– Значит, думаю, под Полтавой ты два полка шведов пикой заколол? – не унимался Семён Ульяныч.
– Что ты Ваню подъедаешь, батюшка? – с обидой спросила Маша.
– Помалкивай, Марея! – Ремезов стукнул кулаком. – Уже он ей Ваня!
Маша покраснела. И вовсе ей не понравился этот Ванька. Худой, как щепка, и волосы длинные, будто у девки, – для фицерской косы вместо парика. В Тобольске парни рослые; Володька Легостаев выше Ваньки на полголовы, да и в плечах куда шире. Был бы Ванька покрасивее, так ещё куда ни шло, а он на лицо как все, обычный. Однако всё же веселее, ежели фицер у них на житьё останется, а то дома и поговорить, кроме Петьки, не с кем.
– Под Полтавой мне биться по годам не довелось! – сердито ответил Демарин. – Однако же чин свой за бой под Щецином я честно получил! Меня сам князь Меншиков из сержантов сразу в поручики произвёл!
По правде говоря, никакого великого сраженья под Щецином не было. Шведы два месяца сидели за куртинами ретраншемента и отстреливались с бастионов. Лишь один раз небольшой шведский отряд – видимо, разведка, – попробовал по дамбе прорваться из осады. Ваня, тогда сержант, командовал плутонгом, поставленным на дамбе в караул. Его солдаты заметили шведов, шведы начали стрелять, и Ваня бросил солдат в дескурацию; после короткой штыковой стычки шведы побежали. В том бою плутонг Вани побил десяток врагов, одного Ваня заколол сам, и ещё с десяток шведов попало в плен. Но всё равно это был настоящий бой, Ваня не струсил и мог погибнуть.
– Ефимья, шапки мои в помойно ведро брось! – Ремезов продолжал задирать Демарина. – Мне теперя в шапке при таком ерое ходить нельзя!
– Ты, Вань, и для сержанта тоже молод, – осторожно заметил Леонтий.
– После Навигацкой школы я за границей учился, – пояснил Демарин. – Как вернулся, так сразу и определили в полк сержантом.
– За границей – где? – загорелся Петька.
– В Саксонии и Голландии по году на пенсионе.
– И как там поживают саксоны и галаны? – спросил Ремезов.
Ваня видел, что неугомонный старик просто дразнит его, но не мог сдаться, потому что на него смотрела Маша. Он сразу заметил эту девчонку Ремезовых – лупоглазую, большеротую и белобрысую – и даже не подумал, интересна ли она ему, а сразу решил показать себя бравым офицером и вообще человеком, повидавшим мир; она должна им восхититься, и точка.
– Правильно они поживают, Семён Ульянович! – твёрдо сказал Ваня. – Порядок уважают, не воруют, дома каменные, улицы мощёные!
– Куда нам, мухоглотам! – воскликнул Ремезов. – Ложку в ухо несём! Слава богу, Ванька Демарин приехал! Саксоны да галаны его через прутик прыгать выучили, авось он и нам заморской мудрости отсыплет!
– Дурного-то в учёбе нет, батюшка, – примиряющее сказал Семён. – Ты же сам нас с Лёнькой в Москву учиться возил.
– Так то в Москву, а то к немцам! Сравнил, Сенька, чесотку с крестным знамением! Он бы ещё в Китай поехал учиться пшено спичками хватать! Будто наше войско без саксонов с галанами Карлушку не разобьёт!
– Он не Карлушка, а король Карл! – закипая, возмутился Ваня. – Ежели врага не уважать, так и своя виктория цену потеряет!
– А-а-а, прихвостень шведский! – завопил Семён Ульянович.
Он и сам не знал, что это он так ополчился на шведов. Чужие народы всегда были ему любопытны: и остяки, и татары, и джунгары, и бухарцы, и китайцы. Он дружил с Филипкой Таббертом. Он уважал шведов за то, что они работящие и честные. Шведы строили его канал, башню на взвозе и кремль. Они хорошие мужики. А ему, наверное, просто хотелось осадить этого строптивого мальчишку, который едва-едва постарше Машки, а уже побывал там, где самому Семёну Ульяновичу, увы, никогда не побывать.
– Я не прихвостень шведский! – гневно крикнул в ответ Ваня. – Я на шведов с багинетом ходил! Я за царя Петра жизнь отдам бестрепетно!
Семён тихонько перекрестился. Леонтий сокрушённо покачал головой: ничего, мол, не могу поделать. Маша спрятала глаза. Петька, затаившись, ждал: авось подерутся? Варвара спокойно вытирала Танюшке щёки платком.
– Ну, разъярились, петухи, – привычно вздохнула Митрофановна, наливая в кружку молоко для гостя. – Держи, Ванечка, на службе такого не дадут… А ты не пузырься, старый, весь творог уже из миски раскидал!
Часть четвёртаяТигры перед дракой
Глава 1Кода – Конда
У моего деда был свой дед, русские звали его Иваном, – рассказывал Пантила. – Отец того Ивана – князь Игичей Алачеев, он Ермака встречал. А мать – Анути, дочь Пуртея, русские звали её княгиней Анной Пуртеевой. Она великая баба была, всю Коду погоняла, как собачью упряжку.
Филофей и Пантила шагали по едва приметной тропинке над речным обрывом. Бесконечное серебряное поле Оби тускло рябило внизу и размыто истаивало в белёсой мгле по окоёму. Душа томилась в призрачной пустоте северной ночи. Высокие иззубренные ели казались задранными к небу плотницкими пилами. Мёртвый бурелом искалеченно вздымался из моховых толщ, навеки застыв страдальческими образами увечий. Тёмная и бесплотная тайга, лишённая солнца и теней, была выморочной, словно отсюда ушёл бог.
Пантила вёл владыку на руины Кодского городка, заброшенной столицы древней и славной Коды. Давным- давно, ещё до Ермака, обская Кода была сильнее Пелымского княжества вогулов и Пегой орды селькупов, сильнее Обдора, Казыма, Ляпина и Куновата. Она уступала только Сибирскому ханству татар с их устрашающим Искером и угасающей Чинги-Турой. На берегах Оби вздымались частоколы четырнадцати остяцких крепостей. Главный идол Коды – Палтыш-болван, Старик-С-Половиной-Бороды, – стоял по пояс в груде мехов на мольбище у стен Кодского городка.
Когда пришёл непобедимый Ермак, князь Игичей Алачеев уклонился от опасного союза с ханом Кучумом, потому Кода и уцелела. После гибели атамана при дележе добычи на Баише хитрый Игичей забрал чудотворную кольчугу Ермака. Шаман натянул её на резное тулово Палтыш-болвана.
Под русскими воинственная Кода стала служилой. Кодские князья легко приняли веру Христову и получили «оклад» от русских царей, а сама Кода кормилась хлебным жалованьем от Москвы. За эти выгоды дружины остяков ходили в походы вместе с казачьими отрядами: строили остроги и давили мятежи самояди, вогулов, селькупов и тунгусов. Из походов воины Коды приводили в городища «погромный ясырь» – невольников. Кода богатела на русском порыве к востоку и на яростном сопротивлении таёжных инородцев. Князь Игичей умер, и княжить стала его железная вдова – Анна Пуртеева.
– Значит, Панфил, твой род уже больше века православный? – спросил Филофей, на ходу отводя от лица еловую лапу.
– Не так, – Панфил покачал головой. – Анна Пуртея только словами говорила, что верит в крест, а сама, и дети её, кланялись Палтыш-болвану и держали у себя шамана. Внук её, Митька, даже давал шаману живых девок, чтобы резать для Старика-С-Половиной-Бороды. Старик кровь пить хотел.
Злая баба Анна Пуртеева была той волчицей, которая всегда смотрит в лес, сколько её ни корми. Когда новый русский воевода Салтыков умер в Верхотурье, не добравшись до Тобольска, Анна сразу послала по городищам краснопёрую стрелу с шаманской рожей на острие – призывала восстать против русских. Трусливый шаман из Люликара выдал княгиню. Воевода Катырев-Ростовский изловил её и вместе с сыном Михаилом отправил в Москву. Но царь Василий Шуйский изнемогал в борьбе с Лжедмитриями, ему не нужны были смуты в Сибири, и он простил княгиню Анну, а Михаила Алачеева утвердил князем Коды. Анна вернулась и княжила вместо сына.
Через двадцать лет Михаил умер, и князем стал его сын Дмитрий, но власть над Кодой, как и прежде, была у бабки. А Митька-внук распоясался. В Кодском городке к тому времени стояли уже три церкви: Благовещенская, Троицкая и Соловецких чудотворцев. Бесстыжий Митька прогнал попов, чтобы не мешали шаману камлать, и повадился для потехи палить из пищали по крестам на храмах. Богослужебную утварь и книги он продавал купцам и ямщикам. Архиепископ Герасим этого не стерпел и потребовал у воеводы князя Куракина унять нечестивцев. Воеводские служилые нагрянули в Коду, сняли с церкви крест, покрытый «пулешными язвами», сковали бабку и внука Алачеевых цепью и увезли в Тобольск. Сначала их держали в Знаменской обители на покаянии, потом отослали в Москву. Царь Алексей Михайлович не казнил князей Алачеевых, но повелел отлучить их от Коды и отправить на достойное жительство в город Яренск. Там Алачеевы и умерли.
Княгиня Анна правила Кодой сорок лет.
Филофей увлёкся рассказом Пантилы и не заметил, что они уже идут по былому Кодскому городку. Глухая тайга сменилась каким-то раздёрганным лесом: кусты, бугры и прогалы, заросшие бурьяном, – а бурьян бывает только там, где жили люди; берёзовые рощицы, еловые колки и тоска запустения, бестелесная, как пепельный свет сумеречной северной полночи. Филофей понял, что ямы-гураны, откуда торчат трухлявые брёвна и растут молодые берёзы, – это остатки жилищ Кодского городка. А косые тёмные громады, едва различимые в гуще ельников, – заброшенные деревянные церкви.
– Почему городок забросили? – спросил Филофей.
– Старуху увезли, приехали чёрные русские. Сказали кормить их, кланяться, работать. Остяки не хотели. Ушли, где Певлор.
Филофей понял. После княгини Анны Пуртеевой в храмы вернулись священники. Остяков заставили взять их на содержание. Остяки покинули Кодский городок, убрались от него подальше и основали Певлор.
Кодский городок превратился в Кодский монастырь, учреждённый при архиепископе Симеоне. Московским самодержцам чем-то приглянулась эта далёкая обитель: «государево богомолье» на кумирне Палтыш-болвана, суровая крепость веры среди непролазной языческой тайги, благовест над медвежьими берлогами. При игумене Иванище, прозванном Кондинским, монастырь изрядно раздобрел на щедрых вкладах. Иванище завёл мельницу, маслобойню, коптильные сараи для рыбы, слюдяные мастерские и кузницы, где ковали железо, выплавленное из раздробленных прибрежных валунов. В Тобольске у Бухарского моста Кодская обитель имела своё подворье, а на Исети – заимку с крепостными. Никто не думал, что обитель падёт.