…человек реализует себя… как единица, в знаменателе которой находится все остальное человечество.
Культурно-историческому подходу уже более века. Различные школы, теории, направления от «Психологии народов» Вундта до индигенной психологии объединяют антропоцентричность мировоззрения и подход, при котором изучение образа жизни выступает как ключ к пониманию человека и человечества.
Век спустя масштабные вопросы о психологических типах и природе взаимоотношений человека и общества, как разбитое зеркало в сказке Андерсена, рассыпались на множество осколков-проблем, каждая из которых не менее объемна.
Где таится неуловимая «типичность» представителей того или иного народа? Она в «головах людей» или в предписаниях культуры? Как социальные структуры влияют на поведение человека? Что в нас от природы, а что от культуры?
Насколько наше сознание и мышление должно отражать реалии объективного мира, чтобы мы могли выживать, адаптироваться, справляться с задачами, которые стоят перед человеком и человечеством? «Дикари» Леви-Брюля или носители мифологического мышления Леви-Строса прекрасно решают проблемы, с которыми им приходиться иметь дело каждый день. Они охотятся, сеют и собирают урожай, растят детей, избегают болезней, предотвращают несчастья, договариваются с духами, вызывают дождь – и всё это вытекает из их картины мира с их пониманием причинно-следственных связей. В то же время сколь часто рациональная европейская логика, на кончике пера открывающая тайны вселенной, оказывается бессильной в делах земных, бытийных, повседневных?
Наконец, что означает «быть личностью» в контексте исторического и культурного многообразия человечества?
Поиск ответов порождает круг новых вопросов.
За пределами европейского идеала рационализма простирается океан иных способов понимания мира и взаимодействия с ним. Культурно-историческая психология народов с ее вниманием к этнокультурному многообразию человечества, с ее признанием культуры как способа быть человеком если и не раскрывает эти иные способы бытия и познания, то хотя бы указывает на их существование.
К. Леви-Строс не раз подчеркивал значение культурного многообразия: «Каждый тип общества, верований или институтов, любой образ жизни представляют собой уже готовый эксперимент, создававшийся тысячелетиями и по самому своему существу неповторимый» (Леви-Строс 1994: 34).
За ХХ в. принципиально изменилось само многообразие человечества. Колониальная политика и христианизация «дикарей», научно-технический прогресс и глобализация: в городах всего мира вознеслись ввысь похожие друг на друга билдинги из стекла и бетона, на все континенты и архипелаги проникла европейская мода, вытесняя традиционную одежду из будней в праздники и в этнографические коллекции. Джинсы и сети фастфуда унифицировали повседневность большинства горожан. Тенденция к оскудению этнографического многообразия мира налицо. Тем не менее из этой констатации вовсе не следуют эсхатологические прогнозы единообразия: «…если… существует некий “оптимум различий”, считающийся постоянным условием развития человечества, то можно быть уверенным, что различия между отдельными обществами и группами внутри этих обществ исчезнут только для того, чтобы появиться вновь в иной форме» (Там же: 36).
Сегодня на смену старому доброму этнографическому многообразию приходит многообразие новых сфер жизнедеятельности, появление новых социальных страт и сообществ, виртуальных миров, виртуальных коммуникаций, сетевых сообществ, выстраивающихся поверх государственных, этнических и культурных границ.
Нам постоянно говорят, что мы живем в эпоху перемен в меняющемся мире: что нам надо расстаться с иллюзией стабильности, привыкнуть к непредсказуемости, принять вызовы неопределенности (см. подробнее: Асмолов 2018); что на повестке дня не адаптация, а «преадаптация к неопределенности» – к будущему, черты которого еще только предстоит угадать (Асмолов и др. 2018).
Человечеству не впервой сталкиваться с эпохой перемен – великие переселения народов, завоевания и революции, триумфальные шествия прозелитических религий. Сегодня «пусковым механизмом» эпохи перемен стало появление цифровых технологий, которые дали начало процессам, сопутствующим становлению информационного глобального общества. Отчасти такого рода перемены прочила М. Мид на заре постиндустриальной эры в начале 1970-х гг., называя такие общества постфигуративными. Из-за кардинальных изменений образа жизни прошлый опыт, опыт старших поколений, становится бессилен при решении насущных задач: «…недавно старшие могли говорить: “Послушай, я был молодым, а ты никогда не был старым”. Но сегодня молодые могут им ответить: “Ты никогда не был молодым в мире, где молод я…”» (Мид 1988: 358, 360). О нарастающей неопределенности, энтропии и связанных с ними экзистенциальных проблемах писали философ Ж. Ф. Лиотар, физик И. Р. Пригожин, эту тему продолжил бизнес-аналитик и экономист Н. Талеб.
Зачем в непредсказуемо преобразующемся мире возвращаться к тому, что требует от человека та или иная традиционная культура с ее этикетными сценариями и ритуальными типами улыбки, вспоминать давно раскритикованный термин «национальный характер» или исследовать закоулки мифологического мышления?..
Есть по меньшей мере два аргумента.
Первый – в силу того, что именно материи, которые охватываются трудноопределяемым понятием «ментальность», будут решать судьбу человека в эпоху информационных технологий. Мир высоких технологий живет и эволюционирует уже по своим законам. А вот как и для чего они будут использоваться, – это во многом зависит от традиционной системы норм и ценностей. Допускает ли и в какой мере культура право на инакомыслие, независимость, оригинальность и соблюдение личного пространства? Требует послушания или самостоятельности? Толерантно ли общество к этническому, конфессиональному, культурному многообразию? Как оно относится к маргиналам и маргинальности?
Новые технологии могут работать на создание тотального контроля за гражданами. Власти Китая используют для слежки за мусульманами, проживающими в Синьцзя´н-Уйгу´рском автономном районе, новейшие приложения для сканирования зрачка (строго необходимо даже при переходе из одного района города в другой). В Синьцзяне же опробуется система пластиковых карт для учета «социальных кредитов», автоматически оценивающая все поступки человека с точки зрения идеологического соответствия и определяющая его рейтинг в социальной иерархии. Система «социальных кредитов» автоматически делает человека либо изгоем, либо «правильным» гражданином, который может покупать еду в хороших магазинах, путешествовать по стране, летать на самолетах: «Искусственный интеллект делит общество на “безопасных”, “нормальных” и “опасных” граждан. В расчет принимаются возраст, вероисповедание, судимости и контакты с иностранцами»[42]. На подходе уже ДНК-технологии и генотипирование для нужд полиции. Но ведь не сами же технологии делают заказ на гаджеты для тотального контроля, и не само генотипирование определит, кого считать экстремистом.
Традиционный китайский коллективизм – веками, если не тысячелетиями складывавшаяся идея примата государства над личностью и служения личности коллективу – ведет к тому, что в Китае принимается и вполне оправдывается необходимость такого контроля. В Синьцзяне работают технологии, которыми планируется в дальнейшем охватить все население Китая. В системе традиционных китайских представлений личность не может быть полноценной, если она не идентифицирует себя всецело с общегосударственной китайской идентичностью, не разделяет политику Поднебесной и не служит ей. Эта мысль была сформулирована еще в первые века нашей эры в трактатах государственных мужей эпохи Хань и актуальна по сей день (Закурдаев 2019).
Китай активно продвигает технологии и гаджеты контроля на международном рынке[43]. Трудно себе представить, чтобы правительство таких стран, которые мы привыкли приводить в пример как индивидуалистские культуры, например Норвегии, Англии, США, при активном одобрении граждан взялось за внедрение синьцзян-уйгурского опыта. Это было бы воспринято как покушение на личную свободу, на права человека, оскорбление. Конечно, системы ценностей и приоритетов могут меняться, но идея тотального подчинения интересов человека интересам государства в одном случае зиждется на тысячелетнем фундаменте, в другом же случае ей пришлось бы пробивать себе дорогу и рядиться в какие-нибудь идеологические одежды. Авторитарные и / или тоталитарные режимы легче найдут себе массовую поддержку в коллективистских вертикальных культурах, в строго иерархических обществах, в обществах с высоким уровнем избегания неопределенности, нежели в индивидуалистских, горизонтальных, толерантных.
В ряде стран – например, в Канаде, Финляндии, Швейцарии – также опробуются новые социальные технологии, но это эксперименты совсем иного рода: что если ежемесячно выплачивать человеку определенную сумму, базовый доход? Снимет ли это стресс и социальную напряженность? Поможет ли спокойно искать подходящую работу? Упростит ли систему социального обеспечения? Масштабные эксперименты с многотысячными выборками не дали внятных результатов[44]. Но мы сейчас оцениваем не сам эксперимент, а общество, которое порождает запрос на такую стратегию решения социальных и психологических проблем и пытается моделировать образ будущего, щедро одаривая любого и каждого авансами креативности. Идея этого социального проекта родилась в Кремниевой долине, а идеалы Кремниевой долины полагают, что свободное от добычи хлеба насущного время человек непременно посвятит самореализации и поиску дела жизни, не сработали в иных социокультурных средах.
Второй аргумент в пользу актуальности изучения человека с «человечеством в знаменателе», со всей совокупностью норм и традиций, – это то, что системы в нестабильном состоянии становятся более чувствительными к малым воздействиям. В эпоху перемен, в моменты дестабилизации социокультурной системы (моменты кризиса, «ку