той бездны, которая разверзлась в ее душе. Хотелось плакать, шоколада и никогда никого не видеть. Разве что… Крестовского. Потому что он знал правду и при нем можно было выплакаться. При Димке Маша не смогла бы: и стеснялась, и берегла его.
Взяв в руки мобильный, Маша открыла чат с Крестовским. Хотела поблагодарить его за то, что выслушал, но вдруг подумала, что все время пишет и звонит ему первая. К клубку неприятных чувств добавилось еще чувство стыда за свою навязчивость.
Открыв чат с Димкой, Маша долго смотрела на свое последнее сообщение: «Я знаю про фото, позвони мне» — и все никак не могла нажать на вызов. Сил на то, чтобы объяснять ужин с Крестовским, просто не было. Когда мама постучала в комнату, Маша вздохнула едва ли не с облегчением, потому что так и не набралась храбрости для звонка Димке.
Мама успела переодеться в домашнее платье, Маша же к этому моменту сняла лишь влажные носки. В их доме было заведено переодеваться после улицы, и Маша ожидала, что мама сейчас сделает ей замечание, однако та ничего не сказала, прошлась по комнате, поправила стопку черновиков от реферата на столе, занавеску и только потом повернулась к Маше:
— Как много ты слышала?
— Достаточно, — ответила Маша, и в ее голосе против воли появился вызов.
Мама вздохнула, однако не стала уточнять. Вместо этого развернула компьютерный стул и села лицом к Маше.
— Я влюбилась в него. Так сильно, что ничего и никого вокруг не видела. До этого жила лишь учебой, а потом встретила его и едва университет не бросила.
Маша, готовая к чему угодно, кроме исповеди, затаив дыхание прижала к себе медведя. Она никогда не видела маму такой: потерянной, испуганной и глубоко несчастной. Против воли в душе поднимались жалость и желание защитить любимую маму от боли, не заставлять ее ворошить прошлое. Вот только одновременно с жалостью что-то злое в душе Маши твердило о том, что мама это заслужила своим обманом. Пусть теперь оправдывается. В первый раз Маша чувствовала, что почти ненавидит ее.
— Лев был ярким, остроумным, веселым, душой компании. Ну что я тебе рассказываю? Ты же видела его сына. Бывает же так — копия. — Мама нервно усмехнулась и продолжила: — Когда он обратил внимание на меня… это было чудом. У нас завязался бурный роман. Ночные свидания, прогулки по городу, рестораны, цветы… Знала бы ты, сколько цветов он мне дарил! Твой отец за всю жизнь столько не подарил.
Маша закусила губу, чтобы не сорваться. Отец любил маму. И цветы здесь были совершенно ни при чем. А еще она вдруг поняла, что мама живет в своем прошлом, даже не пытаясь из него вылезти. Иначе заметила бы, что сходство Романа со Львом ограничивается исключительно внешностью. «Душа компании…» Разве это про него?
— А потом все разом рухнуло. Оказалось, что я беременна. Он сказал, что мы поженимся, радовался, как ребенок. Но поговорил с семьей и разом стух. Стал говорить, что мы можем сбежать из дома, еще какую-то ересь. Но я не собиралась сбегать. Я не хотела прятаться, будто я преступница. Я поговорила с его матерью, хотя он и был против. Она оскорбляла меня, унижала… Говорила, что я хочу змеей проползти в их приличную семью. С тех пор он пропал. Мобильных тогда не было. Раньше он всегда сам звонил мне на вахту общежития, а после случившегося перестал. Я раздобыла его домашний номер. Но он не подходил к телефону. А спустя две недели он уехал, и больше я о нем не слышала.
Мама замолчала, глядя на сцепленные на коленях кисти. Маша же смотрела на нее и понимала, что чувство жалости перевешивает. Чертова жалость, которая не давала даже как следует разозлиться. И с Волковым всегда так было.
— У меня был выбор: бросить институт и лишиться всех перспектив или сделать аборт. Я выбрала второе.
Мама подняла голову и посмотрела на Машу с вызовом. Маша зажмурилась. Слушать исповедь мамы оказалось неожиданно больно.
— Ты жалела? — спросила Маша, не открывая глаз.
Представив себя в такой ситуации, она подумала, что не знала бы, как поступить.
— Жалела, Машка. Я ведь сразу пожалела. Еще в больнице. Грызла подушку, кричала, что передумала, а там уж передумывай, не передумывай — дело сделано. Ни университет вдруг оказался не нужен, ничего. Взяла академ, уехала в свой поселок. Там глаз поднять не могла: все ухмылялись, мол, учебу не потянула, дура блаженная. Я ведь плохо оттуда уехала, со всеми подружками разругалась. Считала, что умнее всех. А как вернулась, они все — кто уже с лялькой, кто вот-вот родит. Там все быстро происходило. Почти сразу после школы. Ну и жизнь как в болоте. Выдержала я два месяца и в Москву вернулась. Устроилась продавцом, потом в институте восстановилась. Трудно было. А потом, где-то через год, с Юрой познакомилась. Вернее, с тобой сначала, а потом уже с ним.
— Как это? — не удержалась Маша.
— Ты в парке упала и ревела. Родителей рядом видно не было. Я тебя подняла и пожалела. Пластырем коленку заклеила. А тут и Юра подбежал. Он зачитался конспектом, не заметил, что тебя рядом нет. И пока шли до метро, он мне все и рассказал: про тебя, про себя. Так я стала твоей мамой.
— Прямо вот так?
— Ну, не прямо так, сначала сидела с тобой несколько раз, пока он подрабатывал, гуляла с тобой. Денег на няню у него не было, родители тоже помогать не спешили. А мне с тобой хорошо было. Ты смешная была. А потом ты на прогулке стала всем говорить, что я — твоя мама, и я… знаешь…
Мамин голос сорвался, и сама она вдруг разрыдалась, горько, во весь голос. Маша никогда не слышала, чтобы мама так плакала. Она бросилась к матери и обняла ее за плечи.
— Машка… — прошептала мама и усадила Машу себе на колени. Восемнадцатилетнюю Машу весом пятьдесят килограммов. — Машка, Машка… я так тебя люблю. Я так боюсь за тебя. Ты же моя. Что бы там кто ни думал! Я нашла тебя в парке, ревущую и чумазую… Я заклеила тебе коленку и спела песенку, я косички тебе плела, я в больнице с тобой лежала, когда у тебя была ветрянка…
Мама снова разрыдалась, и Маша разрыдалась вместе с ней. Они ревели вдвоем в полутемной комнате, и это было почти так же хорошо, как реветь в квартире Крестовского.
— Ты меня никуда не отпускала, чтобы во мне гены плохие не проснулись? — всхлипывая, спросила Маша о том, что так убивало ее все последние часы.
— Нет, — замотала головой мама. — Нет, Машка.
Мама принялась лихорадочно целовать мокрые Машины щеки.
— Мы, девки, — все дуры. Гены тут ни при чем. Ты же выросла в скромности, достаток у нас вон какой. А тут сначала Волков твой на нас свалился… Красивый, зараза, море ему по колено. Думаешь, я не знаю, как девочки от таких голову теряют? Я спать перестала, как он появился. Потом, правда, разузнала о нем. Он правильный, Маш. Дурной, конечно, но правильный. С ним тебе спокойно будет. Он тебе нравится?
— Я не знаю, — ответила Маша, вытирая лицо подолом футболки.
Потом посмотрела на маму, и они обе вдруг рассмеялись: зареванные, с опухшими носами. Наверное, они впервые были так похожи.
— Крестовский тоже правильный. В смысле, Роман. Он… — начала Маша, желая реабилитировать его в маминых глазах. Это казалось важным.
— Он тебе нравится? — перебила мама, очень внимательно глядя Маше в глаза.
— Я не знаю, — ответила Маша, хотя на этот раз ответ дался труднее. Потому что, кажется, нравился.
— Машка, глупостей не делай. Прошу тебя. Не хочу, чтобы ты жалела, понимаешь?
— Я не наделаю, мам. Правда.
Мама на миг прижала Машу к себе, но почти сразу отстранила и простонала:
— Вот тяжеленная стала!
Маша поднялась с маминых коленей и посмотрела на нее сверху вниз. Даже зареванная мама была очень красивой. Вот такие могут из пешек в ферзи, если на их пути не попадаются подлецы.
— А папа знает? — спросила она.
— Нет, Маш. И не нужно ему этого.
— Вы ссоритесь все чаще.
Мама поднялась со стула, расправила подол домашнего платья, будто оно было как минимум бальным, и только потом посмотрела на Машу:
— Люди часто ссорятся. Это ничего не значит. Твой отец — чудесный человек. За другого я бы замуж не вышла.
— Даже ради меня? — не удержалась Маша.
— А у другого ты бы и не родилась, — улыбнулась мама, и Маша наконец почувствовала себя счастливой.
Позже они пили чай, и Маша старалась не вспоминать чаепития с Крестовским, его нелепого «полагаю» и внимательного взгляда. Потом они с мамой посмотрели две серии популярного английского ситкома, и Маша в сотый раз пообещала себе, что когда-нибудь ее английский ничем не будет уступать маминому, а после они отправились спать, умиротворенные и, кажется, наконец сблизившиеся.
Лежа в постели, Маша прокручивала в голове историю мамы и понимала, что по всему выходит, что она любимая дочка. Пусть пришедшая взамен, но все равно любимая. И родители вроде бы не собираются разводиться. А значит, все хорошо.
Она немного поразмышляла о своей биологической матери, но потом поняла, что не хочет ничего знать о женщине, отдавшей ее, как ненужную вещь. Пока они с мамой смотрели ситком, Маша спросила о документах. Оказалось, что биологическая мать написала отказ от своих прав и Машины официальные родители как раз те, кого она всю жизнь ими считала. История, казавшаяся чудовищной еще несколько часов назад, вдруг вырулила в какую-то понятную плоскость. Маша решила, что об этом непременно нужно сообщить Крестовскому. Его переживания за Машу выглядели очень искренними. Ну и что, что снова придется звонить первой. Она же не просто так.
Крестовский на звонок не ответил, хотя Маша ждала до последнего, пока соединение не сбросилось автоматически. Стараясь отогнать неприятные мысли, Маша написала ему сообщение:
«Мы все выяснили с мамой. Позвони, если не спишь».
Ей не понравилась формулировка, но переделывать она не стала. Крестовский сообщение не прочел, и это было в первый раз. Неужели обиделся из-за маминого поведения? «Или же просто помирился с Шиловой», — подсказал внутренний голос. А ведь наверняка правильный Крестовский, освободившись, поехал улаживать конфликт с Шиловой. Ну и что, что они, по его словам, не спят? Маша, признаться, не верила в эту чушь, потому что репутация у Шиловой была та еще, да и Крестовский отнюдь не выглядел неискушенным мальчиком.