«Правила беспорядка»[34] и инновационный потенциал личности
Глава 8Индивидуальность в плену типичного?
…люди рождаются, и тем самым каждый человек потенциально становится началом обновления и в каком-то смысле начинает мир заново.
Дар начинания… есть высшая способность человека.
Попытаемся вглядеться в то, как происходят изменения социокультурной системы и появление инноваций.
Самые разные подходы – будь то эволюционизм, географический или экономический детерминизм, диффузионизм или функционализм – так или иначе вводили человека как необходимый элемент глобального механизма развития культуры: человек взаимодействует с природными условиями, подстраивается под неумолимые законы экономики или тормозит своей косностью прогресс, сохраняя пережитки старых укладов жизни (см. гл. 2). Даже диффузионизм, который пытался представить максимально объективно процесс распространения культур и их трансформации в зависимости от природных условий, так или иначе признавал участие человека в этом процессе. Ф. Ратцель в своей «Антропогеографии» замечает, что «…распространение этнографических предметов может совершаться только через человека, с ним, при нем, на нем, особенно же в нем, т. е. в его душе…» (цит. по: Токарев 1978: 136). Для диффузионистов человек выступает как носитель культуры, причем в самом прямом смысле слова. Даже Л. Фробениус, уподобляя культуру живому организму, выдвигая тезис, что «культура развивается сама по себе, без человека, без народа», вынужден был признать, что люди все-таки нужны: «У культуры нет ног», – без людей она не может передвигаться (цит. по: Токарев 1978: 139–140).
Растущий интерес к внутреннему миру человека, триумф психоанализа и сближение психологии с социальной антропологией и историческими науками позволили увидеть в человеке не только «носильщика культуры» (по выражению С. А. Токарева). Появившаяся история ментальности сместила акцент с выдающихся личностей, монархов и полководцев как творцов истории на обычных людей и признала необходимость понимания мотивов их поведения для реконструирования картины мира в разные эпохи. Все это дало основания для того, чтобы в поведении человека, в его поступках, мотивах стали искать ключ к пониманию социально-исторических процессов. Вопрос о традициях и инновациях в социокультурной системе начал рассматриваться в плоскости взаимодействия культуры и личности.
В личности стали видеть воплощение культуры, ее персонифицированное бытие, напрямую связав ее с преемственностью культурных традиций. При этом тут же обозначилась тема противостояния человека и общества: культура как «узда», надеваемая на человеческую природу, в психоанализе; идея социальной обусловленности психики человека и в то же время угнетающего и нивелирующего влияния социума на индивидуальность во французской социологической школе. Ярким выражением последнего стала формула французского социолога и психолога Шарля Блонделя: «Наша первая пеленка есть первый саван нашей индивидуальности».
Люди различны от природы, у каждого свой жизненный путь, поэтому отступления от канонов, осознанные и случайные, неизбежны. Как, когда, каким образом и почему человек поступает не так как принято? Все эти вопросы активно вошли в общественный дискурс, причем раньше, чем в научный. По крайней мере социальная антропология, занимаясь прежде всего обычаями и нравами, долго не удостаивала вниманием девиантное поведение, относясь к нему как к чему-то совершенно случайному, не имеющему значения в общекультурном масштабе.
Идея связать нарушение норм и различные виды девиантности с инновационными изменениями в культуре и обществе родилась за пределами социальной антропологии.
Одним из первых, кто указал на возможную креативность ненормального отклоняющегося поведения, был Чезаре Ломброзо (1835–1909).
«Гениальность и помешательство» Ч. Ломборзо
Итальянский тюремный врач-психиатр Чезаре Ломброзо более всего известен своей теорией о врожденном преступном типе: склонность к преступлениям – следствие регресса человеческой природы, о чем свидетельствуют атавистические признаки (особая форма черепа, величина надбровных дуг, форма ушей и т. п.)
Нам же интересна другая работа Ломброзо – «Гениальность и помешательство» (1863), где крайности ненормального поведения рассматриваются как единство противоположностей. На множестве примеров Ломброзо показывает, что гениальность и умопомешательство часто соседствуют друг с другом. Гениальность – это тоже отклонение от нормы. Душевная болезнь – не обязательный, но частый спутник гения. Выдающиеся люди нередко страдают теми или иными психическим расстройствами. Им свойственно обостренное ощущение всего, что происходит, они замечают то, что укрывается от обычных людей: «…они рассматривают предмет с новых, не замеченных другими точек зрения, а в практической жизни уклоняются от общепринятого образа действий…» (Ломброзо 1892: 137). Гениальность вовсе не всегда оборачивается душевной болезнью, но в основе ее всегда оригинальность, особенности психического и физического (для Ломброзо – обязательно!) свойства. Ломброзо сравнивает гениальность и помешательство не ради того, чтобы поставить их на единую ступень как патологию. Скорее для того чтобы подчеркнуть, что отклонение от нормы не всегда ущербность, но в каких-то случаях оно открывает дополнительные возможности.
В силу этого Ломброзо отдает должное роли, которую играют «гениальные безумцы» в истории.
…Великие успехи в области политики и религии народов нередко бывали вызываемы или, по крайней мере, намечались благодаря помешанным или полупомешанным. Причина такого явления очевидна: только в них… рядом с оригинальностью, составляющей неотъемлемую принадлежность… гениальных безумцев, экзальтация и увлечение достигают такой силы, что могут вызвать альтруизм, заставляющий человека жертвовать своими интересами и даже самой жизнью для пропаганды идей толпе, всегда враждебно относящейся ко всякой новизне и способной иногда на кровавую расправу с новаторами (Ломброзо 1892: 137).
…Нормальное, прочное развитие исторической жизни народов совершается медленно… но гениальные безумцы ускоряют ход этого развития, опережают на много лет свою эпоху… не думая о своих личных интересах, бросаются в борьбу с настоящим, выступают с горячей проповедью новых идей, хотя бы совершенно неприменимых на практике в данное время. Они уподобляются… насекомым, которые, перелетая с цветка на цветок, переносят цветочную пыльцу и тем содействуют оплодотворению растений (Там же: 138–139).
Идеи Ломброзо получили неожиданное продолжение в Советской России в начале 1920-х гг., соединившись с революционным пафосом создания нового общества, которое во всем должно было руководствоваться наукой. Уральский психиатр Г. В. Сегалин выдвинул идею создания новой дисциплины – «эвропатологии» (от слова «эврика»). Эвропатология должна была, изучив биографии выдающихся личностей, разобраться, каким образом происходит скрещивание «биологических родовых линий, одна из которых является носителем потенциональной одаренности, другая – носителем психической ненормальности», понять природу творчества и в конечном счете взять его под контроль, «положить конец этой дикой свистопляске», «футуристическому кликушеству» и создать то искусство, в котором будет заинтересовано новое общество. Революционно-утопический посыл был в духе нового времени и в СССР в те годы возражений не вызвал. Но реализация его натолкнулась на непреодолимое препятствие. Подробный анализ биографий выдающихся деятелей чреват был развенчанием авторитетов. За знаменитостями прошлого неизбежно последовали выдающиеся деятели и кумиры революции. Сама отстраненная позиция наблюдателя-эксперта, которую должна была занять эвропаталогия, ее метод объективного психиатрического анализа, разговор о человеческих слабостях и болезнях – все это никак не способствовало героизации эпохи и мифологизации вождей пролетариата. В начале 1930-х гг. все эвропатологические изыскания были запрещены[35].
Предтечей же серьезного научного интереса к нарушениям социального порядка и девиантному поведению можно назвать обращение Э. Дюркгейма к теме преступности («Правила социологического метода», 1895).
Э. Дюркгейм о норме, патологии и проявлениях индивидуальности
В «Правилах социологического метода» Дюркгейм пишет, что во всех без исключения обществах есть определенный уровень преступности, следовательно, мы не можем списать это явление на счет случайности. Люди различны, а значит отклонения от нормы неизбежны. Но будут ли эти отклонения признаны преступлениями, это оценивается обществом. «Общество без преступности совершенно невозможно… Представьте себе общество святых, образцовый монастырь… Преступления в собственном смысле здесь неизвестны, однако проступки, представляющиеся несущественными мирянину, вызовут тут точно такой же скандал, какой обычные преступления вызывают в обычных условиях» (Дюркгейм 1966: 40). Речь идет не о «преступлении и наказании», а о том, какие последствия могут иметь отступления от стереотипов и социальных норм не столько для человека, сколько для системы в целом.
По законам Афин Сократа казнили как преступника, вменив ему в вину независимость мысли. Но «преступление» Сократа послужило на благо человечеству: «Оно помогло сложиться новой морали и вере…» И так было не раз в истории: свобода мысли, посягнувшая на общепринятое и привычное для среднего сознания, приравнивалась к преступлению, подвергалась гонениям, но была «прелюдией к реформам»: «Либеральная философия имела своих предшественников в лице всякого рода еретиков…» (Дюркгейм 1966: 42).
И идеалист, «чьи мечты опережают время», и преступник, «стоящий ниже уровня современного ему общества»[36], пренебрегают заведенным порядком, хотя суть их действий диаметрально противоположна. Преступность прочно связана с основными условиями любой социальной жизни и в силу этого неотделима от нормальной эволюции морали и права. То, что в данный момент считается девиантным, подготавливает необходимые перемены. «Чтобы был возможен прогресс, индивидуальность должна иметь возможность выразить себя» (Там же: 42).
Когда в истории культуры появляется личность?
Возможно ли существование безличного, безындивидуального периода развития общества? Был ли первобытный человек личностью?
«Как ни импозантно выглядят в наших глазах люди этой эпохи, они неотличимы друг от друга, они не оторвались еще, по выражению Маркса, от пуповины первобытной общности», – тезис К. Маркса и Ф. Энгельса получил отклик во многих работах по истории общества (Энгельс 1961: 99). Продолжением его стали дискуссии на тему того, можно ли считать личностью древнего грека или средневекового ремесленника (Кон 1984). Может ли появиться личность в раннепервобытной общине (Артемова 1987)? Дискуссии о появлении личности в истории был посвящен выпуск такого авторитетного исторического альманаха, как «Одиссей» (1990). Очевидным казалось, что вопрос о существовании личности не приложим к далекой первобытности.
В самой постановке проблемы о появлении личности в истории наметились две основные, не взаимоисключающие тенденции: в одном случае в центре внимания находится внутренний мир человека и личность приравнивается к самосознанию, к ощущению «отдельности» от других людей, упоминаются нравственные качества как обязательный атрибут личности; в другом – объектом исследования оказывается культура и тогда о существовании личности судят по наличию соответствующего термина или социально-психологической категории.
В первом случае анализ психологического портрета людей различных эпох и культур предполагает оценку их душевных качеств, за которые они могут или не могут быть «удостоены звания личности» (см., например: Панченко 1990; Рашковский 1990). Понятие «личность», по словам Л. М. Баткина, превращается в планку для измерения эмпирических индивидов (Баткин 1990: 64). Личность оказывается чем-то вроде «положительного героя» новейшей истории Европы.
В связи со вторым подходом правомерен вопрос, может ли факт существования личности в культуре отождествляться с наличием идеи (понятия) «личность» (Там же: 64)?
Соблазнительно было бы констатировать, что человечество в ходе исторического развития доросло до выделения личности и осмысления ее как особой культурной ценности. Тогда и вошел в обиход термин «личность» в привычном для нас понимании, который должен свидетельствовать о появлении самоценной личности и социальной значимости каждого отдельного индивида. Но ценность личности – феномен относительно вневременной. Особенности понимания личности в Древнем мире или средневековье подлежат пристальному изучению, прошедший же ХХ в. в изобилии может предоставить примеры «обезличивания» и утраты ценности человеческой индивидуальности (с чем неизбежно связано и падение цены человеческой жизни) в тоталитарных режимах и / или во время военных действий.
Так что между идеей личности и самим фактом ее существования нельзя поставить знак равенства.
История высвечивает лица – Сократ и Гераклит, Софокл и Эзоп, Фома Аквинский и Блаженный Августин – и порой не только выдающиеся, но и самые обычные; читаем новгородские берестяные грамоты – Онфимы, Митрошки, Настасьи, Негляды… – люди, лица, характеры. Присутствие людей-личностей ощутимо и в различных событиях, и в духовном наследии прошлого, и в прорывающейся сквозь века беспокойной живой человеческой мысли, бьющейся над вечными вопросами бытия.
Любое однозначное заявление о том, что личность появилась (существовала) в определенном месте в определенный период времени, будь то античность или Европа XIX в., чревато обезличиванием людей других эпох. Сопоставление человека прошлого с сегодняшним как с неким воплощением личности уже несет в себе «прогрессивистское высокомерие» (выражение А. Я. Гуревича).
В поисках личности в истории надо с большой осторожностью брать на вооружение современные определения личности. Всякое определение предполагает некие качества (критерии), которыми должна обладать личность, и тем самым неизбежно ограничивает феноменологию личности, становясь фильтром, который не допустит к рассмотрению непривычные проявления личности.
Поиск личности в истории должен отталкиваться от конкретных этнографических и археологических данных о жизни первобытных людей, рассматривая их, по выражению Л. С. Выготского, как «психологические окаменелости», в которых подспудно присутствует мир человека (Выготский 1983: 64). Тогда суть историко-психологической реконструкции заключается в том, чтобы понять, какие психологические реалии стоят за конкретным эмпирическим материалом. Такая стратегия хоть в какой-то мере уменьшает влияние «эталонной» личности нашего современника на представления о человеке прошлого.
В свете вышеизложенного, пожалуй, самым ранним признанием в другом индивиде особого человека, выделяемого из социума, можно считать первые в истории человечества погребения (Тендрякова 1995).
Первые погребения появились около 90–80 тысяч лет назад. Их создателями были различные представители палеоантропов, в том числе неандертальцы. На сегодняшний день открыто более 50 преднамеренных погребений, сделанных в последние 50–55 тысяч лет эпохи мустье.
Они поражают тем, что возникают «в готовом виде», со всеми присущими им атрибутами, никакой эволюции от примитивного захоронения к погребальному комплексу. В мустьерскую эпоху уже существовало два основных типа погребальных сооружений: грунтовая яма и насыпь. Набор поз захороненных индивидуумов (на спине, на животе, на правом и левом боках, тело вытянуто, скорчено) многократно встречается в разных культурах на различных этапах истории.
Среди первых погребений есть одиночные, парные, коллективные. Сам характер погребений отвергает предположение об их утилитарно-гигиенических целях и говорит о том, что они были связаны с комплексом представлений о смерти и загробном мире. Умершего могли снабдить инвентарем, рядом со скелетами обнаружены кремниевые ножи, скребла, остроконечники, отщепы, нуклеусы, следы кострищ. Одно из самых ярких и знаменитых погребений – Шанидар IV: сорокалетний неандерталец либо был покрыт настилом, либо покоился на подстилке из ветвей и цветов. По пыльце установлено, что цветов было семь видов, среди них были и съедобные, и целебные, и чисто декоративные (виноградный гиацинт с прекрасными иссиня-черными цветами), и даже эфедра, обладающая наркотическим действием (см. подробнее: Смирнов 1991: 5–9, 17–59, 154–162).
Погребения и «человечное» отношение к умершим вряд ли связаны с витальными потребностями палеоантропов. Они не нужны, чтобы выжить, но необходимы, чтобы жить в мире людей. Воистину шекспировское «чем бы человек отличался от животного, если бы ему было нужно только необходимое…»
Мы не знаем о том, какие цели преследовали создатели первых преднамеренных погребений, но их ритуальный характер свидетельствует о сложившихся устойчивых, внеситуативных социальных отношениях. Умерший член социума не мог быть автоматически отторгнут от него, вычеркнут, забыт; для его окружения его (ино)бытие продолжалось и после смерти.
Сам факт погребения есть проявление особого отношения к одному из членов социума. Выделение отдельного индивида, другого, отличного от всех остальных, является для первобытного человека важной предпосылкой осознания своего собственного Я. Психологические исследования показали, что построение образа Я вторично по отношению к вычленению в картине мира другого человека. Образ другого дает материал, необходимый для рефлексии своего бытия. Открыть себя через себя невозможно, это все равно что, никогда не видев своего отражения, пытаться представить свой облик без зеркала, простым усилием мысли.
В том, что неандертальцы стали хоронить своих умерших сородичей, можно увидеть важнейшую веху на пути духовного становления рода человеческого. Первые преднамеренные погребения – «вещественное доказательство» того, что первобытный человек порядка 80 тысяч лет назад сделал великое открытие: он открыл, что существует окружающий мир и он в этом мире. Само выделение субъекта из социума содержит громадный потенциал индивидуализации: «есть Я и есть отличный от меня другой». И мустьерские погребения – овеществленный след этого преобразования в картине мира первобытного человека.
Противопоставление «Я – они», «Я – другой» – один из критериев и индикаторов рождения личности. Личности иной, несходной с личностью нового времени, но уже не растворенной в общественных отношениях и начинающей ощущать свою самость. Было бы грубой ошибкой этот «исток» личности или этот момент личностного начала проигнорировать, а первобытность счесть безличностным периодом социогенеза.
Другими свидетельствами проявлений личности как индивидуальности в самые далекие эпохи могут быть данные этнографии об охотниках и собирателях, чья социальная организация квалифицируется как раннепервобытная, а образ жизни сопоставляется с мезолитическим или даже верхнепалеолитическим.
Вопреки распространенному среди историков мнению, что люди первобытной культуры «неотличимы друг от друга», при всей регламентированности поведения первобытный человек, как показала О. Ю. Артемова, вовсе не является слепым орудием действующих в обществе законов. Многочисленные нарушения норм и исключения из правил среди аборигенов Австралии тому свидетельства: нарушители строжайших брачных табу, заставившие тем не менее признать свой брак; особо уважаемые женщины, для которых сделали исключение и которых посвятили в тайные мужские ритуалы; особо авторитетные неформальные лидеры; внимание к индивидуальным способностям отдельных людей. Среди тех же аборигенов Австралии существовали выдающиеся резчики по дереву, которые каждый зубчик копья превращали в произведение искусства; сочинители, самостоятельно предпринимавшие длительные путешествия, чтобы познакомить со своими песнями, танцами, пантомимами людей из других локальных групп; наконец, колдуны и знахари, знаменитые за пределами своего племени. Признанные искусники часто освобождались от повседневного труда по добыванию пищи, сородичи обеспечивали их необходимым, им же было позволено большую часть времени посвящать делу, которое лучше всего им удавалось (Артемова 1987: 127–128). Так что в первобытно-родовой общине были не только «таланты», но и люди, способные оценить их.
Важно подчеркнуть, что первобытный человек не слепо следует канону, как агент некого «коллективного Я», но сам выбирает, как ему поступать, исходя из конкретной ситуации и жизненного опыта. То есть проявляет свое отношение к общественным стереотипам и ценностям. Мотив, связанный с социальным одобрением, с тем, что «так надо и так правильно», подчиняется другому, более значимому для данного человека мотиву (узнать таинства, быть вместе с возлюбленной…). Выбор же свидетельствует о полимотивированности поведения.
Именно полимотивированность поведения человека в культурно-исторической теории представляется одним из важнейших оснований личности. Личность-индивидуальность реализуется и формируется, как «высшая инстанция», совершая выбор между различными мотивами поведения, оценивая степень их значимости для себя (Леонтьев 1975: 211). Выбор собственной индивидуальной стратегии поведения – это то, что ведет к рождению сознательной личности.
Историко-психологическое исследование личности напрямую зависит от того, что подразумевается под личностью. Выделение субъекта из окружающего мира, о котором свидетельствует появление преднамеренных погребений; нестереотипные поступки, реализующие индивидуальное отношение человека к общепринятым нормам, за которыми стоит иерархизация мотивов, – эти характеристики могут выступить в качестве рабочих критериев существования личности. Но, скорее всего, и это не единственные критерии, которые можно обнаружить в различных «психологических окаменелостях».
Может ли быть единый критерий личности, априорно приемлемый для анализа любого материала и любой эпохи? Феноменологию личности в истории вряд ли возможно подвести под единую дефиницию. Средневековые каббалисты говорили: «Определить Бога – значит убить его». Перефразируя, можно сказать, что для историко-психологического исследования заранее жестко определить личность означает «убить» ее или попросту не заметить.
Культура и общество увидели в личности особую социальную ценность и проявили исследовательский интерес к внутреннему миру человека значительно позже появления личности de facto. И само содержание этой ценности может существенно меняться во времени и в (культурном) пространстве. Что будет «в цене», любая человеческая жизнь как таковая или только жизнь того, кто, как в древней Спарте, будет соответствовать строгим критериям отбора? Что будет в почете, созидательность и креативность или воплощение традиции?
Невозможно момент появления личности в истории приурочить к какой-либо конкретной эпохе или культуре. Важно, что первые предпосылки, они же свидетельства существования личности, почти столь же древни, как сама история общества.
Может ли в «безличном» обществе, где «все кошки серы», быть создано что-то, что осталось бы существовать в веках? Может ли возникнуть хотя бы одна философская этическая или религиозная проблема?
Личность-индивидуальность со своим инновационным запалом столь же необходима для развития общества, как и общество для становления личности. Их можно противопоставить только в какой-либо конкретной ситуации. В историческом же пространстве они выступают в неразрывном единстве – единстве, напоминающем два полюса магнита, которые друг без друга не существуют.
Индивидуальность в историко-эволюционном процессе
Историко-эволюционный подход к пониманию личности, разрабатываемый в психологии А. Г. Асмоловым, опирается на исследования М. М. Бахтина, С. Д. Лихачева, Ю. М. Лотмана и рассматривает странное и нестандартное поведение человека как один из механизмов развития социокультурной системы.
Носителями такого поведения могут быть различные персонажи, которые прослыли странными людьми, чем-то выделяющимися из своего окружения, равно как и «профессиональные» возмутители спокойствия вроде фигляров, шутов и юродивых – все они так или иначе выступают в роли дестабилизаторов социокультурной системы, тем самым делая ее более лабильной и способной к изменениям. Портретная галерея такого рода персонажей бесконечно разнообразна, среди них античные философы-киники, нарочито пренебрегающие правилами приличия, религиозные реформаторы, изобличители всяческих пороков, еретики, знаменитые «лишние люди», которые были главными героями русской литературы XIX в., смеховые персонажи и авторы сатиры – их можно пытаться типизировать, расписать по эпохам и культурам. Немецкий философ Питер Слотердайк представляет длинную вереницу возражающих и возмущающих спокойствие мирных граждан героев истории, философов, деятелей искусства и целых субкультурных течений – от Диогена Лаэртского до Вальтера Беньямина; от карнавалов до футуристов (см.: Слотердайк 2001). Они очень разные – по масштабам и содержанию своих нестандартных действий и по степени новаторства. Но во всех случаях они показывают альтернативный общепринятому способ жизни: как еще можно себя вести, что сделать и что придумать, отвергают что-то общепринятое и предлагают взамен иной взгляд на заведенный порядок вещей. Во всех случаях у истоков такого поведения будут стоять нестандартные поступки отдельного человека – поступки личности как индивидуальности.
Историко-эволюционный подход показывает, что поступки индивидуальности, выходящие за нормативные рамки – будь то просто отступление от канонов, новаторские идеи и изобретения, опередившие свое время, разного рода «несвоевременные мысли», – все это не что иное, как «поиск иных вариантов развития культуры» (Асмолов 1996: 461). Каждое нестандартное деяние в зародыше своем может содержать некие варианты будущего: «за проявлениями индивидуальности (открываются. – М. Т.) потенциальные возможности бесконечных линий творческого эволюционного процесса жизни» (Там же: 458).
Век спустя после Э. Дюркгейма на новом витке психологии в историко-эволюционном подходе к пониманию личности (Асмолов 1996) индивидуальность вновь оказывается в фокусе внимания и рассматривается как источник инновации социокультурной системы. Теперь этот вывод опирается на основные положения теории эволюции живых саморазвивающихся систем, а также на исследования по истории культуры:
• В социокультурной системе, как и в любой живой саморазвивающейся системе, должны присутствовать два противоположных начала: стремление к сохранению и стремление к изменению.
• Чем сложнее живая саморазвивающаяся система, тем более разнообразны должны быть составляющие ее элементы (подробнее см.: Там же).
Проецируя эти глобальные общесистемные принципы на общество, мы видим, что в социокультурных системах эти противоположные тенденции могут реализоваться в поведении людей. Личность реализует в своей жизни два противоположных начала:
• как носитель усвоенного в процессе социализации социо- типического поведения, она работает на сохранение системы как она есть, на продолжение и воспроизведение традиции (см. гл. 6);
• как неповторимая индивидуальность, которая задается уникальным сочетанием врожденных природных данных и тем, что принято называть жизненным путем личности, она выступает как один из важнейших источников внутреннего многообразия и инновационного развития социокультурной системы.
«…индивидуальность личности обогащает человеческую историю» (Асмолов 1996: 437).
В плену стереотипов
Следует подчеркнуть, что возможности проявления индивидуальности в значительной степени зависят от самой социокультурной системы. Нам уже приходилось говорить, что культуры отличаются друг от друга по степени жесткости требования неукоснительно исполнять принятые в этих культурах нормы и правила. Например, предложенное Г. Триандисом деление на «строгие» и «мягкие» культуры – tight cultures и loose cultures (см. гл. 3).
Отношение культуры к отступлениям от нормы и проявлениям индивидуальности проявляется прежде всего:
• в системе ценностей;
• в существующих в обществе механизмах контроля за девиациями;
• в том, какие горизонты возможного открывает та или иная культура.
Система ценностей определяет, насколько культура и общество терпимы к отклонениям от стереотипов, что важнее, послушание – делай как все – или какой-то нестандартный поступок. Что в цене, сохранение «статуса кво» или новый поворот сюжета?
В традиционных обществах с подозрением относятся ко всему, что сулит отступление от привычного образа жизни и ставит под угрозу устоявшийся социальный порядок: «как было» и «так поступали наши предки» здесь всегда аргумент в пользу выбора. Это приоритеты обществ, которые Леви-Строс называл «холодными» обществами. Жизнь в них подчиняется порядкам, освещенным мифами (в отличие от «горячих» обществ, мобильных и многоплановых, ориентирующихся на реальную историю и признающих всяческие новшества) (Иванов 1983: 405).
В традиционных архаичных обществах все, что непривычно, оказывается за пределами собственно человеческого мира: все, кто не такие как мы, у кого иные обычаи и нравы, – не совсем люди. Стоит вспомнить, значение большинства традиционных эндоэтнонимов – «человек», «люди» или «настоящие люди», остальные же не удостаиваются этого звания (см. гл. 1).
У тоталитарных систем своя аргументация нетерпимости к вариативности и отступлению от канонов. Как правило, мерилом «правильного» поведения и самоценностью для них выступает идеология, которая, как и мифы в «холодных» обществах, превращается в диктатуру раз и навсегда установленной истины.
Но и без тоталитарной идеологии доброе традиционное общество может достаточно жестко отсекать нестандартное поведение.
Когда Маргарет Мид рассказывает про горных арапешей (Новая Гвинея), она обращает внимание на то, что у них уважением и почетом пользуется не тот, кто совершил какой-то выдающийся поступок, не лидер и не воин (это миролюбивое общество, которое ни с кем не воюет), а тот, кто прожил жизнь без конфликтов. Она рассказывает историю про женщину, которая была очень активна, требовательна и независима, и эти ее качества не имели точки приложения. Все, что она заслужила, – это репутацию плохой жены. М. Мид описывает мужчину, который мог бы стать, живя в Америке, политиком и общественным деятелем, но для его талантов в его племени не было поприща, и он просто-напросто снискал себе репутацию скандалиста. Герой горных арапешей – уживчивый спокойный человек, который знает и чтит традиции. Такой человек завоюет авторитет и станет старейшиной. К нему будут обращаться, если возникнут споры. Его образ будет мифологизирован и идеализирован, когда он умрет, в ходе погребального обряда одна из его костей будет отделена и ею станут пользоваться в магических целях, она станет оберегом для живых (Мид 1988).
Механизмы контроля за социальными девиациями могут быть самыми разными. Во многих архаичных обществах механизмы контроля, как было сказано выше, всецело санкционированы мифами и представляются частью миропорядка, который был установлен мифическими предками и культурными героями и который действует помимо и независимо от людей. То есть считается, что за нарушением правила само собой последует наказание уже в силу того, что правило священно; кара последует автоматически, и это тоже часть общего мироустройства. В этнографии известно множество примеров, когда человек, случайно нарушивший какое-либо табу – съевший животное, являющееся его тотемом, прикоснувшийся к священному предмету, ступивший на запретную территорию, – узнав, что совершил такое преступление, начинал чахнуть, болеть и, если на помощь не приходил колдун, у которого бы хватило силы нейтрализовать вредоносную магию табу, умирал.
Социальный контроль может реализоваться как стихийные расправы над нарушителем – в этом случае наказание может носить несистематический характер. В этом случае возможны всякого рода исключения из правил.
В африканском племени камба строго соблюдался обычай избегания, зять и теща не имели право быть рядом или даже случайно встретиться на одной тропинке. Но однажды обстоятельства сложились так, что зять вынужден был заночевать в хижине своей тещи. Наутро у дома собралась большая толпа, чтобы поглазеть на такой конфуз и наказать нарушителя. Зять же не стал ни прятаться, ни дожидаться расправы, он вышел навстречу собравшимся и заявил, что не намерен выслушивать ругань, принимать наказания и вообще считает этот обычай глупым и устаревшим. В итоге, санкций за проступок не последовало, более того с того момента правило избегания было существенно пересмотрено (Эдгертон 2001: 350).
Редкий случай, когда изменение традиции произошло буквально на глазах. Авторитет нарушителя был столь велик, что заставил пересмотреть старинный обычай.
В такого рода делах многое будет зависеть от статуса нарушителя, формального и неформального. Одна любопытная женщина, пренебрегая строжайшими запретами, подглядывает за культовыми действиями мужчин и платится за это жизнью. Другая же, заслужившая всеобщее уважение и признание, посвящается в тайную сакральную жизнь племени наряду с мужчинами и вместе с ними принимает участие в решении важнейших вопросов. Влюбленная пара, преступив брачные табу, спасаясь от наказания смертью, убегает из лагеря. Скрываясь от преследователей, годами скитается вдали от людей, но были случаи, когда такие одиночки, проявив достаточное упорство, стойкость, смелость, отстаивали своё право жить как считают нужным, а их родная группа смирялась и принимала беглецов (Артемова 1987). И это опять напоминает нам о роли индивидуальности в переоценке ценностей и в трансформации традиций.
Контроль за девиациями может предстать в виде разработанной системы санкций. При этом наказание, как правило, это не только физическое воздействие на нарушителя, но и высоко символичное действие, изменяющее его социальный статус, маркирующее его как существо асоциальное, выталкивающее его за круг «нормальных» людей. Остракизм в Древней Греции не был убийством, но изгнание из полиса было потерей гражданского, а в том контексте и человеческого статуса. Наказание – не обязательно расправа над нарушителем, но всегда маргинализация[37] его. Широко известны такого рода символические действия, как стояние у позорного столба, проезд по улицам задом наперед на лошади, на осле или даже на свинье, надевание особого платья наизнанку, рубища или всяческих балахонов с рисунками, обозначающими вероотступников и пособников дьявола. И в античном мире, и в Европе с раннего средневековья до XIX в. символическое наказание превращалось в особый ритуал «словом и делом», уничтожающий нарушителя как личность и как члена общества. При этом телесные и символические наказания чаще всего соседствовали и переплетались друг с другом: физическая расправа должна была пресечь поведение, в котором видели серьезную угрозу для общественных устоев, а символическая казнь – нивелировать и обесценить личность и все, что ею было сделано.
Наконец, с появлением государства механизмы контроля упорядочиваются, систематизируются, обретают безличный и неотвратимый характер – нарушитель закона должен быть наказан, по крайней мере, так в идеале! – и превращаются в административные и пенитенциарные структуры со множеством законодательных и исполнительных институтов.
Социокультурный контекст «пленяет» индивидуальность не только тем, что контролирует, поощряет или не поощряет отступление от нормативного поведения, но и тем, что определяет принципиальные горизонты возможного. Гениальный изобретатель своими открытиями, конечно же, обгоняет свое время, но это не значит, что он абсолютно свободен в полете своей творческой фантазии. Чертежи и механизмы Леонардо да Винчи были прозрениями будущего, но его летательные аппараты не могли летать даже как самый заурядный современный самолет. В середине XIX в. не было физиков-ядерщиков, потому что уровень знаний о мире, развитие науки и техники не предоставляли такой сферы приложения талантов.
Стоит вспомнить, что помимо общеисторического контекста, есть еще и жизненный путь человека, неповторимый и чреватый многими случайностями, – те частные микроисторические обстоятельства, в которых индивидуальность вынуждена реализовываться.
В психологии принято различать задатки и способности. Задатки – это биологические предпосылки развития личности, они даны, и им только предстоит тем или иным способом реализоваться по мере того, как человек выстраивает свои отношения с миром. В процессе реализации в конкретном социокультурном контексте задатки превращаются в способности, навыки, умения, которые таким образом раскрываются миру, приносят свои плоды, становятся тем, на основе чего выстраивается жизненная стратегия человека и его отношения с другими людьми (подробнее см.: Леонтьев 1975: 177–179).
В новелле Марка Твена попавший на тот свет капитан Стромфилд с изумлением обнаруживает, что в раю почести воздаются не по делам земным, а по потенциалу тех возможностей, которые человек обязательно бы реализовал, будь судьба к нему чуть благосклоннее:
Наполеон крайне недоволен, «здесь (в раю. – М. Т.) он, вопреки его ожиданиям, не считается таким уж великим полководцем.
– Вот как! Кого же считают выше?
– Да очень многих людей, нам даже неизвестных, из породы башмачников, коновалов, точильщиков, – понимаешь, простолюдинов бог знает из каких мест, которые за всю свою жизнь не держали в руках меча и не сделали ни одного выстрела, но в душе были полководцами, хотя не имели возможности это проявить… Величайшим военным гением в нашем мире был каменщик из- под Бостона по имени Эбсэлом Джонс, умерший во время Войны за независимость. Где бы он ни появлялся, моментально сбегаются толпы. Понимаешь, каждому известно, что, представься в свое время этому Джонсу подходящий случай, он продемонстрировал бы миру такие полководческие таланты, что все бывшее до него показалось бы детской забавой, ученической работой. Но случая ему не представилось. Сколько раз он ни пытался попасть в армию рядовым, сержант-вербовщик не брал его из-за того, что у Джонса не хватало больших пальцев на обеих руках и двух передних зубов. Однако, повторяю, теперь всем известно, чем он мог бы стать… Цезарь, Ганнибал, Александр и Наполеон – все служат под его началом…» (Марк Твен «Путешествие капитана Стромфилда в рай»).
Своими нормами, ценностями, идеалами, а также способами производства и развитием техники культура намечает нам перспективу, кем стать, к чему стремиться, к роли «великого полководца» или аскета-отшельника. Культура задает нам пространство возможностей, и мы сами выстраиваем уникальную траекторию наших выборов, активно взаимодействуя с нормами и моделями поведения, предоставляемыми нам в процессе социализации.
Ю. М. Лотман о путях развития культуры
Исследуя механизмы развития культуры, Ю. М. Лотман говорит о «двух полюсах исторического движения» (Лотман 1992: 96). Один из них представляет собой постепенные процессы, предсказуемые, медленно назревающие и ожидаемые изменения. Это эволюционный путь развития, обеспечивающий преемственность (Там же: 17–26). В линии эволюционного развития каждый шаг – продолжение предыдущего движения, новое прорастает из старого и обусловлено им. Это поступательное развитие и продолжение той же линии, по которой и ранее двигалась система.
Примером такого развития может быть, по Лотману, технический прогресс, где каждое последующее изобретение так или иначе базируется на предшествующих достижениях. Экспозиция Политехнического музея, посвященная развитию техники, является замечательной иллюстрацией такого постепенного развития. Во второй половине XIX в. увенчались успехом многочисленные попытки создать двигатель внутреннего сгорания. Затем последовала совершенствование технологий и развитие идеи, где и как может быть использован двигатель внутреннего сгорания: появились автомобили, поднялись в воздух первые самолеты, а потом и космические корабли. Эволюционную преемственность в развитии технической мысли можно проследить и в сфере связи: от появления первой возможности общения на расстоянии – телеграфа – до современной сотовой и спутниковой связи.
Противоположностью поступательному постепенному типу развития, по Ю. М. Лотману, являются «изменения, реализуемые в порядке взрыва». «Взрывные» изменения в конечном счете помогают социокультурной системе преодолевать различные кризисы, делают ее более жизнеспособной и устойчивой ко всяческим потрясениям, открывают ей новые жизненные перспективы.
Различие между постепенным прогрессом и взрывными изменениями Лотман показывает на примере различия науки и техники: «Величайшие научные идеи в определенном смысле сродни искусству: …происхождение их подобно взрыву. Техническая реализация новых идей развивается по законам постепенной динамики. …новое в технике – реализация ожидаемого, новое в науке и искусстве – осуществление неожиданного» (Лотман 1992: 18).
Научным открытием на грани провидения были проектирование гипотетической вычислительной машины Беббиджа в 1833 г. и разработка основ алгоритмических вычислений Адой Лавлейс (дочерью Байрона) в середине XIX в. Это было то, что можно отнести к категории «взрыва», открытие совершенно нового способа представления и обработки информации. Прошел едва ли не век, прежде чем этот «взрыв» превратился в новое направление науки: появилась машина Тьюринга, а потом и первые компьютеры. Далее последовало развитие вычислительной техники, наступила компьютерная эра, создавшая виртуальные миры, – пока это все еще технический прогресс, но виртуализация уже превращается в «культурный взрыв», который кардинально изменяет жизненную среду человека.
Культурный взрыв – это неожиданное непредсказуемое событие, которое прерывает плавное движение.
…взрыв порождает целую цепь других событий… результатом его является появление целого набора равновероятных последствий.
Из них суждено реализоваться и стать историческим фактом лишь какому-то одному…
Путь как отдельного человека, так и человечеств, усеян нереализованными возможностями… каждое свершившееся событие окружено целым облаком несвершившихся (Лотман 1992: 94, 96).
Итак, рассматриваемое в масштабе всей социокультурной системы «случайное происшествие пробивает начало новой и непредсказуемой закономерности» (Там же: 97).
Моменты «взрыва» – это моменты кризиса системы, когда она не может жить так, как раньше. При этом в различных сферах культуры могут протекать различные процессы: «Культура как сложное целое составляется из пластов разной скорости развития… Взрывы в одних пластах могут сочетаться с постепенным развитием других» (Там же: 25)
«Взрывы» происходят не только в различных сферах культуры, но и бывают разного масштаба. Например, революции, совершающиеся в масштабах всего общества, переворачивают «верх» и «низ», кардинально меняя всю структуру общественной жизни. Могут быть и микровзрывы, за каждым из которых разворачивается своя цепочка событий, в том или ином масштабе меняющая облик мира. Так, например, вышеупомянутый двигатель внутреннего сгорания невозможен был бы без изобретения жидкого топлива. Это стало исходной точкой не только технологической эволюции, но и социальных подвижек: с развитием автомобилестроения стала востребована нефть. В начале XX в. спрос на нее как на стратегическое топливо стал стремительно возрастать. Появление нового источника энергии привело к изменению макроэкономики и перераспределению политических сил и даже к новым переделам мира (стратегические запасы углеводородов сыграли существенную роль и в развязывании Первой и Второй мировых войн, и в стратегии военных действий). Микровзрыв – научное открытие – в одном пласте привело к техническому прогрессу, а в другом пласте (углеводородном, энергетическом) привело к существенным социальным сдвигам.
Неопределенность в истории
«Взрыв» – это всегда точка наивысшей неопределенности и непредсказуемости, когда непонятно, как будут развиваться события. Он задает широкое пространство возможных состояний. В момент «взрыва» какое-то время вопрос о выборе путей развития остается открытым. Как будет развиваться дальше система? Все может зависеть от какой-то случайности или от того, что нам кажется случайностью (Лотман 1992).
Пример – 1917 год. Революция в России, Николай II отрекся от престола. Система не может жить по-прежнему. Однако даже после того, как «взрыв» произошел, было совершенно неочевидно, которая из политических сил придет к власти, а значит, по какому пути будет развиваться страна. Было множество партий и политических сил, конституционные демократы, монархисты, эсеры… Оказавшиеся у власти большевики – лишь одна из вероятностей, но именно она реализовалась.
Другой, по времени предшествующий «взрыв», повлекший глобальные изменения в истории – это гибель Александра II. Царь-освободитель готовит реформы, готовит проект создания парламента в России. 1881 год. Группа революционеров-народовольцев, считающих индивидуальный террор наиболее эффективным методом борьбы с монархией, устраивает взрыв. Молодой революционер, студент-химик Кибальчич изобретает новый вид бомбы (то, что впоследствии назовут гранатами). Рысаков и Гриневицкий метают бомбы в царский кортеж… Царь-реформатор Александр II погибает. Его преемник – Александр III – придерживается уже других взглядов, гайки закручиваются, а Россия так и не становится конституционной монархией. Как знать, случилась бы в 1917 г. Октябрьская революция и последовавшие за ней Гражданская война, крестьянские бунты, «великий перелом», индустриализация и ГУЛАГ, если бы Александр II остался жив и провел свои реформы?
Примеров таких исторических развилок великое множество. Какой объем нереализованных возможностей канул в Лету? Лотман призывает к тому, чтобы, анализируя прошлое, обращать внимание на моменты «взрыва» с последующим «веером» возможных сценариев развития. В момент культурного взрыва история оказывается на перекрестке. Но, как говорится, история не знает сослагательного наклонения. А вот историки – знают и все больше стремятся за свершившимися событиями разглядеть возможные альтернативы.
Нам привычнее представлять историю в виде детерминированного, провязанного причинно-следственными связями процесса, в котором свершившийся выбор кажется единственно возможным. А разве это так?
Посмотрим не в прошлое, а в будущее. Мы не можем его предсказать, так как в настоящий момент мы видим множество сценариев развития событий, ощущая, сколько случайностей может повлиять на ход каждого из них. Рассматривая не глобальную историю, а, например, чью-то биографию или нашу собственную жизнь, мы прекрасно отдаем себе отчет в том, что его величество случай не раз вмешивался и вносил свои коррективы. В жизни каждого человека полно точек бифуркации в виде выборов, решений, случайностей, глобальных процессов, влияющих на нашу повседневность, – всего того, что так или иначе делает наш жизненный путь не плавным и предсказуемым, но движением с рывками и зигзагами.
Внутренняя вариативность социальной системы
Чтобы были возможны кардинальные, «взрывные» инновации, в социокультурной системе не должно быть все идеально подогнано, напротив, должен быть некий задел того, что не вписывается в отработанные программы жизнедеятельности, нечто странное, неактуальное, избыточное. Это и есть внутреннее многообразие системы, которое является ее «запасом прочности». Лотман называет такое внутреннее многообразие культуры «механизмом для выработки неопределенности» (Лотман 1973а: 90–93). Источниками такой неопределенности могут выступать любое отступление от канонов, любое нарушение абсолютной незыблемости установленного порядка, любая инновация.
В этом лотмановские идеи перекликаются с введенным английским антропологом В. Тэрнером понятием «коммунитас». По В. Тэрнеру, коммунитас – это моменты нарушения социального порядка, особое недифференцированное состояние общества, которое противопоставляется стабильной социальной «структуре». «Коммунитас» и «структура» – два параметра, две противоположности, существующие как диалектическое единство. Ни одно общество не может нормально функционировать без этой диалектики. (см.: Тэрнер 1983: 170, 197–199). В. Тэрнер рассматривает ситуации, когда нарушается социальная структура, – особые лиминальные (переходные) состояния в жизни человека и общества, кризисы, вызванные внешними и внутренними причинами; отказ от существующего порядка, выражающийся в расколах и протестных движениях; а также ритуалы и праздники как временные отступления от заведенного обыденного порядка.
Резерв неопределенности вбирает в себя и тэрнеровские нарушения структуры, и нереализованные, некогда отвергнутые возможности, а также непонятые изобретения, открытия, идеи…
Порох был изобретен в древнем Китае и использовался для фейерверков задолго до того, как он изменил в армиях всё – и вооружение, и доспехи, и тактику, и стратегию боя – и наконец привел к переделу мира. Первая электрическая лампочка Эдисона была аттракционом, развлечением. Никому и в голову не приходило заменять привычное газовое освещение на электрическое, светящиеся, наполненные газом шары устраивали всех.
То же и в истории социальных утопий, и в истории религии. В Иудее было множество религиозных течений и пророков, выступавших против старой веры. Иисус Христос был не первым и не единственным, но он оказался тем, кто сдвинул этот камень, и по его заветам мир живет уже второе тысячелетие. Множество ересей в течение многих веков предлагали свое понимание христианства и праведного мироустройства. Мартин Лютер вне круга своих адептов воспринимался как еще один еретик, был гоним. Но именно с его именем связано начало Реформации и появление нового направления в христианстве.
Условием появления нового и реализации «взрыва» должно быть наличие выбора чего-то нового из существующего многообразия. Странные идеи, непонятные теории, непрактичные изобретения – разного рода «несвоевременные мысли»[38] – должны присутствовать в культуре, становясь источником ее внутреннего многообразия.
В 2013 г. в печальную годовщину прихода к власти Гитлера в Берлине целый год шли выставки и мероприятия под общим названием «Разрушенное многообразие». Рассказывалось о людях разных национальностей и профессий, о писателях, актерах, музыкантах, художниках, инженерах и ученых, которые вынуждены были покинуть страну из-за преследований нацистов или сгинули в концентрационных лагерях, а также о начинаниях, проектах, замыслах, которые не были реализованы из-за прихода к власти нацистов[39]. Диктатура и тоталитарная идеология, унифицируя все процессы, разрушают многообразие социальной жизни, обедняют культурную палитру и тем самым ограничивают жизнеспособность самой социокультурной системы, снижают ее внутренний потенциал развития.
В моменты «взрыва» внутреннее многообразие культуры – резерв неопределенности – оборачивается веером возможных решений неразрешимой старыми способами проблемы, за ними отрывается перспектива новых сценариев развития. Для Лотмана резерв неопределенности и многообразие – не что иное, как зона роста культуры.
Итак, личность-индивидуальность выступает как один из важнейших механизмов развития социокультурной системы как в плавных эволюционных трансформациях, так и в момент «взрывных» преобразований. В последнем случае – в так называемых точках бифуркации – роль личностного фактора возрастает. Стоящая за поступками личности новая жизненная стратегия в изменившихся условиях может быть реализована. Личность изобретает инновации, а не только разносит их, как считал Л. Фробениус.
В социокультурной системе наряду с социальным порядком – правильным, типичным, традиционным – в обществе должны существовать нарушения; наряду с нормой – девиация, из которой может прорасти новое (как у Дюркгейма новые «мораль и вера» – из поступков еретиков). «Сфера непредсказуемости – сложный динамический резервуар в любых процессах развития» (Лотман 1992: 128, 17–34, 96–97). То есть должны быть некие сферы культуры и формы поведения, относительно свободные от контроля.
Культура не обходит своим вниманием отклоняющееся поведение, отводит для него специальные ниши, определяет ему границы. Наряду с порядком вводятся и узакониваются «правила исключения».