– Спешу возразить, что это вы его убили, – холодно ответил Дитмер. – Так и будет доведено до сведения губернатора, если я своевременно не начну принимать от вас означенной суммы. Меня здесь никто не видел, господин Ренат. Секретарь губернатора не знал никакого корчемщика Матюхина и не стал бы марать об него руки. Запомните это, штык-юнкер.
Под пузатым таганом по-прежнему трещал огонь, в тагане клокотало, из железной трубы в посудину капала водка. В свете лучин клубился пар. На крыше топтался неугомонный дождь.
– Похоже, теперь я в плену у вас, а не у русских, – угрюмо сказал Ренат.
Глава 6Мирная скотина китоврас
Отец Клеоник, эконом Софийского двора, приехал к Ремезовым по первому снегу. Он выпил у Митрофановны чарку и пошёл в мастерскую.
– Ульяныч, – сказал он, – убирай свои ящики, не то выбросим.
– Какие ящики? – удивился Ремезов.
– В Архиерейском доме полподвала занимают.
– А! – вспомнил Ремезов. – В них кости подземного зверя мамонта!
– Да хоть Ноев ковчег. Место потребно. Убирай, или в прорубь скидаю.
– Я тебя самого по костям туда скидаю, – тотчас пообещал Ремезов.
Эту добычу Семён Ульянович привёз с озера Чаны двадцать лет назад – при воеводе Андрее Нарышкине. Воевода сказал: коли зверь подземный, то к земной государевой власти он никакого касательства не имеет, и уноси своё дрянное костьё на Софийский двор. Митрополит Игнатий осмотрел находку, потрогал изогнутые бивни длиной в печатную сажень, заглянул в пустые глазницы огромного черепа, который размером был в два сундука, и честно признался, что не знает, на какое дело нужен этот исполинский остов.
– Он суть свидетельство потопа! – горячо заявил Ремезов.
– Ты разве в Святом Писании усомнился?
Однако порешили сохранить кости для того дня, когда придёт на ум, куда их приспособить. И вот миновало двадцать лет.
Семён Ульянович отправился на Софийский двор. Здоровенные ящики занимали, конечно, не полподвала, а всего-то один угол, но отец Клеоник решительно настроился вышвырнуть бесполезный хлам к псам. Допустить такого Семён Ульянович не мог. Мамонт – подлинное чудо творенья, как ему не удивляться? Опираясь на палку, Ремезов поковылял ловить губернатора.
Гагарина он поймал у Софийского собора на выходе со службы. Матвей Петрович любил отстоять обедню с простым народом, раздать милостыню и потолковать с юродивыми и странниками, что сидели на дощатой паперти.
– Уже вернулась из Псковских Печер, Марфуша? – ласково спрашивал он у старушки, замотанной в рваный платок.
– Вернулась, отец, – кивала старушка. – Поклонилась святым мощам.
– Ну, с богом, родимая, не болей, – Матвей Петрович подал пятачок.
– Здорово, Петрович, – пристроился к губернатору Ремезов.
– Ох, поганец ты, Ульяныч, – покорно вздохнул Гагарин. – Снова какую-то смуту затеял? Зима, лежи на печи, старче, – нет, он опять ноги в валенки.
– Вот ты, Петрович, говорил, что государь всякие диковины любит, – ехидство Ремезов пропустил мимо ушей. – А я знаю такую. Подобия нет.
– Что за диковина? – неохотно спросил Гагарин. – Золото курганов?
– Сибирский зверь мамонт, – гордо сообщил Семён Ульянович.
– Так от него только рога находят.
– А я цельный остов отыскал. Давно было. Он в Архиерейском доме в подклете по ящикам разложен. Хочешь, соберу тебе весь костяк? Царю его покажешь – с престола упадёт. Только мне два рубля дай.
– На что?
– Брус закажу, чтобы раму под остов сколотить, проволоку, гвозди, скобы. Каких костей не хватит, куплю на базаре медвежьих или коровьих.
– У архиерея и проси.
– Иоанн слёг, занедужил. Всем Клевонка заправляет, эконом. Он мне сказал, что мамонт есть богомерзкий зверь Бегемот, а Бегемот – имя сатаны. Угрожал мне, Сарданапал чёртов, утопить кости в Иртыше.
– Может, им там и место? – пожал плечами Гагарин.
– Тьфу на тебя, Петрович! – оскорбился Ремезов. – У меня зверюга размером с баню на ногах, а ты на два рубля жмотишься! Стыд!
– Ладно, – уступил Гагарин. – Соблазнитель ты и вымогатель, Ульяныч.
Под возню с мамонтом Матвей Петрович отвёл Ремезовым конюшни Драгунского подворья, ныне – Воинского присутствия. Конюшни, да и всё Присутствие, пока пустовали: служилых Бухгольц отсюда прогнал, рекрутов только что перевели в новые гарнизонные избы у Шаблинского моста на Нижнем посаде, а лошадей ещё не было вовсе. Семён Ульяныч с сыновьями перевёз ящики из Архиерейского дома в драгунскую конюшню, застелил пол старыми рогожами и разложил кости для обозрения. Даже не верилось, что этот зверь когда-то существовал: бурые древние рёбра и позвонки казались окаменевшими корягами и разлапистыми пнями.
– Помню, батя, как мы его копали на озере Чаны, – усмехнувшись, сказал Леонтий. – Я тогда первый раз в Барабинской степи был.
В те годы джунгарский Бошогту-хан вёл жестокую войну с китайцами за Халху и терял аймак за аймаком. Нойоны Бошогту, утратив веру в своего предводителя, уходили от него, уводили стада и предавались под руку Канси. От бескормицы джунгары нападали на барабинских татар, данников России. Воевода Нарышкин отправил две сотни служилых на защиту Барабы. Одной сотней командовал Семёнка Ульянов Ремезов, тогда ещё никакой не изограф. С собой на войну он взял сына Лёньку. Лёньке было семнадцать лет.
Щедрые Барабинские степи, что протянулись от Иртыша до Оби, поразили Ремезовых. Пологий холмистый простор, светлые рощи, высокие перестойные травы, бесчисленные озёра с камышами – глубиной разве что до пояса, и многие из них горько-солёные. Шумные тучи птиц, лисы-корсаки, стада пугливых тарпанов и диких верблюдов, хищные бабры – серые степные рыси. Бескрайнее озеро Чаны, через которое полдня можно было идти по колено в илистой воде, обсохло на жаре, и служилые заметили торчащие из суглинка огромные бивни. Это был зверь мамонт. Семён Ульянович приказал выкопать его и загрузить в четыре обозных телеги.
И вот сейчас Семён Ульянович взялся составить барабинского мамонта обратно в изначальном порядке. Всё равно больших дел не было, стройка зимой прекратилась. От снега здания закрыли временными кровлями.
К конюшням, где расположились Ремезовы, потянулись всякие зеваки: челобитчики, дожидающиеся очереди, губернаторская прислуга и мелкие приказные, что отлынивали от дел. Их всех взбудоражил слух, что старый Ремез, роя канавы под кремль, откопал в земле дохлого дьявола с рогами, копытами и крыльями и теперь оживляет его. В этом богохульном злодействе Ремезу помогают сыны – Лёнька и Сенька, и швед-чернокнижник – Табберт. Табберт, кстати, явился в конюшню просто из любопытства – и остался с Ремезовыми. Семёну Ульяновичу льстил его неподдельный интерес, но раздражало, что швед всегда имел своё мнение и спорил со всеми.
– Это ломка голень, не ребро, Симон, – влезал он, указывая пальцем.
Разобранный на части мамонт лежал на истоптанных рогожах подобно большой расчленённой лодке.
– Что за звери были эти мамонты? – задумчиво спросил Леонтий.
– Может, морские драконы? – предположил Семён-младший. – Они к нам во время Всемирного потопа могли заплыть. Воды ушли, они обсохли.
– Народы север звать его маммут, – тотчас уверенно сообщил Табберт. – Он есть отродие слона. Жить много-много времени давно.
– Да какой слон, Филипа? – возмутился Ремезов. – Наши промышленные мамонтов на Ледовитом море прямо тушами находили, так они в шерсти были, вроде медведей, а слон лысый.
Семёну Ульяновичу не раз приходилось спорить о том, какими были мамонты, и самый главный спор у него случился шестнадцать лет назад в Москве. Может, тот разговор изменил всю его жизнь. Про мамонтов у него расспрашивал Андрей Андреич Виниус, глава Сибирского приказа. Виниус потребовал нарисовать мамонта на отдельном листе, и Ремезов нарисовал, и даже подписал для памяти: «зверь в Сибири мамонт». Андрей Андреич понял, что этот служилый из Тобольска не только чертежи земель и градов чертит, но ещё и знает бездну всего разного о земных богатствах и Сибири, о сибирских народах и древней сибирской гиштории.
– Да ты, брат, и сочинитель, и лицевой каллиграф! – удивился Виниус, когда Семён Ульянович открылся, что делает рукописные книги.
Ох, подолгу они тогда беседовали… А последняя встреча с Андрей Андреичем у Ремезова была здесь, в Тобольске. Виниус – он же разбогател на тульских заводах; он-то и придумал, что новые железные заводы надо строить в Сибири, где много леса, руды и рек. Он убедил в этом царя Петра, и вскоре по царскому указу на месте малых мужицких печей верхотурский воевода заложил Невьянский завод, а шадринский воевода – Каменский.
Но дела у сибирских заводов пошли наперекосяк. Воевода воровал, а мужики ничего не умели – они ведь никогда не ставили больших плотин, не сооружали водобойных колёс и не возводили высоких домен. У иноземных мастеров опускались руки. Тогда Андрей Андреич уломал Петра Лексеича передать Невьянский завод тульскому ружейнику Демидову: авось наладит работу. И через полгода толстый, одышливый, вислоусый Виниус потащился в Сибирь, чтобы оценить, как идут дела. Это было двенадцать лет назад.
Андрей Андреич внимательно осмотрел Невьянск, оттуда двинулся на речку Алапаиху, где закладывали третий завод, а оттуда – в Тобольск к воеводе Черкасскому. Но главный вопрос у Виниуса был к Ремезову: как доставить в Россию железо сибирских заводов? Везти тысячи пудов в телегах через тысячи вёрст бездорожья? И Семён Ульяныч подсказал выход – путь Ермака. Надо построить на Чусовой пристань и отправлять железо и чугун в дощаниках по реке: из Чусовой в Каму, из Камы в Волгу, с Волги – в Оку и дале уже до Москвы. Ремезову ли не знать этой дороги, ежели он всю правду о Ермаке собственноручно изложил в своей «Истории Сибирской»?..
– А помнишь, батя, ледяную пещеру возле Кунгура? – спросил Леонтий, разглядывая кости мамонта. – Тоже ведь в Кунгуре про мамонта говорили. Будто это он в горе живёт. Ходит под землёй – и норы в камне пробивает, а выйдет наверх – остаются ямины-следы.