– А сколько дашь, милостивец? – сразу поймался Бибиков.
– Я дам вам меньше, чем казённые приказчики, зато я сохраню тайну, и Гагарин у вас ничего не отнимет.
Толбузин шумно засопел и заворочался, багровея.
– С нехристем связываться – душу сгубить, – злобно выдохнул он.
– Да бог с тобой, Агапоша, – махнул розовой ладошкой Бибиков. – Это же базар, а не церковь. И как ты повезёшь меха в Бухару, Касымушка?
– Неужели достойным людям важны эти ничтожные знания?
– Да ничего от тебя нам не надобно! – Толбузин сплюнул на пол. – Уходи, откуда пришёл! Не твоего ума тут дело!
– Не серчай, Агапоша, – засуетился Бибиков. – Ты как дитё!.. Я потому спрашиваю, Ходжа, что дорога – половина цены. Не хочу продешевить. Ежели твоя дорога по Тоболу, так тебя там ощиплют, как курочку.
– Моя дорога по Иртышу в Кашгару.
Толбузин дёрнулся, будто от удара.
– Не слушай его, Карпушка! Убирайся от нас, бухарское рыло!
Касым сделал вид, что не услышал оскорбления.
– На том пути, родимый, тебя в Таре комендант за ноздри возьмёт.
– Значит, придётся ему заплатить, – пожал плечами Касым.
Толкая брюхом стол, Толбузин неуклюже вылез и ринулся в мыльню.
– Не знаю, чем я прогневил такого достойного человека, – задумчиво сказал Касым, глядя вслед Толбузину.
– Не смущайся, Касымушка, – заверил Бибиков, оживившийся после предложения Ходжи. – Агапоша поругается-поругается, да остынет.
Толбузин вывалился обратно в предбанник. Теперь он за руку волочил за собой из мыльни голую Газилю. Она игриво визжала в притворном сопротивлении, но, увидев Ходжу, сразу испуганно умолкла, прикрыв груди рукой. Толбузин плюхнулся на лавку и рывком усадил Газилю рядом.
– У нас веселье! – задыхаясь, он сверлил Касыма бешеным взглядом. – Мы о делах не говорим!
Выставить перед достойным мужем нагую блудницу, да ещё при важной беседе, – это было жестокое оскорбление. Стерпеть его Касым уже не мог. Кровь его закипела, но внешне он сохранил бесстрастие. Он поднялся.
– Я велю твоему деду забить тебя камнями, Газиля, – сухо сказал он.
С прямой спиной Касым направился к выходу. Разговор окончен.
Касым не понимал, почему комендант Толбузин вызверился на него, но тому были веские причины. Агапон Иваныч приехал в Тобольск, чтобы отбрехаться перед губернатором за новокрещенов. Толбузин не сомневался, что владыка Филофей сдержит обещание и нажалуется. Губернатор принял берёзовского коменданта в своём доме в кабинете. Багровый от жары, князь Гагарин сидел на лавке, расстегнув тесный камзол, а поодаль стоял Капитон и обмахивал хозяина большим опахалом, укреплённым на оси в стойке, – это было нехитрое изобретение Ремезова. Капитон качал опахало за рукоятку, и самодельный ветерок овевал изнурённого Матвея Петровича.
– Новокрещенов холопить – дерзость супротив государева указа, – сказал Матвей Петрович. – За такое я должен тебя из комендантов попереть. Ежели не накажу тебя, владыка Филофей царю напишет, а он у царя в фаворе, и мне от царя гостинец во всю морду прилетит.
– Сколько возьмёшь? – мрачно и зло спросил Тол- бузин.
– Деньгами не возьму. Хочу загадочку разгадать. Про тебя всё ясно – ты свою мзду с инородцев и промышленников дерёшь. А как Бибиков богатеет?
– Из твоей казны хитит, – сказал Толбузин так, чтобы ничего не сказать.
– Врёшь, – вздохнул Гагарин. – Не ворует. Подворовывает, но в меру.
Толбузин молчал, угрюмо размышляя.
– Решай, Иваныч: своя корысть или бибиковская.
Выбирать Агапону Ивановичу не приходилось, и он заговорил:
– Карпушка хитрость сочинил. Он по всем уездам у промышленников и купцов спрашивает, что за сколько в кажном годе идёт, и меняет с прибылью.
– Поясни, – серьёзно потребовал Гагарин.
– Ну, пример. Берёт он в казне трёх соболей. Меняет туруханским на шестьсот белок; такая цена в этом году: соболь – двести белок. За шестьсот белок покупает у енисейских четырёх рысей. За четыре рыси берёт у якутских три куницы. За три куницы берёт у иркутян пять соболей. Три соболя обратно в казну, два – себе. Из ничего – два хвоста. Но уметь надо.
– Вот ведь дьявол хитроумный! – восхитился Матвей Петрович.
– А со мной-то что?
– Ничего, – Гагарин закрыл глаза. – Воруй пока, только царя не задирай.
Агапон Иваныч понял, что Карпушка приговорён. Гагарин его турнёт, и это лишь дело времени. Потому Карпушке не следовало знать про замысел Касыма, про то, что мягкая рухлядь поедет не в Москву, а в Кашгар и Бухару. Не дай бог, закрутится разбирательство плутней Бибикова, тогда трусливый Карпушка выложит ревизорам всё: и сам утонет, и других утопит. Однако остановить Касыма у Толбузина не получилось. Что ж, авось пронесёт.
Агапону Иванычу очень не хотелось унижаться перед азиатом, и всё-таки надо было встретиться с Ходжой Касымом и потолковать без Бибикова. Агапон Иваныч выбрал для этого самое неподходящее время.
Касым отдыхал душой только рядом с Хамуной – с Хомани. Она больше не сопротивлялась напору Касыма, и её больше не били. Она смирилась со своей участью, как смиряются с тем, что невозможно изменить, например, с обложными дождями. Этот жестокий и властный мужчина, получив своё, вдруг оказался нежным, но Хомани вовсе не заметила перемены; милость господина она восприняла как своё таёжное умение терпеть невзгоды.
Узнав, что сестра Хамуны, холопка Ремезова, сбежала, Касым обрёл спокойствие: теперь никто не покушается на его собственность, и он владеет Хамуной единолично. С юных лет он привык, что женщины угождают ему, ждут и ублажают его, и покорность без желания распаляла его. Добиваясь стона или слёз Хамуны, он ощущал себя снова молодым и победительным. Хамуна была для него существом иной природы, словно диковинная птица в клетке, купленная в куполе Саррафон у какого-нибудь чернолицего эфиопа.
Касыму нравилось просто наблюдать за Хамуной. Речь она знала не лучше пятилетнего ребёнка, и никто с ней не разговаривал; делать ей было нечего – работы ей не давали; целыми днями она молча вышивала бисером странные узоры на поясах или ловко вырезала из деревяшек разные фигурки – медведей, собак, оленей с рогами, закинутыми на спину, зайцев, соболей, рыбок или узкоглазых девочек в шубейках с колпаком. Фигурки получались такими живыми, что Касым потом подолгу рассматривал их. Он приказал старому Суфьяну сделать полку и расставил на ней поделки Хамуны. Вскоре он заметил, что несколько фигурок исчезли. Наверняка их украла Назифа, чтобы сглазить или проклясть новую возлюбленную мужа, но Касым лишь снисходительно усмехнулся. Шайтан никак не навредит язычнице.
А Хомани в доме Касыма существовала точно в тягучем полусне. Она пережидала и наслаждение Касыма, и скуку, и всю свою жизнь в этом месте; она жила смутными ощущениями жизни сестры: запахами далёкой тайги, теплом костра, у которого где-то грелась Айкони, напряжением чужой охоты. Хомани была там, внутри судьбы Айкони, а иначе сошла бы с ума.
В этот вечер Ходжа Касым как обычно вызвал Хамуну к себе и принялся неспешно раздевать, умело умножая удовольствие: мягкие кожаные сапожки махси, распашной чапан с короткими рукавами, многоцветная ферганская тюбетейка калампир, платье, обшитое тесьмой, а под ним – смуглая грудь и живот, просторные штанишки лозим с кисточками… Хамуна села на ложе бледная, будто взволнованная, потом тихо склонилась головой к Касыму, но вдруг задёргалась, замычала, и её начало бурно рвать на постель зелёной слизью. Касым мгновенно понял, что это такое. Хамуну отравили.
– Суфьян, веди табиба! – взревел он на весь дом, удерживая Хамуну на руках. – Бобожон, воды и молока!
На месте Касыма доблестный муж должен был испытывать свирепую ярость, ведь у него отнимали самое драгоценное наслаждение, но Ходжа содрогался от ужаса за Хамуну, за лола урмондан – таёжный тюльпан. Табиб Мудрахим жил в соседнем подворье, он прибежал одетый по-домашнему.
– Покажи мне слизь, которую она исторгла, – сразу велел он.
Он растёр в пальцах зелень рвоты и даже понюхал.
– Дай мне соль, мёд, корицу, яичный белок, кровь утки и уголь вербы.
Бобожон, плача, отпаивал Хамуну кумысом. Хамуна лежала на ковре; она чуть приподнималась, пила кумыс, корчилась, и её снова тошнило.
– Ты спасёшь её? – спросил Ходжа Касым у табиба.
– Бороться с ядами трудно, – взбивая в пиале яичный белок, ответил Мудрахим. – Я просил тебя, достопочтенный Ходжа, приобрести для уммы Книгу Лекаря Абу Али ибн Сины, но ты отказал мне, сославшись на то, что мой малый разум не постигнет мудрости великого хазрата.
– Я закажу тебе «Аль канун» у лучших каллиграфов Бухары.
Табиб Мудрахим поджёг от светильника палочку сандала и поднёс к губам Хамуны. Синий дымок сандала заклубился от дыхания.
– Джинн яда покидает её чрево, я вижу в дыму его отвратительные черты, – сказал табиб. – Хвала Аллаху, она будет жить, Касым-эфенди.
Только потом, когда табиб ушёл, а Хамуна затихла на постели, Ходжа Касым решил наказать отравителя. Вернее, отравительницу.
В покоях Назифы были дастархан, широкое ложе и огороженный угол с ковриком михраби для намаза. Назифа встретила Касыма в праздничной одежде и всех украшениях: на лбу лучился бирюзой витой серебряный венец тиллякош с жемчужными подвесками, в ушах блистали тяжёлые серьги кашкар-балдок, на высокой груди лежал парный куштумор с филигранью и кистями, окружённый ожерельем из нанизанных на цепочку монет, запястья и лодыжки оковали браслеты, а пальцы Назифа унизала перстнями.
– Зачем ты надела свои драгоценности? – угрюмо спросил Касым.
– Я хочу умереть от твоей руки с памятью о твоей любви, мой господин, – спокойно ответила Назифа.
– Я не могу простить тебя, хотя ты мне дорога. Я понимаю тебя, моя жена, и уважаю, но Хамуна – последняя отрада моей стареющей души.
Касым знал, что Назифа тихо ненавидит Хамуну. Ревнует. Когда Назифа вела Хамуну по дому к мужу, она щипала её за бока и зад: пусть синяк в самый сладкий миг напомнит Касыму, что т