– У мэнэ до тэбе пыдношення, Аконя, – сказал он, стараясь не напугать девчонку, и протянул ей распятье. – Визьми соби. Цэ наш бох Ысусе Хрысте.
Айкони залюбовалась распятьем, но не взяла его из рук Новицкого.
– Красивый, – сказала она. – Чужой. Не Айкони.
– Цэ тэбе, – возразил Новицкий, – тэбе. Подарунок вит мэне.
– Нет, – уверенно ответила Айкони. – Бери себе. Приманка.
Она уже заметила, что этот странный человек словно бы преследует её – если не на деле, так в мыслях своих. Он не причинил ей никакого вреда, не пытался хватать, никуда не тянул за руку, но всё равно рядом с ним Айкони ощущала себя угнетённой, стеснённой, словно её держал кто-то невидимый.
– Тэбе трэба похрэститися, – мягко, но настойчиво сказал Новицкий.
– Зачем? – спокойно удивилась Айкони. – Мой бог – много. Везде. Айкони любит богов. Твой бог – один. Где дом и пять голов.
Она приставила к голове два кулачка, изображая луковки над церковью.
– Нэ тако, Аконя. Ысусе Хрысте всюди.
– Позови его. Придёт он? Мои боги придут.
Конечно, придут. Она позвала Сынга-чахля, чтобы добыть священный волос для князя, и Сынга-чахль пришёл.
– Я хочу сам охрэстыти тэбе, Аконя, – признался Новицкий. – З вэрою во Ысусе ти знайдэшь до волы.
Язычников-холопов, которые принимали крещение, положено было выводить из холопства. Ульяныч отпустил бы Аконю на свободу.
– С крестом я могу уйти, где Обь? Жить, где мой дом?
– Да, – кивнул Новицкий.
– И ты меня пустить?
Она испытующе рассматривала Новицкого. В коротких чёрных волосах, непривычно остриженных в круг, – седина. В ухе – серьга. Выбритые впалые щёки кажутся синеватыми. Вислые усы. Печальные очи утопленника. А её возлюбленный князь не такой. У него весёлый и хитрый взгляд. У него сто зубов, когда он улыбается. У него рыжие усы торчат как у выдры.
– Нэ выдпущу, моя кохана, – глухо сказал Новицкий и опустил глаза.
– Айкони не надо, – отодвигая распятье подальше, сказала Айкони. – Иди, где Семульча. Ты чужой. Не князь мне.
Новицкий не понимал, почему он никак не может убедить эту упрямую девчонку окреститься. Владыка Филофей говорил о том же с куда более ожесточёнными язычниками – с пленниками из Певлора, и преодолевал их сопротивление. Новицкий сам присутствовал при этом, всё видел и слышал.
Остяки Певлора сидели в губернаторской тюрьме – в большом и низком подклете под амбарами на Воеводском дворе. Владыка Филофей отправился к ним без охраны, взяв с собой только Новицкого. Они спустились в сырой, холодный и смрадный погреб. Земляной пол здесь был забросан гнилой соломой, бревенчатые стены обросли серым инеем, узкие волоковые окошки были перехвачены коваными скобами. Остяки зашевелились, узнав владыку, зазвенели кандалами. Филофей, опираясь на посох, медленно обошёл подклет, рассматривая узников. Их тут было человек десять – все в одеждах из шкур, по которым ползали вши, все обросшие, и многие кашляли.
– Узнаю тебя, Гынча Петкуров, – негромко говорил Филофей. – И тебя, Негума. И тебя, Лемата. И тебя, Етька. И тебя, князь Пантила Алачеев. Вот где довелось встретиться… Горько мне вас видеть такими.
Филофей не лукавил – ему и вправду было горько.
– Ты виноват, – глухо сказал князь Пантила из-под рассыпавшихся по лицу грязных и длинных волос.
Филофей подошёл к Пантиле.
– Я чувствую вину, – согласился он, – однако виноват не я один.
– Ты обещал, что не будешь мстить! – в голосе Пантилы звучала злоба.
Князь Пантила готов был возненавидеть Филофея – не за плен и муки, а за то, что Филофей обманул. Страдания плена остяки заслужили своим преступлением, а вот обман – это подло, это несправедливо.
– Я вас простил и не жаловался на вас губернатору, – сказал Филофей и, кряхтя, уселся на солому. – Но тогда в Певлоре я ведь был не один. Вы убили двух человек. Губернатор хотел узнать, кто это сделал, и спросил у других, кто там был, не у меня. Другие не стали покрывать вас. И губернатор должен был вас наказать, потому что вы напали на людей царя.
Пантила угрюмо и упрямо молчал. Негума, Лемата, Гынча и прочие остяки подтягивались к Филофею и рассаживались вокруг него.
– Что с нами сделают, старый шаман? – спросил Негума.
– Наверное, сначала вас изобьют кнутами. Потом увезут далеко-далеко от Оби и поселят на новом месте. Там вы будете много трудиться на полях. У вас будут свои дома и жёны, но домой вы не вернётесь никогда.
Тех остяков Певлора, которые выживут после кнута, ожидала высылка по разным обителям – на Вятку, в Казань или Сольвычегодск, в Иркутск, Якутск или Туруханск. В лучшем случае их могли отправить в Верхотурье или Далматов монастырь. Ссыльные инородцы работали в холопстве при обителях как вечноотданные монастырские крестьяне.
– Я не нападал! – гневно воскликнул Гынча. – Почему меня увезут?!
– И я не нападал!
– Это Ахута Лыгочин напал! Напал, а потом сбежал к самоедам в ваш мёртвый город Мангазей!
Остяки разволновались, зазвякали оковами. Новицкий насторожился. Он готов был отбросить любого, кто ринется на владыку.
– От тебя нам только зло, старик, – с болью произнёс Пантила. – Ты сказал нам, и мы по твоему слову сожгли идолов и «тёмный дом». А как жить без богов? И мы приняли бога торговцев, потому что он щедрый.
– Где сейчас его щедрость? – Филофей посмотрел Пантиле в глаза. – Торговцы вас обманули ради своей выгоды.
– Ты нас тоже обманул, – без колебаний сказал Негума.
– Нет, Негума, не обманул, – Филофей с трудом начал подниматься, цепляясь за посох. – Сейчас я пришёл позвать вас креститься. И тогда наш князь простит вам ваше злодейство и отпустит домой. Такой у нас закон.
Остяки переглядывались.
– Только креститься, и всё? – недоверчиво спросил Гынча.
– И всё, Гынча.
– А ты говорил, что вера поневоле не нужна ни нам, ни вашему богу, – с презрением мрачно напомнил Пантила.
– Крещенье ещё не вера, князь Пантила, – ответил Филофей, возвышаясь над сидящими остяками. – Но без него веры не бывает.
– Снова обманные слова.
– Нет, – твёрдо возразил Филофей. – Это милость. Плохо, конечно, что получается вот так, в тюрьме, а не возле своего дома и в радости, но что уж тут поделать? Даже если вы примете крещенье без веры, от страха наказанья, всё равно крещенье, прощение и воля – это добро. Какой же тут обман?
Остяки думали, и Новицкий видел, как в них разгорается надежда.
– Ладно, мы пойдём под крест, – неохотно решил за всех Пантила.
На следующий день пленников вывели из тюрьмы и отправили в баню, побрили наголо и подобрали им новую одежду. Кормить перед крещеньем их не стали, чтобы никто с непривычки не заснул. Крестил остяков сам владыка Филофей. Таинство он провёл вечером в Софийском соборе, и остяки были потрясены: только что они замерзали в подклете, а сейчас для них поёт хор, горят свечи на огромном иконостасе, и откуда-то сверху, из-под неимоверно-высокого свода, на них смотрит сам могучий русский бог. После крещенья остяков отвели в съезжую избу. А на Тобольск налетела пурга.
По вьюжной тёмной улице Новицкий возвращался к себе на подворье и думал, что владыку Филофея осенила благодать господня – не иначе. Даже если и не осенила, то коснулась. Владыка не сжигал себя в молениях, не рвал жилы, не гремел пророческим глаголом, но вокруг него мир словно бы сам собой становился божьим. Владыка воздвигал невидимые кремли и побеждал без армий; его лёгкая лодочка с парусом-пёрышком спасала в любой буре.
Внезапно Григорий Ильич увидел впереди закутанную, склонившуюся под ветром маленькую женщину, и сердце раньше разума опознало Айкони. Новицкий побежал и догнал её, заглянул под надвинутый платок- уламу:
– Аконя, цэ ти?
Айкони не ответила и даже не взглянула на Григория Ильича. Лицо у неё было усталое, отрешённое и заплаканное.
– Аконюшка, цэ же я, Григорий! – радостно повторил Новицкий.
Он не знал, что Айкони ходила в Бухарскую слободу к Ходже Касыму. Касым через день бил Хомани, и Айкони чувствовала её боль. Она хотела увидеть сестру, расспросить, понять, но старый слуга Суфьян прогнал её.
– Що з тобою, Аконюшка? – тревожно спросил Новицкий.
Айкони всё равно не ответила.
– Що сталыся с тэбе? – допытывался Новицкий, страдая от её молчания. – Скрывдили поганы люди? Бида яка? Ти скажи мэни, я допоможу!
Пробиваясь сквозь метель, они вдвоём пересекали пустую и просторную Троицкую площадь, и Новицкий суетливо бежал рядом с Айкони, увязая в сугробах. По площади, крутясь, волочились снежные вихри. В окнах церкви дрожал багровый огонь свечей. В бурном ночном небе лемеховые луковки храма казались призрачными белыми шарами – их омывали потоки вьюги.
– Замэрзла? – Новицкий прижимал к голове треуголку и прикрывал лицо краем ворота. – Цэрква, Аконя… Давай я тэбе завэду! Обыгрэешьси!..
Он робко взял Айкони за локоть и попытался остановить.
– Нэ трэба хрэстытися, ридна моя, – умоляюще пояснил он. – Просто побудэмо пид ыконами, сама побачишь, и на душеньке твоэй полехчаэ!..
Айкони наконец остановилась и решительно повернулась к Новицкому. На щеках её блестел лёд. Она указала на Григория Ильича пальцем:
– Ты! Любить! Айкони! – звонко сказала она.
Григорий Ильич послушно кивнул. Айкони указала пальцем на себя:
– Айкони! Тебя! Любить! Нет! Нет! Уходи со своим богом!
Глава 8«Ино ещё»
Авдоний догадывался: братья, которым сейчас полегче, скорее всего, умрут уже к весне. А полегче было тем, кто работал возле костров. В канаве, заполненной дымом и горячим паром, работников окутывал нездоровый, лихорадочный жар. Со стен текло, с бород капало, под мокрыми ногами хлюпала полужидкая стылая грязь, гнилые рубахи липли к телу. Землекопы ковыряли размякший суглинок кайлами и мотыгами и время от времени, сырые, выбирались повыше подышать свежим холодом. Это их и убьёт.
К кострам Авдоний определял тех братьев, в чьей стойкости сомневался. Вот брат Аммос, или Урия, или Саул, или Иефер, – они надеются, что отец Авдоний выведет их из тобольского узилища на какие-то благодатные нивы, где они будут жить в праведных трудах и душевном ликовании, оставив в прошлом все невзгоды и гонения. Эти братья дрогнут, увидев грозный Корабль. Дрогнут сами и смутят других. Что ж, ежели они не понимают смысла своего борения, пуск