Остаться без привычного воровства Карп Изотыч боялся не меньше, чем испытать месть Гагарина, поэтому не мог остановиться, как советовал Иоанн. Спасаясь от страха перед губернатором, он убедил себя, что всемогущий фискал выслушает его и гневно низвергнет Гагарина, а он, обер-комендант, воздвигнется на освобождённое место. Подобное уже было: в междуцарствии Черкасского и Гагарина старший дьяк Бибиков полтора года управлял всей Сибирью сам. На встречу с Ходжой Касымом Карп Изотыч бежал в каком-то болезненном возбуждении. Он впервые был на Гостином дворе гостем, а не хозяином, и торговцы смущались, не зная, как себя вести, но Бибиков весело кланялся им с видом заговорщика, чей заговор скоро увенчается победой.
Затолкав Касыма в лавку, Карп Изотыч задвинул засов на двери, схватил бухарца за рукав чапана и принялся торопливо излагать свой план.
– Пойдём вместе, Касымушка, – блестя глазами, уговаривал он. – Ты моим словам свидетелем будешь! Агапошка меня Гагарину выдал, а мы их обоих фискалу скормим! Как избавимся от них, вся губерния нам достанется!
Ходжа Касым смотрел на Бибикова с изумлением.
– Этот Нестеров в Сибирском приказе ясачным повытьем ведал, про пушнину досконально знает! Мы, Касымушка, ему только ниточку дадим, а он сам верёвку совьёт и Гагарина с Толбузиным на ней вздёрнет!
Касым подумал, что Бибиков, похоже, от переживаний слегка тронулся умом. И отец, и дед Ходжи Касыма торговали в Сибири мягкой рухлядью; Касым помнил: никогда цари не наказывали никаких воевод за воровство пушнины. За бунты или побеги подданных наказывали, за жестокость или глупость, за беспошлинную торговлю от себя или потерю доходов с податей, но не за меха. Русские цари негласно полагали, что сибирским воеводам положено красть соболей, куда без этого, против жизни не попрёшь. И царь Пётр не уберёт Гагарина из-за мелких делишек с берёзовским комендантом.
Единственным злодеянием, за которое царь снесёт Гагарину башку, был сговор Гагарина с китайцами против джунгар. Ходжа Касым уже примерял, не рассказать ли об этом столичному фискалу, но понял, что не стоит. У него нет доказательств – нет пайцзы. А без доказательств фискал никак не продаст Гагарина царю – зато может продать Касыма Гагарину. На месте фискала Касым так и сделал бы. И Гагарин уничтожит того, кто коварно завладел его тайной. Эта тайна – джинн, которого надо выпускать на волю с крайними предосторожностями, иначе он тотчас растерзает своего владельца.
Касым осознал это, когда размышлял о Бухгольце. Почему бы не сказать ему об умысле Гагарина? Это ведь Бухгольцу придётся сражаться в степи с джунгарами, а они могут и убить. Пускай полковник объяснит джунгарам, что пайцза – обман, китайская хитрость, а русским война не нужна. И не надо будет Касыму ехать в Доржинкит, чтобы выкупать пайцзу, не надо будет ничего объяснять царю Петру, – война не разгорится. Бухарцы смогут вести свои караваны в Кашгар. Но доверие к Бухгольцу – ловушка шайтана. Нельзя открываться полковнику. Вдруг Гагарин уже заплатил ему, и Бухгольц всё знает? Тогда полковник шепнёт губернатору о Касыме, и Касыму конец.
Конечно, Гагарина надо свалить. Однако без пайцзы этого не сделать. И донос Бибикова не поможет: Карпушка свалит Толбузина, а не Гагарина. Но Толбузин теперь был нужен Касыму как никогда. Толбузин давал пушнину.
– Ты придумал превосходную уловку, мой господин, – сказал Касым, взяв в свои ладони руку Бибикова. – Для меня честь послужить тебе. Однако сейчас тебе следует замкнуть уста и спрятаться, пока не приедет фискал. Ступай домой, Асфандияр проводит тебя, и не выходи со двора!
– Храни тебя твой Магомет, Касымушка! – растрогался Карп Изотыч и, смахнув слезу, полез обнимать Касыма.
Целую неделю Карп Изотыч просидел дома безвылазно. По Тобольску ползли слухи, что бывший обер-комендант пьёт горькую, но Карп Изотыч не пил, а читал Священное Писание. Предстоящий донос он воображал себе чем-то величественным и неотвратимым, словно грозное божье возмездие, и хотел настроить душу на возвышенный лад. На восьмой день Карп Изотыч надел старый драный тулуп и отправился в Спасскую церковь: смиренно отстоял службу и причастился у отца Лахтиона. Дворовым холопам Тульше, Утельке и Артанзею он приказал натаскать воды и к вечеру протопить баню.
В баню Карп Изотыч ходил с женой Ириной Савишной. Про какие-то былые забавы давно и речи не было. Напарившись и окатившись горячей водой из бадьи, в которую Утелька набросала раскалённые булыжники из каменки, Ирина Савишна в предбаннике надела чистую рубаху, понёву и кожух, обмотала мокрую голову полотенцем и сунула ноги в поршни.
– Не задерживайся, отец, – сказала она в приоткрытую дверь парилки, складывая грязное бельё в ушат, чтобы холопка постирала. – Ужин остынет.
Через заснеженный двор Ирина Савишна пошла к дому по разметённой дорожке. Карп Изотыч остался в парилке погреть кости на последнем жаре. Он лежал на банном полке, смотрел в низкий потолок и думал, как он займёт место губернатора и с крыльца Приказной палаты будет с укором смотреть на скованного Гагарина, которого в санях повезут из Тобольска в Москву.
Ирина Савишна не увидела, что за углом бани во тьме прячется человек в подпоясанном азяме. Это был Сайфутдин – подручный Ходжи Касыма, исполнявший самую чёрную работу. Сайфутдин подождал, пока баба уйдёт в дом, и проскользнул в предбанник. Карп Изотыч, лежащий на полке, только охнул, когда ему на грудь вдруг верхом вскочил убийца. Сайфутдин прижал руки Бибикова коленями, сунул в рот Карпу Изотычу свой колпак и защемил нос. Карп Изотыч заколотился, вытаращив глаза, его прошиб крупный смертный пот, невыносимая давящая пустота обрушила грудь и всосала трепещущее брюхо – и скуластое, страшное лицо татарина тихо померкло.
Сайфутдин выдернул прокушенную шапку из зубов Бибикова, пальцами поправил искажённое лицо Карпа Изотыча, придавая ему безмятежность, закрыл покойнику глаза и распрямил руки. Дело сделано. На мертвеце нет никаких следов насилия. Сайфутдин исчез так же незаметно, как и появился. По пути в Бухарскую слободу он выбросил колпак с моста в полынью.
Обер-коменданта отпевали в Софийском соборе. Разного народу в храм набилось полным-полно – Бибикова, в общем, любили, да и просто так было любопытно. Бабы шептались: ну надо же, угорел в бане, а ведь трезвый был, из церкви пришёл, – хорошо хоть причаститься успел; супруге богатый дом как полную чашу оставил, да ещё и закопанные кубышки можно поискать где-нибудь в подполе. Приказные понимающе ухмылялись: он и должен был помереть вот так, от обиды; он же малодушный был, пугливый – ежели чего на бумаге пишет, а дверью хлопнут, то с пера непременно кляксу уронит.
Матвей Петрович глядел на Бибикова с сожалением. Карп Изотыч лежал в гробу какой-то сердито-плаксивый; он словно бы зажмурился, чтобы не видеть губернатора. Матвей Петрович чувствовал свою вину. Он не желал Карпушке ничего дурного. Коли желал бы, так написал в Сенат – и полетел бы тобольский обер-комендант в Анадырское зимовье мелким дьяком. Да, видно, осерчал Карпуша на выгонку, и сердце не выдержало. Ох, грехи, грехи… Надо бы его сынам какое-нибудь хлебное местечко подыскать.
Похорон не было. Карпа Изотыча, как и всех зимних покойников, погребут весной, когда земля оттает, а до Радуницы ему лежать в закрытом гробу в подвале Никольской церкви среди других мертвецов.
Поминки устроили на Софийском дворе в трапезной Архиерейского дома – всё-таки Бибиков был вторым человеком в Тобольске после Гагарина. За длинным столом сидели Ирина Савишна – вдова, сыновья и дочери Карпа Изотыча, всякая родня, купцы, игумен Знаменского монастыря, секретари из Приказной палаты, обер-комиссар Капустин, архитектон Ремезов, даже Васька Чередов пришёл. Монахи разносили гостям освящённую ячменную кутью. В углу за стойкой чтец негромко читал Псалтирь. Блюда были только рыбные, как положено в Рождественский пост.
Матвей Петрович немного опоздал. В сенях он торопливо скинул шубу на пол и склонился над ушатом, стоящим на лавке: монах полил ему на руки из кувшина. Матвей Петрович слышал, что говорят в трапезной.
– Мирный человек был Карпуша, незлобивый и кроткий, – рассказывал знаменский игумен. – Нашей обители немало помогал, да в другие храмы и обители вклады делал. Милостыню раздавал щедро. Всегда открыт был для наших просьб. Упокой, господи, его душу. Пейте не до дна, люди добрые, ибо и покойный не испил до дна всех дней земных.
Ирина Савишна закрыла лицо углом платка и затряслась в рыданиях.
– Поклон вам всем, – сказал Матвей Петрович, входя в трапезную, и перекрестился. – Простите, что промешкал.
Митрополит Иоанн сидел среди гостей как равный, не выделяясь местом или обиходом. Он смотрел на Матвея Петровича с недоумением и печалью. Он не сомневался, что это Гагарин убил Бибикова. Понятно, что не своими руками. Угорел в парной – объяснение для тёмных баб. Гагарин просто убрал свидетеля перед приездом фискала. Карп Изотыч был слабый духом человек, грешный, но беззлобный. А его удавили, будто курице башку свернули. Владыка видел Гагарина прямо напротив себя и понимал, что больше не боится его. И никого, кроме бога, не боится. То, что раньше ужасало его, нынче стало всего лишь омерзительным. Стозевные чудища превратились в клубки червей. Демоны в серном дыму оказались смрадными козлами.
– Напрасно ты пришёл, Матвей Петрович, – негромко сказал Иоанн, но все его услышали, и разговоры сразу затихли.
– Почему? – удивился Матвей Петрович, не успев сесть на лавку.
– Напрасно, – в тишине повторил Иоанн. – Не место тебе в этом кругу.
Матвей Петрович окинул взглядом застолье. Все смотрели на него, но почему-то никто не возражал митрополиту. Матвей Петрович догадался, что все за этим столом тоже полагают его виноватым – ежели не в убийстве, так в том, что выгнал Карпушку и довёл до смерти. Следовало бы разгневаться, но на Матвея Петровича вдруг навалилась бесконечная усталость. Кругом одни холопы. Нищие души. И дело не в его богатстве. Дело в том упоении, которое охватывало его, когда он своей волей передвигал огромные пласты жизни так, как считал нужным, а не так, как того желали владыки народов и государств. За этим столом никому не понять подлинного земного величия, которое только умножается тем, что оно тайное. Такое величие больше, чем могут вместить души этих людей, маленькие, словно кошельки кухарок.