вается у нас.
Позже многие из них спрашивали меня, не встречала ли я его где-нибудь в нашей стране. Некоторые говорили, что Россия — это их вторая родина, потому что там Рам Синг нашел себе прибежище. Эта уверенность была трогательной, и мне искренне хотелось, чтобы Рам Синг дожил до наших дней.
Вскоре мы получили приглашение в деревню Бхайни, илп, как ее почтительно называют намдхари, Бхайни-сахаб, то есть «господин Бхайни» Это был один из центров общины, и здесь должен был торжественно справляться их свадебный обряд.
Я решила ехать: пропускать такую возможность было нельзя.
В Лудхиане на вокзале меня встретила толпа сияющих чернобородых намдхари в белоснежных одеждах. Отвели в «джип», набились туда сами — по меньшей мере человек двадцать, — и мы двинулись, оглушительно клаксоня, подобные живой чернобородой пирамиде, по узким уличкам Лудхианы, мимо велорикш, скутеров, верблюдов, велосипедов, мальчишек и коров в сторону шоссе на Бхайни-сахаб.
Миль двадцать по шоссе сквозь знойный воздух сентябрьского Панджаба — в мы на месте.
Тишина. Какая тишина! Много люден вокруг, но все равно тихо, очень тихо. Горячий ветер с сухих полей скользит в листьях огромных деревьев. По песчаным улицам ходят люди в белом. Разговаривают вполголоса, улыбаются. Никакой спешки, никаких резких движений. Они съехались сюда для проведения молитвенного обряда.
Завиваются под ногами легкие песчаные вихри и, крутясь, бесшумно убегают. Не слышишь собственных шагов по мягкому леску, сама говоришь, как и псе, вполголоса. Все как будто во сне.
Где-то скрипит колодезное колесо, где-то поют молитвы.
Деревня — обычная панджабская: глинистая, плоскокрышая, вдоль улиц канавки для сточных вод. Калитки и двери — из сухого темного дерева со стертой старой резьбой.
А к деревне приник городок из палаток и навесов. Разные они — и серые, военные, и белые, и такие цветные, такие многоцветные, что глаз не оторвешь. Меня ведут по деревне и мимо палаток к моему палаточному дворцу, к моей шамиане.
Красивым этим словом — шамиана — называется в Индии сочетание матерчатого навеса с матерчатыми стенами. Тысячи ремесленников занимаются окраской тканей для шамиан и нашивкой на них разноцветных аппликаций. Шамиана — это не только тень, это цветная тень, это сень, на которой созданы узоры для того, чтобы над вами и вокруг вас солнце высвечивало яркие ковры. Когда вы входите в шамиану, вы оказываетесь внутри палитры, вы охвачены красками со всех сторон, вы отгорожены их цветением от всего мира.
Шамианы — это шамаханские шатры, это то, что бывает только в сказках и в Индии. Может быть, они есть еще в каких-нибудь других странах, где я не бывала, — не знаю. Но для меня они стали частью Индии.
Идем по песку сквозь тихую, белую, медленно движущуюся толпу, поворачиваем за угол палаточного городка, и вот перед нами длинный цветной забор из шамианной ткани. Мой спутник откидывает полог — это заменяет собой открывание калитки, — и мы входим во двор. Полог падает, и мы уже окружены этим ярким развеселым забором, а перед нами, посреди двора, стоит красота из красот, шамиана из шамиан, матерчатый дворец. На верхнем тенте, покрывающем значительную часть двора, узоры пущены по красному фону. На среднем тенте, который натянут под первым, фон для цветных аппликаций синий, а третий шатер под двумя первыми — желтый в узорах. Он-то я является двухкомнатным помещением для жилья. Здесь я должна буду провести несколько дней как гостья любезного хозяина — главы секты.
Входим, располагаемся в низких плетеных креслах вокруг стола, отдыхаем после дороги.
В шамиане полумрак, и кажется, что стало еще тише. Сваран встает и включает свет — оказывается, сюда проведено даже электричество. Освещенные изнутри узоры шатра стали плоскими, плотными, замкнули нас в себе. Маленький узорчатый мирок. Кажется, что ничего нет, не было и не будет вне этих переплетающихся и пересекающихся цветных линий и пятен.
Вдруг откинулась завеса, и — вот уж воистину как в сказке! — один за другим вошли несколько мальчиков, все в белом. Каждый пес поднос с чашами, чашками, чашечками. В одних лепешки, в других лепешечки, в третьих каша, потом овощи, затем горячее сладкое молоко и т. д. и т. п. Все сугубо вегетарианское, очень жирное, очень сладкое и вкусное. Всего берем понемножку и едим, едим с огромным аппетитом.
— Вот ваша спальня, дорогая мэдам, — показал мне Сваран на дверь в соседнюю «комнату».
Я заглянула туда: на песке стоял нарядно покрытый чарпой. Он выглядел заманчиво. Но зато под потолком вокруг лампочки кружились, жужжали, вихрились, обгоняя друг друга, разные, самые разные по цвету, размерам и форме мошки, москиты, комары, бабочки и еще что-то, чему я и имени не знаю.
— А на воздухе нельзя спать? — осторожно осведомилась я. — Я боюсь, что здесь будет ночью немного душно.
— Конечно, можно. Где вы хотите, лишь бы вам было хорошо.
Откинув двери-завесы, мы вышли из-под всех трех пологов. Солнце скатывалось за золотой край безмолвных полей. Небо стало белое, серебряное, розоватое, золотистое и золотое, глубокое и беспредельное — закатное небо Индии.
В густой листве манговых деревьев собрался мрак, и оттуда доносились минорные голоса засыпающих павлинов. С полей несся оглушительный звон цикад, а с деревенской площади долетало пение — там продолжали молиться.
Сквозь лиственную резьбу над головой замерцали первые звезды. Минута-две-три, и они уже рассыпались по всему небу. Поля за шамианой и небо почти в мгновенье ока слились в океан черной туши и, как сверкающий планктон, и вверху, и внизу, и всюду вокруг засветились мириады звезд, а среди них стали вспыхивать и гаснуть светляки.
Мои друзья зажгли яркие карбидные лампы, причудливо осветившие их чернобородые лица под белоснежными тюрбанами, и стали устраиваться спать. Для меня поставили чарпэй в один ряд со своими чарпоями, покрыли его вышитыми простынями, положили вышитую подушку и натянули над ним москитную сетку. Захотелось спать уже при одном виде этих приготовлений.
Я нырнула под сетку, понаблюдала несколько минут, как сквозь ее ячейки протискиваются бесчисленные лучи звезд, и заснула сладчайшим сном в теплой прохладе панджабской ночи.
Разбудило меня пение. Тихое, мелодичное, многоголосое, оно лилось одновременно со всех сторон. Это намдхари пели утренние молитвы. Великие гуру сикхизма говорили, что лучшее время для молитвы — предрассветный час. Поэтому утроилось, удесятерилось к рассвету число поющих. Люди пели в этой темноте и в этой тишине, прославляя милосердие бога, в которого верили, и воспевая красоту родной природы.
Бесчисленное множество разных творений
Создал он росчерком вечно цветущего пера, —
Кто же может их взвесить, сосчитать, измерить?
И как велик должен быть этот счет?
Как воспеть красоту создателя и силу?
Какой мере равна его щедрость?
Он изрек слово — и возникло все сущее,
И возникла природа и тысячи ее рек.
И как описать это диво — природу?..[1]
Небо еще было ночным, но уже что-то изменилось в нем, уже было ясно, что вот-вот сейчас побледнеют звезды и уплывут в глубины пробуждающегося света.
Молящиеся пели о том, как прекрасно утро в Панджабе, как сладка панджабская весна. Большой мудростью надо обладать, чтобы сделать предметом молитвы прославление полей и рек своей страны, восхваление ее скота и урожаев, ее рассветов и закатов, дождей и ветров.
А в это время небо над полями стало розовым и золотым, сквозь москитную сетку стало видно, как рассеивалась тень в листве, как обозначались краски листьев и цветов, как все больше алел восток.
И тогда проснулись павлины и стали перелетать с дерева на дерево прямо между мной и встающим солнцем. Мне кажется, что никогда в жизни я не видела ничего более красивого И фантастические контуры этих птиц на фоне сияющего рассвета, и их хвосты, отливающие всеми оттенками всех цветов, и изумрудные шеи, и изящные головки с цветными хохолками, и легкость полета — от всего этого просто захватило дух, и я боялась только одного, что вот-вот изменятся краски, изменится свет, рассеется эта феерия и оборвется райский воздушный балет.
Ои и оборвался. Солнце взошло, и павлины спустились на землю, чтобы искать корм. А я села на своем чарпое и увидела, что вся моя чернобородая гвардия уже проснулась.
Мой сосед слева и мой сосед справа тоже сидели на чарпоях и дружно расчесывали свои черные волосы, спустив их почти до земли. Сваран улыбнулся мне из-под завесы волос и сказал, что после завтрака мы пойдем на свадебный обряд.
И снова, как вчера, нс то десять, не то двадцать мальчиков принесли нам завтрак в шамиану, и потом мы пошли все осматривать.
Опять прошли через бесшумную белую толпу, неторопливо плывущую по песчаным улицам, и углубились в деревню. Здесь в дни праздников и торжеств бесперебойно работает так называемый гуру-к а-л ангар, то есть кухня гуру, — прекрасный обычай сикхизма. День и ночь готовят пищу, и пекут пресные лепешки — чапати, и день и ночь кормят всех, кто приходит, чтобы поесть. Во дворе кухни и на прилежащих улочках сидело на корточках много людей. Прислужники раздавали тарелки из листьев и обносили всех лепешками и гороховой кашей с овощами и красным перцем.
Все ели так аппетитно, захватывая кашу пальцами и кусочками лепешки, что и мне захотелось присесть на корточки рядом с какой-нибудь крестьянской семьей и не торопясь погрузиться в смакование этой жгучей рыжей каши и в одновременное ленивое разглядывание всех мимо проходящих.
Заглянули через дверь и в самую кухню. Входить туда нельзя без омовения, а если кто из поваров выйдет, то и он должен омыться, прежде чем войдет обратно, — очень разумное предписание в условиях страны, где одна эпидемия спешила сменить другую.
В кухне было полутемно. По стенам метались красные отблески огня и тени полуголых поваров. Одни месили тесто, другие быстро — шлеп-шлеп! — расшлепывали на ладонях чапати, третьи переворачивали их на множестве сковород, четвертые мешали кашу, пятые резали овощи, и все это делалось дружно, слаженно, в едином ритме. Снаружи через специальное окно подавали новые продукты.