н-да? – с надеждой переспросил Гагарин. – А какая ошибка?
Дитмер шагнул к столу Матвея Петровича и развернул бумагу с портретом так, чтобы ему удобно было рассмотреть.
– Государь здесь изображён в доспехах, а в бою под Полтавой он был в камзоле. Это и заметил Цимс.
Матвей Петрович развернул портрет к себе и в раздумье потёр лоб.
– А эта морда была под Полтавой? – Гагарин кивнул на Цимса.
– Цимс, где вы попали в плен? – по-шведски спросил Дитмер.
– Я был ранен, лежал в Будищенском лесу.
Цимс служил в Уппландском полку в корпусе под командованием графа Левенгаупта. Там, под Полтавой, шведские пехотные батальоны под огнём русских батарей взяли линию русских редутов и уже готовились атаковать лагерь царя Петра, когда король вдруг приказал отступить и укрыться в Будищенском лесу – инфантерия ждала кавалерию. На штурме редута Цимса посекло картечью, товарищи донесли его до леса и вместе с другими ранеными положили под деревьями. Потом полк ушёл в поле, и там взревело главное, самое жестокое сражение: шведская штыковая атака против русской атаки, шведская конница против русской конницы, шведская артиллерия против русской артиллерии. Разбитая армия короля Карла, бросив всё – и орудия, и знамёна, – бежала к деревне Пушкарёвке. Раненые остались в Будищенском лесу одни. Вечером русские обшарили чащу и нашли их.
– Да, Цимс был под Полтавой, – подтвердил Дитмер.
– Вот и ладно! – обрадовался Гагарин. – Запиши всё это, Ефим, в судную книгу, как полагается. Я после проверю.
Матвей Петрович завозился на стуле, доставая с пояса кошель, и отсыпал из него на портрет Петра несколько монет.
– Дай этому дурню десять рублей, Ефим, – распорядился он. – Пусть по кабакам не треплется и не бражничает, а хозяйство себе заведёт. И жену пусть больше не бьёт, не к добру оно.
Фон Врех благосклонно кивал, одобряя вердикт губернатора.
Цимс не верил своим глазам. Его прощают и даже награждают? Почему? Цимс посмотрел на Гагарина, Дитмера и фон Вреха. Видно, эти знатные господа петушатся друг перед другом, кто из них благороднее. Ну и хорошо. Он не гордый. Он примет и прощение, и деньги, и руку поцелует, если надо.
А Матвей Петрович и сам не сказал бы, отчего он так добр к шведам. На своём веку он встречал немало иностранцев из разных сильных держав – китайцев, турок, итальянцев, голландцев, немцев. И всегда его разбирала странная ревность, будто иностранцы живут так, как живут, не сами по себе, а из желания доказать русским, что русские живут неправильно. И сразу хотелось чем-то перебить чужое превосходство. Например, бессмысленной щедростью. Так бедняки по пьянке расшвыривают все деньги.
– Да это почему же, князь?.. – изумился решению Гагарина Панхарий.
– Пошёл вон, доносчик, – свысока ответил Матвей Петрович.
Цимс ухмылялся. Дитмер завязывал монеты в платок.
Он проводил Цимса до «галдареи», словно дорогого гостя, открывая ему двери, но перед лестницей вежливо взял солдата за локоть.
– Цимс, я думаю, что эти деньги принадлежат мне, – с мягкой улыбкой сказал он. – Это ведь я придумал оправдание вашей пьяной выходке.
Цимс мог бы оттолкнуть Дитмера и уйти, но побаивался такого важного человека, как господин Дитмер, секретарь походной канцелярии графа Пипера, и лишь тупо смотрел Дитмеру в лицо, не зная, что делать.
Йохан Дитмер был сыном бургомистра Нарвы. Отцовским домом управляла экономка фру Маргарета, офицерская вдова, – такая же красивая и внешне бесстрастная, как Бригитта Цимс. Фру Маргарета благосклонно приняла хозяйского сына в свою постель, потому что Йохим был юношей чистоплотным и воспитанным, всегда приходил вымытый и с деньгами.
– Вы можете оставить себе половину этих денег, Цимс, если ваша жена придёт ко мне для уборки дома, когда сойдут её побои.
Цимс, туго соображая, шевелил мохнатой челюстью. Нет, всё-таки для этих господ он – шелудивая собака. Цимс выдернул локоть из руки Дитмера и бросил узелок с деньгами Дитмеру под ноги.
– Это моя жена! – глухо и злобно сказал он и, сутулясь, пошёл прочь.
Дитмер пожал плечами и поднял узелок.
Глава 3Примирение с тенью
Семён Ульянович проверял, как ушедшие работники укрыли на зиму его начатые постройки – башню на взвозе и столпную церковь.
Всё лето шведы рыли канал на Прорве, а на башню вернулись только осенью. Они успели выложить нижнюю половину второго яруса до уровня, с которого начинается изгиб свода, а потом на Тобольск полились затяжные дожди, и работы пришлось остановить. Длинную коробку башни поверху перекрыли жердинами, на которые настелили кровлю из елового лапника, увязанного в толстые снопы. Сейчас зелёная хвойная кровля превратилась в белый сугроб. Ремезов с лесов заглянул в здание через окошко – в полумраке под потолком сказочно блистали тысячи сосулек, словно ледяная шерсть.
А раскольники, в отличие от шведов, потрудились на Воеводском дворе изрядно. За лето они выкопали яму и возвели фундамент столпной церкви: поставили мощные стены, подняли подпружные арки на опорах и заполнили кирпичной кладкой облегчённые клинья «парусов». Среди раскольников отыскался настоящий зодчий, его называли братом Хрисанфом, и Ремезову было с кем обсуждать хитрые правила вывода постройки на крестовый свод, коробовый или купольный. Жаль, что не успели просушить фундамент.
Зимой, когда всякое кирпичное строительство прекращалось, ссыльных направили выбивать кайлами и мотыгами в мёрзлой земле глубокий ров по окружности Воеводского двора. Труд большой и тяжёлый, но зима долгая, другого занятия ссыльным нет, а дров, чтобы отогревать почву, хватает – на дрова пустили все избы и амбары, что стояли на пути будущего рва. Весной в этом рву заложат фундамент для каменных стен и башен: Матвей Петрович сдержал обещание, данное на Прорве, и выпросил у царя денег на кремль.
Семён Ульянович шагал мимо заплотов Воеводского двора к дымящим кострам землекопов и думал, что князь Гагарин – дельный человек. Да, они ссорились и лаялись, Матвей Петрович нет-нет, да порывался сдать назад, однако посмотри: башня на взвозе – строится, столпная церковь – строится, под кремль роют ямы, и канал на Прорве соорудили, и даже новый дом себе губернатор в галанском духе отгрохал. И это всего за два года. «Надо сказать Петровичу что-нито хорошее, – решил Ремезов. – А то лишь ору на него».
Князя Гагарина Семён Ульянович встретил возле рва, на дне которого копошились раскольники. Глубокая и широкая бурая траншея, окружённая вывалами мокрой земли, была полна пара и дыма от костров. В этой мгле, как в банном чаду, мелькали землекопы с кайлами; глухо звучали удары железа в заледенелый суглинок. Вдоль ямы торчали служилые в зипунах, охранявшие ссыльных. Гагарин, волоча шубу хвостом, спускался с гульбища Посольского подворья, куда влез, чтобы сверху осмотреть работы.
– Ну как тебе? – спросил Ремезов.
– Да никак, – буркнул Гагарин. – Копают – и копают. Софийский эконом сказал мне: ежели ссыльные для моей нужды стараются, чтоб я их и кормил. Дескать, с них один убыток. Купцы хотели у него в тюремном подклете товары сложить и денег заплатить, а подклет этими христопродавцами занят.
– А давай их в подвал столпной церкви переселим? – тотчас придумал Семён Ульянович. – Они греться будут – заодно и фундамент высушат. А ты с эконома деньги сдерёшь, что его пленники у тебя живут.
– Гм, – задумался Матвей Петрович. – Ловко придумал, Ульяныч.
– Ты меня почаще слушай, Петрович, тогда дела и пойдут, как надо, – самодовольно заявил Ремезов.
– Да знаю я уже, как ты светом знаний народ поливаешь.
– Ты о чём? – насторожился Ремезов.
– Мне донесли, что к тебе один шведский капитан таскается и чертежи Сибири изучает. Смотри, Ульяныч, рот не разевай – наплюют. Государь Пётр Лексеич указал: пока война идёт, чертежи земли – тайна державы. А ты нашу тайну кому ни попадя выворачиваешь, и даже шведам – нашим врагам.
Слова Матвея Петровича озадачили Семёна Ульяновича. Он никогда не думал, что чертежи могут быть тайной. Для того их и чертят, чтобы все знали землю. Да и мало кто интересовался чертежами, чтобы их прятать.
…Свои давние «меры» острогам и «розметы» слободам, которые он составлял, пока был простым служилым, Семён Ульянович за серьёзное дело не считал. Первым настоящим трудом стала для него «Большая Космография Сибирская» – чертёж Сибири, исполненный почти полвека назад по указу воеводы Годунова; воевода князь Пётр Прозоровский велел Сёмке Ремезу перерисовать эту «Космографию» заново, добавив всё то, что ещё открыли или уточнили в Сибири. С «Космографии» Семён Ульянович и начался.
Признание к нему пришло только семнадцать лет назад. Тогда боярским приговором воеводе Андрею Нарышкину поручили составить новый чертёж Сибири. Андрей Фёдорыч дал Ремезову подьячего, казака и подорожную грамоту, чтобы всякий мелкий острожный воевода и слободской староста помогали тобольским чертёжникам: снабжали свечами, брали на постой и подгоняли разных бывальцев и очевидцев рассказывать про землю. Семён Ульянович полгода скитался от Царёва Городища на Тоболе до Тары и Берёзова: опрашивал знатоков и чертил, чертил, чертил. Он обрисовал тогда весь огромный Тобольский уезд, а в придачу составил чертежи «Каменной степи» и «Казахской орды» – пограничные земли Джунгарии и Бухареи от гор Алатау до Хвалынского моря. Поражённые московские бояре прислали воеводе Нарышкину грамоту с похвалой в «полноте мастерства», а Семёну Ремезову повысили оклад и присвоили чин изографа. Тогда же в служилые поверстали и Леонтия, чтобы помогал отцу в землеописаниях.
Воевода Нарышкин не знал, что Семён Ульянович работал и для своего интереса тоже. Он задумал создать «Хорографическую книгу» – изборник всех чертежей Сибири. Задумал – и сделал: переплёл в фолиант сотню новых чертежей Туры, Исети, Тобола, Иртыша, Оби, Енисея, Ангары, Селенги, Лены, Алдана, Колымы и Амура. Черновики он оставил себе – тоже в переплёте, – а чистовик передал в руки статс-секретарю Андрею Виниусу, главе Сибирского