Филофей знал, в чём дело. Игумен Иванище внезапно ударился в раскол и сбежал из монастыря вместе со своим подельником старцем Авраамкой Венгерским. Потрясённая обитель не сумела оправиться от потери. Монахи потихоньку разбрелись, и Кодский монастырь обезлюдел. Когда Филофей приехал в Тобольск, на Коде опустили в могилу последнего инока.
Три старые деревянные церкви стояли неподалёку друг от друга в окружении высоких елей и лиственных зарослей. Два храма были клетскими, с высокими щипцовыми крышами: один побольше, с колокольней, главой и крытым гульбищем; другой поменьше, с луковкой и висячим крыльцом. Третий храм был столпный с прирубами: к восьмерику с востока примыкал пятигранный алтарь, с запада – длинная трапезная; верх венчала корона из куполов. Филофею дико было видеть эти сложные сооружения вросшими в глухой лес: они уже словно бы утратили свою рукотворность и чужеродность и тихо растворялись среди деревьев, подроста и бурелома.
От холодов и непогод брёвна почернели. Лестницы обвалились, вместо них торчали кусты. Косяки в окнах ссохлись и выпали, окна зияли нежилой пустотой. Крутые кровли, шатры и раскаты, зеленеющие мхом, кое-где были рассечены узкими и длинными щелями – здесь не хватало тесин. Луковки рябили дырами: это осыпались чешуйки лемеха. Храмы были мертвы. По ребру колокольни вверх пробежала юркая серая белка.
– А крепко ведь церкви сделаны, – с печалью сказал Филофей. – Столько лет без ухода – и всё равно стоят.
– Анна строила.
– Могучая была княгиня. Неукротимая, – вздохнул Филофей. – Надо верить, Панфил, что на смертном одре она покаялась и вернулась к Христу.
– Она не покаялась, отче, – ответил Пантила.
Он знал точно, потому что однажды встретил Анну здесь. Встретил ещё мальчиком, но запомнил навсегда. В ту осень отец за какой-то нуждой ходил в Кодский городок и взял с собой сына. Ночью Пантила проснулся у костра, и ему померещилось, что кто-то бродит среди мёртвых храмов. Он решил посмотреть, обошёл одну церковь, другую – и за третьей увидел княгиню. Она почти растворилась в дождливой тьме, где угрюмо багровели заросли рябины. Сначала Пантила подумал, что в листву пощипать ягоды влезла безрогая лосиха, а потом понял, что там стоит высокая баба в русской рубахе и красном сарафане, только голова у бабы лосиная. Баба нагибала к морде рябиновые кисти и обирала их длинными губами. Кем могло быть это лесное чудище? Только княгиней Анной, которая после смерти вернулась домой.
– Может, и не покаялась, – согласился Филофей. – Но ты ведь не тёмный охотник, князь Панфил. Ты думаешь. Ты должен понимать, что не бывает такого: вечером надел крест, утром проснулся – и уже веришь безоглядно. Всех одолевают сомнения. Я тоже сомневался. Даже апостол сомневался. Но вера – не то место, где ты пребываешь в блаженстве, а то место, к которому всегда стремишься. Вера – это усилие к ней, а не успокоение. Когда надобно выбирать, выбирай так, будто бог есть, даже если тебе сейчас кажется иначе. Вот это и называют верой, Панфил. Иного не дано. Твои предки уступили дьяволу. Теперь твоя очередь быть в борении. И ты должен победить.
Заброшенная Кодская обитель попалась им на пути в Балчары – в селение вогульского князя Сатыги. Сатыга потерял в Берёзове двух сыновей и в гневе на богов грозился порубить своих родовых идолов. Дощаник Филофея поднялся по Оби до Самаровского яма, немного проплыл вверх по Иртышу и повернул в устье Конды. Здесь были уже вогульские земли.
Вогулы столкнулись с русскими раньше всех прочих народов Сибири. Ещё за век до Ермака, а то и раньше, вогулы набегами обрушивались на окраинные русские княжества – на Пермь Старую по реке Вычегде и Пермь Великую по реке Колве. В ответ обозлённые русские дружины ходили через Поясовые горы войной до самой вогульской столицы – до городка Пелым.
После «Ермакова взятия» непокорство аукнулось вогулам большой кровью. Казачьи отряды, усиленные ратями служилой Коды, перепахали вогульские дебри. В заповедной отчей тайге полегли вогульские ополчения; жителей мятежных селений угнали в неволю; вогульские князья древних родов попали в плен, их увезли в Москву и казнили. Зачарованные чащи вогулов были безжалостно рассечены просеками государевых Сибирских трактов: первый прошёл путём Ермака от реки Серебряной до Тагильского острожка; второй от реки Вишеры протянулся до Лозьвинского острога и острога Пелым; третий, нынешний, начался от Соликамска Бабиновской дорогой и после Верхотурья катился по Туре и Тоболу.
До Балчар, деревни князя Сатыги, дощаник Филофея добрался за две недели. Филофей ещё не бывал у вогулов. Он думал, что их селения ничем не отличаются от остяцких вроде Певлора, но оказалось не так. Остяки жили в больших общих полуземлянках, а вогулы, подобно русским, строили избы для каждой семьи отдельно, но избы толпились по берегу Конды как попало, кучей без улиц. Вогульские дома углами опирались на вкопанные короткие сваи, будто стояли на ножках; стены были сложены из расколотых пополам и затёсанных брёвен – их острия торчали во все стороны на разную длину; окна-щели были прорублены почти под свесом крыш – в окна выходил дым очагов; вместо дверей висели шкуры. Двускатные кровли вогулы застилали толстым слоем лапника, его прижимали слегами; верхние концы слег были связаны попарно и перекрещивались над гребнями крыш. На подворьях, огороженных жердями, росли старые ели, корячились какие-то кривые и приземистые строения и охотничьи амбары на столбах. Вогульская деревня выглядела диковатой и сказочной, словно стадо таёжных страшилищ – когтистых, рогатых и обросших рыжей шерстью сухой хвои.
– Яких тильки чудэс у лисах нэ надывишьси, – пробормотал Новицкий.
Григорий Ильич помнил слова Ерофея, что Айкони укрылась у вогулов, и сейчас его тревожило странное ощущение, будто девчонка где-то здесь, но прячется. Новицкому показалось, что рогатые дома вогулов своей природой родственны Аконе, ведь она тоже была полудиким таёжным страшилищем.
Никто не вышел на берег, чтобы встретить дощаник. Впрочем, вогулы не придавали значения внезапным появлениям русских – привыкли к ним.
– Чем-то они там все заняты, – задумчиво заметил Филофей.
Вогулы – и взрослые, и дети, – гомоня, толпились вокруг дома князя Сатыги – во дворе и возле тына. Посреди двора на коленях стоял плачущий старик с седыми косами; накрутив косы на кулак, его держал дюжий воин. Князь Сатыга прохаживался перед стариком с ножом в руке. Сатыга чем-то напоминал крысу: мелкий, с умным и недобрым лицом, с цепким взглядом.
– Или Медный Гусь промолчал, когда ты задавал ему свои вопросы, Ромбандей, или ты не услышал ответов Гуся, – по-мансийски говорил Сатыга старику. – Значит, уши тебе больше не нужны. Держи его, Ванго.
Филофей, а за ним Новицкий, Пантила Алачеев, служилые и казаки протолкались через толпу ближе к Сатыге.
Сатыга подошёл к плачущему Ромбандею, взял его за ухо, примерился и в одно движение бестрепетно отмахнул оттянутое ухо ножом. Ромбандей жалобно закричал, задёргался, однако даже не попытался вырваться из рук воина Ванго. Кровь потекла по скуле и шее старика. Сатыга равнодушно отшвырнул отрезанное ухо под ноги толпе, для удобства переложил нож в левую руку и взялся за другое ухо Ромбандея, собираясь отсечь и его. Но внезапно Сатыге на запястье решительно легла ладонь Филофея.
– Не надо, князь Сатыга, – негромко сказал Филофей.
Сатыгу не удивило и не смутило, что на его дворе как из-под земли объявились какие-то русские и полезли в его дела. Русские всегда приходят без приглашения, а он, князь, сейчас в своём праве наказывать Ромбандея.
– Ты знаешь меня? – по-русски спросил Сатыга.
– Знаю.
– Это главный русский шаман, – пояснил Пантила по-мансийски.
– Отпусти старика, не терзай, – попросил Филофей.
Сатыга быстро и внимательно оглядел владыку и его спутников. Никто из них не держался за рукоять сабли или ножа. Значит, они хотят всё уладить миром. Это хорошо. Ромбандей виноват, и наказать его – правильно; если эти русские желают нарушить правильный порядок вещей, пусть платят.
– Тогда купи ухо Ромбандея, – сразу предложил Сатыга.
Он опустил нож и смотрел испытующе. Ромбандей стонал. Владыка растерянно провёл ладонями по рясе, но у него и карманов не было.
– Братцы, есть монета? – обернувшись к своим, спросил владыка.
Кирьян Кондауров, усмехаясь, протянул алтын. Сатыга взял монету, повертел в пальцах, оценивая, и сунул нож в ножны на поясе.
– Отпусти старика, Ванго, – приказал он по-мансийски. – Ромбандей, твоё ухо принадлежит ему, – Сатыга ткнул пальцем в Филофея.
Старик осел, прижимая руку к окровавленной скуле.
– Всё, идите отсюда! – крикнул толпе Сатыга и пошагал к дому.
Филофей поспешил за вогулом.
– Я хочу поговорить с тобой…
– Я князь, – через плечо бросил Сатыга. – Ты не подарил никакой вещи. Князь не говорит без подарка.
Русские никогда не предлагали вогулам ничего хорошего, и русский шаман не заинтересовал Сатыгу. Князь поднялся к себе в дом по бревну с высеченными ступеньками, отодвинул кожаный полог и скрылся. Филофей сокрушённо покачал головой: язычник с норовом, просто так не подпускает. Вогулы расходились. Любопытства у них русские тоже не вызывали.
– Андрюшка, слетай к нам на дощаник, – попросил Филофей служилого помоложе, – достань мне из короба красный кафтан, сапоги и шапку.
Парень убежал, а Филофей, Пантила и Новицкий остались ждать его во дворе у Сатыги. По опустевшему двору, зажимая рукой кровоточащую рану, бродил Ромбандей и, наклоняясь, искал в истоптанной траве своё ухо.
– Медный Гусь – вогульский бог? – спросил Филофей у Пантилы.
– Главный идол в Балчарах.
– А старик – шаман?
– Нет, Ромбандей просто слуга для Гуся. У вогулов нет шаманов, как у нас в Певлоре был Хемьюга. У вогулов редко-редко шаманят сами князья, как Нахрач Евплоев в Ваентуре. Но Сатыга не шаманит. Не умеет. Так все говорят. Ромбандей носит жертвы Гусю от Сатыги, просит за Сатыгу, хочет понять, что Гусь скажет. Только не понимает. Или Гусь молчит.