Культура и коммуникация
Нас палило солнце и омывал дождь. Мы мерзли и голодали. Но мы пришли увидеть вас.
Общение – та область человеческой жизнедеятельности, где влияние этно-культурных факторов дает о себе знать самым непосредственным образом. Оно опутано сетью традиций, норм, этноэтикетных сценариев, предполагает определенный набор тем, многие из которых привязаны к определенному времени и обстоятельствам взаимодействия, принимают в расчет пол, возраст и статус собеседника. В каждой культуре, в каждом обществе свои табуированные темы и формы коммуникации и свои понятия о приличиях. Должен ли человек говорить все сразу, вываливая на собеседника весь объем информации, или необходимо следить за реакцией собеседника? Говорить четко, напористо или спокойно, выдерживая необходимые паузы? Давать ли волю эмоциям или тщательно скрывать их?
Уровни регулирования коммуникативных процессов
Культура регулирует исторически сложившиеся коммуникативные процессы. Условно вслед за черкесским этнологом Б. Х. Бгажноковым можно выделить три уровня такой регуляции: 1) общие принципы коммуникации, 2) нормы и 3) социальные институты коммуникации (Бгажноков 2003: 100–107).
Общие принципы коммуникации еще можно назвать идеологией общения, они подразумевают нравственные императивы, долг, честь, совесть, благожелательность – ключевые представления о том, на чем и как должно строится взаимодействие между людьми. В арабской культуре коммуникация следует принципу мусайра, что означает «идти вдоль»: общение должно быть гладким, без открытых разногласий. Разногласия, дискуссии, споры, дебаты – то, чего следует избегать.
У китайцев есть конфуцианские понятия li и yeu, первое из которых означает стремление следовать ожиданиям общества и жить по правилам, а второе – «музыкальность», которая помогает почувствовать, что требует li. Ожидания общества и подобающее поведение предписывают, как правильно взаимодействовать старшим и младшим, чтобы те ненароком не проявили недостаточного уважения, что также распространяется на контакты с родственниками, сослуживцами, знакомыми.
У японцев коммуникация связана с подробно прописанной, иерархически выстроенной системой гири – долгов оплатных и неоплатных, перед родителями, предками, именем, императором, господином…
Принципы коммуникации могут и не носить этнической окраски. Например, принцип гласности, который был крайне популярен в конце 1980-х – начале 1990-х гг. у нас в стране: говорить надо все, особенно обращая внимание на то, о чем ранее было принято умалчивать.
Принципы общения могут быть не только идеологическими, но и формативными, то есть касаться того, как выражаются мысли. Это могут быть рекомендации общего эмоционального характера: никогда не раздражаться, никогда открыто не проявлять эмоции. Говорить кратко или многословно, красочно или сдержанно.
М. Монтень в эссе «О воспитании детей» упоминает, как однажды
Александр (Македонский. – М. Т.) бросил вполне справедливый упрек тому из ораторов, который обратился к эфорам с прекрасной, но слишком длинной речью: «О чужестранец, ты говоришь то, что должно, но не так, как должно». У кого тощее тело, тот напяливает на себя много одежек; у кого скудная мысль, тот приукрашивает ее напыщенными словами (Монтень «Опыты»).
В советское время один из членов Верховного Совета во время встречи на высшем уровне с представителями США позволил себе приветственное слово на 50 минут. В США, где принято говорить коротко, это стало маленькой сенсацией.
Следующий уровень коммуникации – это нормы коммуникации, свод конкретных правил поведения. Здесь можно выделить два момента: стандарты общения и атрибуты общения.
Стандарты общения – это устойчивые модели коммуникативного поведения, например, этикет. Они сложились в культуре и работают в периодически повторяющихся ситуациях. Стандарты предписывают, как необходимо взаимодействовать, когда люди приветствуют друг друга, благодарят, просят прощения, отдают приказания или знакомятся. Всю совокупность предписаний, как коммуницировать с другими людьми, как и в какой степени проявлять эмоции, какие жесты и дистанция между собеседниками приемлемы, а какие нет, определенные формулы обращения, – все вместе это называют иногда этно- этикетным сценарием.
Например, в японской культуре самое печальное сообщение – сообщение о смерти – надо произносить с подобающей для данной ситуации улыбкой (довольно того, что вы говорите то, что должно огорчить вашего собеседника, избавьте его от вашего кислого выражения лица). Причем это лишь одна из множества улыбок, предписываемых японским этикетом в различных жизненных ситуациях.
Или горные арапеши (Новая Гвинея): обычно они живут мирно, но в редких случаях ссор прибегают к «высоко стилизованным методам разрыва отношений». Есть специальные знаки конфликта, когда он зашел очень далеко и об этом должно знать все общество. Если поругались соседи, то обиженная сторона вывешивает у дверей своей хижины пучки кротоновых листьев. Если муж хочет всем показать, что его недовольство женой достигло высшей точки и ее пора наказать (главная же причина состоит в том, что она плохо ухаживает за свиньями) он берет корыто, из которого кормят свиней, и пробивает его копьем. Но все это крайние меры, и надо дважды подумать, чтобы решиться на такой суровый шаг (Мид 1988: 268–269).
Помимо стандартных сценариев – как проявить приязнь или как поругаться, есть еще атрибуты общения – те знаки или паралингвистические элементы, которые присутствуют в коммуникативном акте и считываются собеседниками. Обычно атрибуты общения не предписываются культурой, но они помогают более достоверно прочесть информацию. Например, внешний вид, акцент, некоторые особенности поведения (взмахи руками, тихий голос, спокойная интонация), по которым считывается не прямой текст, а дополнительная информация о собеседнике, его отношении к субъекту сообщения. Считается, что, в отличие от стандартов общения, в атрибутах общения снижена побудительная сила: они несут дополнительную, вне- ситуативную информацию, не требуют немедленной реакции, а подчас могут оставаться за порогом сознания (Бгажноков 2003). В то же время они накладывают отпечаток на общее впечатление и на результат коммуникации.
Принципы общения довольно консервативны и меняются во времени чрезвычайно медленно, принцип может оставаться неизменным сотни лет. Стандарты же и нормы общения, этно-этикетные сценарии, могут меняться от поколения к поколению. Они легко откликаются на любые изменения жизни и составляют суть того, почему старшее поколение говорит о младшем: «Ох уж эта молодежь!» – или «О времена, о нравы – разучились быть вежливыми, уважать стариков». В метро перестали уступать место старшим. Раньше это было нормативным поведением, сегодня это личный выбор человека.
Другой пример того, как стремительно меняются нормы коммуникации. Сегодня в США можно обидеть женщину, если предложить помочь ей донести тяжелые сумки. А поцеловать ручку? Это уже может быть интерпретировано как sexual harassment и демонстрация неравенства полов.
После Октябрьской революции стало принято обращение «товарищ». Тогда совершенно осознанно рушили устоявшиеся стандарты коммуникации. А. Н. Леонтьев – основатель московской школы психологии – как ученый во многом опережал время, но в вопросах этикета был человеком XIX в. Он говорил: «…не понимаю, почему сейчас обращаются друг к другу и в письмах пишут “уважаемый”. Ну ладно, понимаю “милостивый государь” устарело, государей отменили. Но хотя бы “глубокоуважаемый”!.. “Уважаемый!” – так в трактире к половому обращались, когда просили еще водки».
Третий уровень – институты коммуникации, исторически сложившиеся традиционные формы взаимодействия.
Примером института коммуникации может быть корейская или японская чайная церемония. Это не просто чаепитие. Это разработанный сценарий взаимодействия. В нем все проработано и прописано до мелочей: в какой обстановке она должна происходить, как должен быть накрыт стол, как должен преподноситься чай… Все четко определено. Но самое важное – общение и знакомство участников чайной церемонии. Это только прелюдия к дальнейшему разговору о каких-то важных делах, добрая почва для дальнейших контактов.
Институты ученичества. Во времена Упанишад ученики, «сидящие у ног учителя», внимали гуру. Средневековые университеты породили свои формы коммуникации, лекции и диспуты. Средневековые диспуты предполагали распределение ролей – что делать мэтрам, бакалаврам и студентам – строгий порядок выступлений и предъявляемых аргументов, и могли продолжаться несколько дней (Ле Гофф 2003: 84–87). Сегодняшние школьные уроки, лекции, семинары, коллоквиумы и другие форматы учебной деятельности – это тоже институты коммуникации.
Традиционные игры – сложнейший ритуально-игровой комплекс, – тоже институт общения. Для каждого события – будь то праздник календарного цикла или какое-то событие жизни человека: рождение, имянаречение, свадьба, смерть – предполагается не только ритуал, непосредственно связанный с этим событием, но и специальные, посвященные этому событию игровые практики. Возьмем, например, черкесскую или киргизскую культуру, где и по сей день прощание с человеком часто сопровождается играми во время тризны: это могут быть состязания всадников, борьба, перетягивание каната, веселые кормления кашей с завязанными глазами. Это тоже своего рода диалог – живых и обитателей иного мира, задабривание высших сил, выспрашивание их благосклонности (подробнее см.: Тендрякова 2015).
Пир – это тоже институт коммуникации. По тому, кто по какую руку от царя-батюшки сядет, будет ясно, в милости и почете он или нет, какая расстановка сил в государстве – все это несет колоссальный объем информации.
Типы коммуникации
Существует множество классификаций коммуникации.
Вербальная и невербальная коммуникации. В обоих случаях речь идет о знаковом общении, но в случае вербальной коммуникации мы имеем дело со знаками лингвистическими, а в случае невербальной коммуникации – с паралингвистическими средствами выражения.
По степени избыточности информации коммуникацию можно разделить на точную, сжатую и сверхубедительную (или искусную, вычурную). О точной коммуникации идет речь тогда, когда для передачи сообщения используется минимум слов и только по делу, что называется, без обиняков. Главное – донести смысл до собеседника, а вся избыточная информация отбрасывается. Такой стиль характерен для Америки, Европы.
Сжатый тип коммуникации – минимум слов, допускающих не до конца определенную трактовку и широкое использование пауз, молчание здесь тоже часть коммуникации. Это тип коммуникации, свойственный для Востока. Предполагается, что собеседник глубоко погружен в контекст происходящего и темы сообщения, поэтому можно не все проговаривать и обойтись без подробностей.
За последним типом коммуникации обычно проступают ценности коллективисткой культуры, когда все глубоко погружены в единый контекст. Такого рода коммуникация может быть в неких относительно замкнутых сообществах. Как у героев ковбойских рассказов О’Генри: если один ковбой задал вопрос, а другой не отвечает, это не означает, что он не реагирует. Просто между вопросом и ответом можно проскакать десятки миль.
Искусный или сверхубедительный тип коммуникации предусматривает использование большого количества слов, метафор, эпитетов, за счет которых эмоции педалируются. Этот стиль присущ арабской культуре. За ним стоит идеология общения, когда избыточная эмоция должна побудить собеседника принять позицию повествователя.
Прямая и косвенная коммуникация.
При прямой коммуникация сообщение равно самому себе. Минимум подтекстов. План выражения и план содержания совпадают. Косвенная же коммуникация, напротив, «шифрует» текст подтекстом. Здесь текст и передаваемый смысл не равны, не тождественны друг другу.
Приведу пример, ставший классическим. Э. Эванс-Притчард (Edward Evan Evans-Pritchard) писал о народе занде, у которого чрезвычайно развито искусство косвенной речи, которая называется «санца». Этнографу, говорил он, очень сложно: мало того, что надо язык выучить, надо еще и понять, прямо с тобой говорят или косвенно. Причем выучить это невозможно – слова одни и те же. Надо внимательно следить и ориентироваться по ситуации.
Вот пример использования санца:
Человек говорит своему другу в присутствии жены: «Ну и порхают же эти ласточки, друг мой». Он говорит о ветрености своей жены и на случай, если она поймет намек, прикрывается тем, что смотрит во время этой якобы невинной реплики вверх, туда, где летают ласточки. Друг понимает, что он имеет в виду, и отвечает: «Да, не говори мне об этих ласточках!» (Ты говоришь сущую правду). Жена также понимает, о чем идет речь, и говорит раздраженно: «Да, господин, оставь эту ее (жену) и возьми хорошую ее (жену), господин, если ты женился на ласточке, господин!» … Муж делает вид, будто он удивлен и огорчен, что жена обиделась из-за невинной реплики по поводу ласточек: «Разве обижаются по поводу тех, кто наверху (ласточек), госпожа?» Она отвечает: «Ах, господин, мне не нравится, когда меня обманывают… Ты упадешь с моего дерева…» (Коул, Скрибнер 1977: 221).
Эванс-Притчард следующим образом определяет удачную санцу: «Самое главное – это говорить туманно и оставлять открытым путь к отступлению, если человек, на которого вы нападаете, обидится и попытается доставить вам неприятности» (цит. по: Там же: 221–222).
Еще один пример непосредственно из жизни, практически из первых рук. К израильскому социальному работнику на прием пришла молодая пара олим, недавно приехавших в Израиль эфиопских евреев, и заявила: «У нас кончились вода и хлеб!». Соцработник пришел в ужас: вновь прибывшие переселенцы оказались в беде, пособие небольшое, и они не сумели в него уложиться. Он бросается им помогать – хватается за кошелек и предлагает им пятьдесят шекелей, пока не уладится ситуация. Молодая пара приходит в негодование, подумав, что их хотят оскорбить. Оказалось, что «кончилась вода и хлеб» в их культуре означает, что прошла любовь и они пришли просить развода.
В той или иной мере нам всем приходилось иметь дело с косвенной коммуникацией, когда в ответ на наше предложение или просьбу приходилось услышать: «Зайдите через недельку…» Косвенная коммуникация может встречаться в разных культурах, в одних это может быть узаконенной распространенной формой общения (санца), а в других обусловлено особым контекстом.
Пример из «Молодой Гвардии» А. Фадеева. Во время оккупации фашистами Краснодона шофер – солдат немецкой жандармерии – спросил Любку Шевцову на чистом русском языке:
– Не найдется ли у вас воды, залить в машину?
– Иди ты в болото! Понял? – сказала Любка, спокойно глядя на него в упор.
«Она, совершенно не подумав, сразу нашла что сказать… Если бы он попробовал сделать с ней что-нибудь плохое, она бы… подняла на ноги весь квартал, крича, что… предложила солдату взять воду в балке…»
Личностно-ориентированная или ситуационно- / статусно-ориентированная коммуникация
Личностно-ориентированная коммуникация ориентируется на личность говорящего: я вам что-то сообщаю, и главное, чтобы я сумел донести до вас информацию. При этом стиле общения избегают формальных кодов, сложных витиеватых формулировок, титулов, почестей.
Вспомните анекдот, в котором к старому английскому лорду врывается дворецкий и кричит:
– Сэр, катастрофа, Темза вышла из берегов… Наводнение… Надо бежать… Спасаться…
– Джордж, выйдите и доложите как положено, – говорит старый лорд. Дворецкий выходит и снова входит в комнату.
– Сэр… – начинает медленно дворецкий и, срываясь, второпях, – но вода уже практически у порога. Нам надо…
– Джордж, я же сказал, доложите, как следует, – сердится лорд. В третий раз дворецкий лаконичен:
– Сэр, Темза! – говорит слуга, и в проем двери врывается поток воды.
Для старого лорда форма коммуникации была важнее содержания. Тем не менее, считается, что английский язык личностно-ориентирован.
Ситуационно или статусно-ориентированное общение выстраивается в зависимости от контекста, учитывает нюансы ситуации и статус реципиента сообщения. В этом случае важно, как говорят. Как в анекдоте: лорд требовал статусно-ориентированного общения, которое предполагает жесткие правила, готовые устоявшиеся формы обращения. Предполагается также, что человек по-разному и разными словами будет разговаривать с тем, кто выше его по званию, и тем, кто младше.
Однажды американская журналистка пожаловалась специалисту по буддизму на обидную ситуацию, в которой она оказалась. Она хотела встретиться с Далай-ламой и взять у него интервью. В канцелярию Далай-ламы она направила письмо с просьбой о встрече. В письме она представилась, указала ряд вопросов, которые хотела бы обсудить с ним, и приложила свое расписание. Пусть, мол, Далай-лама посмотрит на свой график и укажет, в какой день он тоже свободен.
Она была крайне разочарована и обижена, когда не получила вообще никакого ответа.
Тогда этнограф и специалист по буддизму, которая много раз встречалась с Далай-ламой, так прокомментровала ситуацию: Далай-лама – это живой бог, воплощение Будды на земле. Теперь представь себе, что тебе предоставляется возможность встретится с Иисусом Христом. Ты ему вышлешь свое расписание, когда ты занята, когда свободна?
Журналистка взаимодействовала в рамках западного личностно-ориентированного общения, предполагающего изначальное равенство сторон коммуникации – я и Далай-лама. А Далай-лама – живой бог. Не может здесь быть симметричного общения – не нужно его информировать о своем расписании. Ее коммуникативная некомпетентность показала, что она далека от буддистских традиций, – не ей вести диалог между культурами.
Свидетелем этого разговора был другой этнограф. Эта исследовательница тоже хотела встретиться с Далай-ламой. Для этого она приехала в город Дхармасала, поселилась там и оставила в канцелярии Далай-ламы прошение о встрече с Его Святейшеством. Несколько месяцев жила неподалеку, проводила свои полевые исследования, но главное, ждала аудиенции. Присутствовала на всех появлениях Далай-ламы на публике, пока наконец на одной из встреч он не остановил на ней взгляд. После к ней подошел референт и назвал время аудиенции. Так она дважды была удостоена встречи с Далай-ламой и личной беседы с ним.
По типу коммуникации культуры принято разделять на высококонтекстные и низкоконтекстные. В высококонтекстных культурах важно то, как преподносится сообщение, а в низкоконтекстных – то, о чём в нем говориться.
Русская культура высококонтекстная. Когда мы разговариваем, предпочитаем, чтобы собеседник на нас смотрел, а не стоял, опустив глаза в землю. Важно паралингвистическое сопровождение нашего сообщения – невербальная составляющая коммуникации: будет ли говорящий размахивать руками, жестикулировать, как будет звучать его голос, насколько близко подойдет (подробнее см.: Стефаненко 1998, II: 60–66). Высоко- контекстный тип коммуникации чаще встречается в культурах коллективистских. Здесь «что» сильно зависит от «как», смысл сообщения зависит от формы, при этом важна настройка на реципиента.
В низкоконтекстных культурах в центре коммуникации – личность говорящего. В примере про встречу с Далай-ламой в формате низкоконтекстной коммуникации журналистка сделала все правильно: четко определила задачу и граничные условия коммуникации, а ее не приняли и даже не ответили.
Обобщая, можно сказать, что восточные культуры чаще высококонтекстные, а западные – низкоконтекстные. Для высококонтекстных коммуникаций невербальная коммуникация может нести более высокий информационный посыл, нежели прямой вербальный текст.
Такого рода принципы общения отражаются в языке, в лексике и языковых формулах.
В той же японской культуре есть «энрё» – этикетная форма самопорицания. Когда младший говорит со старшим по статусу, он должен это подчеркивать при помощи энрё.
Лексика языка также подстраивается под стиль общения. В английском наиболее употребимо одно местоимение – you, в русском, немецком во втором лице два местоимения – ты и Вы, в японском таких местоимений шестнадцать.
Еще пример: в европейских языках есть несколько часто употребляемых слов для обозначения мужа, так в русском – муж, хозяин, супруг, благоверный, суженый. В английском – spouse и husbаnd. В японском же 7 терминов, обозначающих «муж», 9 – обозначающих «дочь», 11 – «жена» и 9 – «отец» (Пронников, Ладанов 1985, цит. по: Стефаненко 1998, II: 65). Причем речь не идет о синонимах. Чтобы понять, какое конкретное местоимение или слово использовать, мало просто освоить японский язык, надо вникнуть в нюансы взаимоотношений и контекстов, стать компетентным и в этике, и в этикете вербальной коммуникации.
Имеет значение также и тональность того, как вы говорите. Европейские языки атональные. От высоты звука может, конечно, измениться интерпретация информации, но незначительно. Не так, как, например, в китайском. Там одинаковые звуки, произносимые на различной высоте, могут означать совершенно разные по смыслу слова.
Хотелось бы обратить внимание на то, что классификации всегда немного условны, всегда есть исключения из правил, всегда есть определенная динамика изменений, которые могут влиять на особенности коммуникации. Мы уже говорили, что русской культуре свойственно ситуационно- и статусно-ориентированная коммуникация. Но мы все дальше и дальше уходим от патриархальных отношений с неизменной дистанцией между статусами. Еще недавно невозможно было себе представить, что ученик старших классов, обращаясь к учителю, позволит себе сказать: «Что это Вы мне тыкаете?». А сейчас это встречается довольно часто. От преподавателей также требуют, чтобы в университете, особенно во время официальных процедур, студентов величали по имени-отчеству.
Невербальная коммуникация
Рассмотрим подробнее арсенал паралингвистических средств коммуникации. Прежде всего это мимика, жесты и проксемика.
Еще Чарльз Дарвин высказал предположение о врожденной природе мимики. Мимика человека и высших приматов весьма похожи. Многочисленные исследования в дальнейшем подтвердили предположение Дарвина, что мимика врожденна.
Американские антропологи Пол Экман (Paul Ekman) и Уоллес Фризен (Wallacе V. Friesen) в 1970-х гг. провели серию экспериментов, подтвердивших врожденность мимики. В ходе этих экспериментов испытуемым предлагался набор фотографий, на которых были запечатлены люди в различных эмоциональных состояниях. Представители различных культур – жители Аргентины, Бразилии, Соединенных Штатов, Чили, Япония – должны были идентифицировать эмоцию человека на портрете. Радуется или грустит, злится или боится. Опрошено было огромное количество людей. В результате наибольшее согласие в оценках выпало на шесть эмоций: гнев, грусть, отвращение, страх, радость, удивление.
Так была выдвинута гипотеза существования базовых эмоций, которые являются врождёнными и проявляются культурно независимым образом.
Тут же последовала критика, что все эти культуры в той или иной степени американизированы. Чтобы развеять сомнения, в следующей серии экспериментов была несколько изменена конфигурация: опять предъявляли набор фотографий огромному количеству людей. На этот раз папуасам Новой Гвинеи показали фотографии американцев, а американцам – фотографии из Новой Гвинеи. Получилось, что и в случае антропологически различных сообществ наибольшее согласие в ответах испытуемых было относительно этих же шести эмоций.
В следующей серии экспериментов попытались выяснить, насколько близки эмоциональные реакции представителей разных культур при схожих ситуациях. В этих экспериментах в основном участвовали американцы и японцы, испытуемым показывали фрагменты из кинофильмов, одновременно пытаясь заснять их лица, чтобы сравнить эмоциональную реакцию. Возникло множество осложнений. Прежде всего, оказалось, что японцы вообще не готовы демонстрировать свои эмоции в присутствии американских экспериментаторов. Но все же со многими поправками результат был получен положительный: одни и те же моменты вызывают схожие реакции – отвращение, улыбку, испуг.
Заметим, что результаты этих экспериментов не бесспорны. Причем претензии к этим исследованиям предъявляют не биологи, а лингвисты. Биологи как раз считают, что эмоциональные состояния и их выражение в мимике суть важнейшая эволюционная необходимость. А вот известный польский и австралийский лингвист Анна Вежбицкая (Anna Wierzbicka) ставит под сомнение не столько само существование базовых эмоций, сколько то, каким образом они исследуются. По А. Вежбицкой, проблема всех этих экспериментов состоит в том, что они были связаны с языковой перекодировкой – проще говоря, с переводом. Каким образом подбирались в различных языках слова, выражающие то или иное эмоциональное состояние? Ведь когда интервьюировались жители Новой Гвинеи, то исследователь должен был адекватно перевести объяснения респондента с одного из языков Новой Гвинеи на английский язык. Но любой перевод, особенно когда важны оттенки ощущений – это всегда упрощение, подгонка. Эмоциональные переживания новогвинейцев «вкладывались» в английские термины, обозначающие эмоции. В языке таитян, например, замечает Вежбицкая, нет слова «печальный». Как бы они обозначили эмоцию, если бы им предъявляли фотографии грустных людей, и каким образом перевели бы на английский?
Например, в английском языке есть слово sad ‘печальный’. На русский же язык оно может быть переведено как ‘грусть’, ‘печаль’, ‘тоска’, ‘уныние’, ‘огорчение’, ‘сплин’ (было в XIX в. такое заимствованное из английского слово), но в русском языке они не являются синонимами и отражают разные переживания (см. подробнее: Вежбицкая 2001: 15–40).
Тем не менее независимо от лексики пришли к выводу, что базовые врожденные эмоции, которые являются филогенетическим наследием человека, существуют. Мимическое их выражение универсально у представителей всех культур. Подтверждением их существования могут быть и другие источники. Время от времени природа ставит свои жестокие эксперименты: на свет появляются слепоглухонемые дети. Они никак не могут обычным путем усваивать культурные стереотипы, реагировать «как все», тем не менее их мимика абсолютно узнаваема и понятна.
Одной из таких детей была знаменитая Хелен Келлер (Helen Adams Keller). Хелен была дочерью состоятельных американцев. Этот недуг поразил ее после тяжелой инфекционной болезни, когда ей еще не было и двух лет. Родители сделали все, чтобы она жила полной жизнью. Ее воспитательницей стала Энн Салливан, молодая талантливая учительница, которой удалось разработать систему тактильной коммуникации и настроить канал общения слепоглухонемой девочки с миром. Х. Келлер и Э. Салливан вместе провели многие десятилетия жизни. История их общения и взаимного обучения дала начало разработкам методики обучения слепоглухонемых детей и интенсивной работе с ними психологов (описана в книге Х. Келлер «История моей жизни», первое издание 1903) (Келлер 2003).
По мимике этих детей совершенно понятно, радуются они или огорчены. И все же их мимика отличается от мимики обычного человека, на лице которого, как в зеркале, отражаются эмоции собеседника, которому свойственна эмпатия – сопереживание другому человеку. Кроме того, культура все равно дает свою огранку мимике.
Итак, мимика в основе своей врождённа, но проявление базовых эмоций культура встраивает в свои сценарии экспрессивного поведения. Она может поощрять и форсировать те или иные эмоциональные состояния, или стремиться максимально блокировать их проявление.
Жесты намного более, чем мимика, обусловлены культурой. Принято выделять жесты-адаптеры, жесты-иллюстраторы и жесты-символы (Стефаненко 1998, II: 72–73).
К жестам-адаптерам относятся жесты, которые сопровождают речевое сообщение или просто помогают освоиться в обстановке: можно поправить прическу, одежду или перебирать в руках четки. Это те самые вышеупомянутые атрибуты общения, они могут не иметь прямого отношения к содержанию коммуникаций, он и скорее не для другого (собеседника), а для самого себя. Но по ним стороны коммуникации могут составить некое представление о душевном состоянии собеседника и косвенно оценить его отношение к предмету беседы.
Жесты-иллюстраторы сопровождают речь и поясняют значение передаваемого сообщения: «Я поймал вот такууую щуку», – хвастаясь, говорят рыбаки, широко разводя руки.
В Латинской Америке, в Израиле, на юге Европы жесты являются неотъемлемой частью разговора. В Китае и Японии это представить себе трудно. Но уж если в этих культурах сообщение сопровождается жестами, то они будут чрезвычайно важны и содержательны. Они могут даже вступать в противоречие с содержанием сказанного. И то, что выражается жестом, будет существеннее и значительнее сказанного и может в корне изменить смысл сообщения.
В качестве жестов-иллюстраторов могут выступать в буквальном смысле иллюстрации. Так, в традиционной культуре аборигенов Австралии (аранда), когда женщины рассказывают детям разные истории из жизни предков, рисуя веткой на песке некие условные традиционные изображения.
И, наконец, третий тип – жесты-символы. К этому типу относятся жесты, значение которых общеизвестно. Это устоявшиеся, принятые в культуре знаки, которые образуют своего рода самостоятельный язык жестов. С этим типом жестов, да и вообще с жестами, надо быть предельно аккуратными, так как, в отличие от мимики, у которой, как мы помним, есть определенная общая для всех народов физиологическая база, жесты чрезвычайно культурно специфичны.
Мы хорошо знаем жест «о’кей» – когда большой и указательный сомкнуты. Он означает «хорошо» и в США, и в различных европейских странах. Но уже на юге Европы он будет означать «ноль», в Японии – «дайте мне немного денег», а в Бразилии и вовсе – «давай займемся сексом» (Триандис 2014: 254; Стефаненко 1998, II: 72–73).
В Японии:
Кулак с торчащим вверх мизинцем означает «женщина» или «возлюбленная». Кулак с отогнутым большим пальцем означает «мужчина» или «возлюбленный». Если при этом мизинец и большой палец прикасаются друг к другу, то это означает любовную сцену. Когда же соприкасаются кончики большого и указательного пальцев, а остальные остаются вытянутыми, то это в Японии означает «деньги». А если при этом указательный палец изгибают, да еще пошевеливают им, вам следует покрепче держать свой кошелек, это предупреждение, что поблизости появился грабитель (Пронников, Ладанов 1985).
Большой палец, поднятый вверх, у нас обозначает «все в порядке»; в древнем Риме – дарование жизни поверженному на арене цирка гладиатору; у подводников – тревогу и экстренный подъем на поверхность.
Хлопки в ладоши. Во многих европейских культурах это аплодисменты, выражение одобрения, восхищения, поддержки. У таджиков – это просто выражение сильного эмоционального возбуждения, а на Тибете хлопками ладоней изгоняют злых духов.
В жестах-знаках, наиболее устойчивых и архаичных, чаще всего существует некая сакральная подоплека. У восточных и западных славян кукиш был оберегом от сглаза и жестом, отгоняющим нечистую силу. «Рога» или «шипак» (подняты вверх мизинец и указательный палец, а остальные прижаты к ладони), равно как и «кур» (поднятый вверх средний палец, остальные согнуты), у южных славян отгоняют мору или вампира.
В то же время все эти жесты обозначают коитус и гениталии, выступают как символ мужской силы и в силу этого являются универсальным средством против нечисти. Все они задействованы в разнообразных магических обрядах, защитных, прокреативных, целительских. (Левкиевская 1994: 26–27). Сегодня обсценные коннотации этих жестов сохранились, а магические функции практически забыты.
Пощечина сама по себе неприятна и оскорбительна, но если удар наносится тыльной стороной ладони, то это уже оскорбление вдвойне. Это связано с тем, что «обратное» действие ассоциируется с нечистью, то есть оскорбляемый таким образом низводится до нечеловеческого существа.
В языке жестов также очень важно, какой рукой производится действие. У многих народов, например у монголов, правая рука – это рука благодати (она для благодарения, приветствия и других «чистых» дел) и ассоциируется с сакральными действиями (как и вся правая сторона). Левая рука – для всяческих обыденных действий и, как и левая сторона, ассоциирована с профанным. Если делаете кому-то подарок или принимаете его, вы обязательно должны делать это правой рукой. Еще лучше – двумя руками, придерживая правую руку левой. У монголов это первое, что усваивает маленький ребенок. Если ему дают конфетку, он никогда не возьмет ее левой рукой.
Однажды в Таиланде я увидела очень любопытный синтез американского и тайского приветствия. В небольшом городке возле Макдональдса стоял его знаменитый бренд – клоун. Но стоял он, в поклоне, почтительно сложив ладони рук на уровне груди. Сложенные ладони – буддистский жест, который означает бутон лотоса, лотос – это цветок Будды, а вместе это приветствие Будды – благопожелание и благословение. И все это в исполнении макдональдского клоуна.
Первопроходцем этого направления исследования коммуникаций был американский антрополог Э. Холл (E. T. Hall), он же в 1960-х гг. ввел само понятие «проксемика» – пространственная организация общения. К ней относятся позы, принятая в культуре дистанция коммуникации, а также телесные контакты и их допустимость / недопустимость (можно ли касаться собеседника? можно ли склоняться к нему?).
По особенностям пространственной организации общения культуры принято разделять на низкоконтактные, среднеконтактные и высококонтактные. К низкоконтактным культурам относятся культуры Дальнего Востока: Япония, Корея, Китай. В этих культурах крайне нежелательно прикасаться к собеседнику, хлопать его по плечу, не приняты дружеские объятия и рукопожатия при встрече.
К среднеконтактным можно отнести Западную Европу, Америку, Россию. При этом Америка активно эволюционирует в сторону низкоконтактности. Но в отличие от Китая и Японии, в Америке это связано, скорее, с артикулированием понятия privacy, личного пространства, с подчеркнутым уважением к личности и боязнью, что какой-либо телесный контакт может оказаться неприятным и даже трактоваться как sexual abuse.
Высококонтактные культуры – это преимущественно Южная Европа, Латинская Америка, Испания, Португалия, Бразилия, Аргентина, Италия, Израиль, Средняя Азия и отчасти Кавказ. Когда общаются хорошо знакомые, причем одного пола, допустим высокий уровень контактности: дружеские похлопывания, объятия. Если же взаимодействуют лица разного пола, то это недопустимо. Степень контакта зависит также и от возраста собеседника, и от его статуса.
Проводившиеся исследования показали, что дистанция общения варьирует в различных культурах. Она зависит от языка коммуникации: когда японских или венесуэльских студентов просили перейти на английский, дистанция между собеседниками сокращалась: «Язык выступал… индикатором, определяющим, какие нормы общения следует использовать». Равно как есть зоны тела, к которым в одних культурах можно прикасаться во время беседы, а других они табуированы (см. Триандис 2014: 249–253). Наконец, на все аспекты проксемики накладывает свой отпечаток царящая в обществе система представлений о приличиях, статусах, магической опасности и т. п.
Б. Малиновский об аборигенах Тробрианских островов:
в присутствии знатного человека все люди более низкого ранга должны соответственно наклонять головы, или сгибать свое тело, или же садиться на корточки на землю – в зависимости от степени подчиненности своего ранга. Ни под каким видом ни одна голова не должна оказаться выше головы вождя. К дому вождя всегда пристраиваются высокие помосты, и на одном из них он обычно сидит… Когда простолюдин проходит мимо группы знатных людей, сидящих на земле, даже на расстоянии от него, он должен выкрикнуть tokay («поднимайтесь»), и вожди немедленно вскочат на ноги и останутся стоять, пока он будет, пригнувшись к земле, пробираться мимо них. <…> Святость персоны вождя локализуется прежде всего в его голове, которая окружена ореолом строгих табу. Наиболее святы лоб и затылок с шеей. Только равным вождю по рангу, то есть женам и нескольким особо привилегированным лицам, разрешено прикасаться к этим частям тела на предмет мытья, бритья, украшения и поиска вшей. Эта святость головы распространяется на женщин из знатных субкланов, и если знатная женщина выходит замуж за простолюдина, то муж не должен – по крайней мере теоретически – касаться ее лба, затылка, шеи и плеч даже во время самых интимных моментов супружеской жизни (Малиновский 2004: 492–493).
Ну и конечно, проксемика – это позы. Какие позы считаются удобоваримыми при беседе, а какие нет, какие могут подчеркивать почтение, а какие – неуважение к собеседнику. Для нашей культуры довольно странным покажется, если серьезные деловые переговоры, рассчитанные минут на сорок, будут проходить на корточках, а на Востоке беседы на корточках на самые разные темы могут длиться часами.
Когда М. Мосс (Marcel Mauss) описывает техники тела, он неоднократно упоминает, что мы, европейцы, забываем, что можно сидеть на корточках, а у других народов это может быть позой отдыха, беседы, трапезы. Оказывается, для европейцев поколения М. Мосса эта поза была столь непривычна, что большинство взрослых просто не могли сесть на корточки. М. Мосс сетует: «Все человечество, кроме наших обществ, сохранило эту привычку», – и нам стоило бы сохранить этот навык, который есть у детей (Мосс 1996а: 250–256). У многих народов, например народов Кавказа, это нормальная поза расслабления и отдыха. Аборигены Австралии, масаи и другие народы, живущие в саваннах Кении и Танзании, отдыхают, пребывая в полном расслаблении, стоя на одной ноге. Другая же нога, согнутая в колене, упирается в ту, на которой стоят.
В России, на Кавказе, в Средней Азии этикетные нормы требуют, чтобы младший при появлении старших немедленно встал и как минимум поприветствовал их стоя или даже остался почтительно стоять рядом. В Японии это было бы проявлением дерзости – там не принято вставать, когда входят другие люди, тем более старшие. В сознании японца сидение – это поза смирения, поэтому он почтительно не встает: «…смиренная поза стала культурной и социальной ценностью… Японец принимает смиренную позу при ходьбе, стоя, сидя» (Пронников, Ладанов 1985).
Еще один важный канал невербальной коммуникации в высококонтактных культурах – это запах. В самоанской высококонтактной культуре, например, чтобы поздороваться, надо тесно прижаться носом к щеке приветствуемого и вдохнуть воздух. Иногда такого рода приветствия называются «поцелуй носами»: люди трутся носами или обнюхивают друг друга. Они распространены в Малайзии, Океании, у народов Севера: «Как отмечал В. Г. Богораз, “взаимное обнюхивание у чукч имеет значение поцелуя… Чукча-отец, оставляя на некоторое время свою семью, иногда целует свою жену, но обычно он прикладывается носом к шейке ребенка и втягивает запах его тела и одежды”» (цит. по: Байбурин, Топорков 1990: 49).
Многие исследователи считают, что запах всегда присутствует в любом человеческом общении. Этот запах обеспечивают феромоны, которые даже у людей, осознаем мы это или нет, всегда вносят свой вклад в социальную перцепцию. Среди феромонов есть аттрактанты, особые вещества, которые привлекают внимание партнеров противоположного пола. Это «химическая коммуникация», которую человек унаследовал от далеких животных-предков, и, конечно же, в высококонтактных культурах она играет существенную роль независимо от того, отдаем мы в этом себе отчет или нет.
Иногда упования на силу воздействия аттрактантов на человека явно преувеличиваются. Несколько лет назад мне попалась в журнале реклама, которая предлагала людям, у которых есть проблема с общением, дружбой, любовью, заказать по почте какой-то замечательный аттрактант, и все жизненные проблемы уйдут в прошлое.
Невербальная коммуникация человека в целом – это одновременно и врожденная программа поведения, продукт эволюции рода homo, и этно-этикетные сценарии поведения, усваиваемые в процессе социализации и регулируемые нормами и ценностями. Оба эти плана переплетаются воедино, и генетически заданные паттерны поведения реализуются в виде культурно специфических форм коммуникации и экспрессивного поведения. Мимика врожденна, радость – это базовая эмоция, но существует множество типов «социальной улыбки» японцев, «которая служит подобно кимоно, надеваемому для подходящего момента… с целью соблюдения благопристойности»: улыбка, за которой скрывается печаль, надменная улыбка, довольная улыбка человека в возрасте (Пронников, Ладанов 1985) – всё это уже не природа, а культура. Жесты, равно как и многие позы, – культурные конструкты, их значение, представление об уместности, приличии / неприличии конвенционально, оно сложилось и существует только в определенных социально- исторических контекстах. Но у истоков языка жестов и поз – выразительные движения, которые в основе своей универсальны. Как доказал в своем исследовании Й. Эйбль-Эйбесфельдт, в стандартных ситуациях (таких как приветствие, прощание, спор, влюбленность, радость, страх, испуг) движения, выражавшие аффекты, оказались одинаковыми у папуасов центральной части Новой Гвинеи, у индейцев вайка верхнего Ориноко, у бушменов Калахари, у отж-химба области Каоко, у австралийских аборигенов, у французов, южноамериканцев и других представителей нашей западной культуры (Лоренц 2016: 531–532).
Культура очерчивает круг возможных и «узаконенных» способов проявления эмоциональных состояний. В одном древнем китайском трактате встречается фраза, в которой говорится про некоего персонажа, который так гневался, что много раз терял сознание. Для нашей же культуры связь гнева и потери сознания как внешнего его проявления по крайней мере странна.
В XIX в. благородные барышни от любых переживаний теряли сознание. И дело не только в узком корсете, а в культурно заданном сценарии проявления чувств утонченной возвышенной натурой.
Марсель Мосс одним из первых показал, что проявления чувств «представляют собой не только психологические или физиологические, но и социальные явления», которым свойственна «неспонтанность» и «самая полная обязательность» (Мосс 1996б: 74). Мосс описывает, как скорбь и радость во время ритуальных оплакиваний включаются как по команде, все прекращают свои занятия и заливаются слезами об усопшем, издают вопли, даже ранят себя, если того требует традиция. «Крикам за умершего» отведены определенные часы и периоды, есть лица, «уполномоченные» выть и стенать, может быть что-то вроде «соревнования в плачах и слезах» – и всё это не исключает искренности переживания утраты (Там же: 77–79). Подобная этнография скорби отражает реальные эмоциональные переживания всего сообщества, о глубине же индивидуальных переживаний речь не идет, последняя – предмет психологии личности или литературной рефлексии.
Именно это становится предметом строго взыскующей рефлексии Л. Н. Толстого о том, что такое истинное переживание, имеет ли оно отношение к общепринятым знакам скорби, нуждается ли во внешнем проявлении. Даже для самых личных, глубоких, казалось бы, касающихся только тебя и никого другого чувств культура подразумевает свои выразительные средства. И маленький Николенька, герой автобиографической повести Толстого, уже вовлечен в соблюдение этих правил и норм, повязан ими, неожиданные мысли лезут в детскую голову в момент великого горя, когда он стоит у гроба матери:
…первая мысль, которая пришла мне, была та, что, так как я не плачу и стою на стуле в позе, не имеющей ничего трогательного, дьячок может принять меня за бесчувственного мальчика… я перекрестился, поклонился и заплакал. Вспоминая теперь свои впечатления, я нахожу, что только одна эта минута самозабвения была настоящим горем. Прежде и после погребения я не переставал плакать и был грустен, но мне совестно вспомнить эту грусть, потому что к ней всегда примешивалось какое-нибудь самолюбивое чувство: то желание показать, что я огорчен больше всех, то заботы о действии, которое я произвожу на других… (Толстой. «Детство»).
Сакральная составляющая этно-этикетных сценариев
Во многих традиционных культурах оплакивание ушедшего из жизни было делом отнюдь не только родственников. Часто в этом процессе участвуют и люди, для которых это профессия, например, плакальщицы. Зачем нужны особые люди, которые оплакивают усопшего по всем правилам? Казалось бы, разве мало слез, пролитых родными? В нашей культуре плакальщиц уже практически забыли, и забыли, в чем именно их миссия. А вот в Хакассии, например, не забыли. Когда человек уходит, обязательно приглашают специальных людей, которые в течение трех дней должны оплакивать и отпевать ушедшего особым горловым пением.
Дело в том, что в представлении хакасов умерший три дня слышит. Но слышит и понимает он не обычную речь, а только это специальное горловое пение. Оплакивание с помощью горлового пения – не что иное как «разговор» с умершим, его заверяют, что он может спокойно уходить, что близкие делают все, что положено, чтобы облегчить ему путь по загробным дорогам, чтобы он не возвращался и не беспокоил живых, а замолвил бы за них слово перед духами (Харитонова… 2000: 102).
Следует отметить, что в этно-этикетных сценариях невербальной коммуникации, как правило, сакральная подоплека подразумевается. Вот маленький пример из монгольской культуры. Юрта стоит чаще всего одна в радиусе нескольких сотен километров. «Свой» появился или «чужой», надо понять по первым же движениям гостя, поэтому он, прежде всего, должен продемонстрировать мирные намерения: вынуть нож из ножен и оставить болтаться его на цепочке на поясе (ни в коем случае он не должен пытаться войти с оружием в юрту), начать разговор с традиционных формул приветствия, спросить у хозяев, все ли у них в порядке. В ответ хозяева должны его заверить, что все хорошо, даже если в юрте находится тяжелобольной, умирающий или умерший человек. Это происходит потому, что пока это не обмен информацией, а приветствие, которое должно содержать в себе магию благопожелания: у нас все хорошо. Обмен информацией будет позже.
Традиционное приветствие может быть во множестве вариаций; если гость хорошо владеет языком приветствия, он уже «свой»: «Хорошо ли кочуете?..» – «Хорошо кочуем». – «Чтобы вьюки ваши были уравновешены!» – «…Ваши уста благословенны» (Жуковская 2002: 141). Если все прошло гладко, гостя должны пригласить пройти на почетное место. Мужчина должен пройти по правой стороне юрты (потому что правая сторона – «мужская» и сакральная), сесть напротив входа и обменяться табаком с хозяином. Лишь после этого, когда начнется чайная церемония, можно действительно начинать обычный разговор (Там же: 140–144).
В этом примере видно, что этно-этикетный сценарий выполняет две функции: благопожелания и проверки «свой – чужой».
Ошибки в приветствии могут иметь далеко идущие последствия. Крашенинников, первый этнограф народов северо-востока Сибири, описывает, что у камчадалов есть мужской и женский входы в юрту, и «…стоило казакам пролезть в юрту не через верхнее дымовое отверстие, а через нижнее… этого было достаточно, чтобы быть принятым за коекчуча» – лицо превращенного пола, мужчину, перешедшего в женскую гендерную роль (Максимов 1997: 217). Как правило, такие превращения у камчадалов и других дальневосточных и северных народов были связаны с обретением шаманского дара. По приказу духов мужчина оставляет традиционные мужские занятия, переодевается в женскую одежду и становится женщиной, говорит на женском наречии, занимается домашним хозяйством, детьми, даже выходит замуж. Женщины-коекчучи признаются при этом шаманами превращенного пола, сильными и опасными (Там же: 217–234).
Так вот, камчадалы оказались в страшном изумлении: усатые воинственные люди с оружием, но почему-то все они на самом деле женщины. Ведь лезут же они в юрту через женский вход!
Магия благопожелания или оберега часто сохраняется в формах приветствия – «Здравствуй-те!»; в выражениях благодарности – «Спасибо» = спаси [вас] Бог; в присказках. К кому обращаются дети, когда говорят: «Чур не я, чур не меня»? К Чуру – богу – хранителю домашнего очага славянского языческого пантеона. Сами того не подозревая, современные дети просят оберега у архаичного Чура.
Особое место в этно-этикетных сценариях невербальной коммуникации занимают танцы. В жестах, движениях, позах танцев сохраняются знаки ушедших и забытых в повседневной жизни тайных языков. Особо показателен в этом смысле анализ индийских танцев. Индийские танцы – это не просто набор выразительных движений. Это невербальный текст, в котором важны мельчайшие подробности – движение глаз, положение пальцев. Анализируя их, восстановили более пятисот тайных знаков, которые может понять только посвященный. Некогда храмовые танцовщицы владели этим священным языком в совершенстве.
Этикет и ритуал
Этикет во многом близок к ритуалу, особенно эта связь актуальна в традиционных обществах. При этом одни и те же поведенческие стереотипы могут быть элементами и этикета, и ритуальных действий: «Можно сказать, что этикет и ритуал пользуются общим фондом поведенческих стереотипов, приспосабливая их к своим “нуждам”» (Байбурин, Топорков 1990).
В обоих случаях это регламентированное поведение, реализующееся в повторяющихся стандартных ситуациях; это знаковое поведение, когда прямой его результат всецело зависит от того, как оно совершается. И в том, и другом случае за типовыми действиями и вербальными формулами стоят высшие, сакральные смыслы, которые могут забываться, рационализироваться, но так или иначе, латентно или активно, они присутствуют в культуре.
При этом, как показывает А. А. Байбурин: «на язык этикета и язык ритуала переводятся разные фрагменты жизни… В частности, этикет регулирует отношения лишь между участниками общения, в то время как система ритуалов призвана поддерживать устойчивость основных параметров жизни всего коллектива, глобальное равновесие между ним и природным окружением… ритуал (даже периодически повторяемый) – всегда событие, некоторый кризисный период» (Байбурин, Топорков 1990).
То же подчеркивал и В. Тэрнер: ритуал выступает как разрешение некой «социальной драмы», преодоление критической точки в жизни общества (Тэрнер 1983). «Поэтому в успешном проведении ритуала заинтересован весь коллектив», невыполнение ритуальных предписаний чревато глобальными последствиями, потрясением основ самой жизни – нарушится контакт с миром духов и предков или богов, поля перестанут давать урожай, деревья – плодоносить, а в водоемах переведется рыба. Этикет же, в отличие от ритуала, «регламентирует повседневную норму», в соблюдении правил этикета заинтересованы лишь участники коммуникации (Байбурин, Топорков 1990).
Коммуникация и социально-политические процессы
Следует отметить еще один аспект коммуникации. В том, как реализуется коммуникация, всегда находят отражение процессы, которые проистекают в культуре и обществе. Во все века реформаторы и социальные реформы не обходили своим вниманием язык. В мае революционного 1917 г., когда рушится многовековой уклад жизни страны, когда идет война, царит экономическая разруха и перестраиваются все государственные структуры, Временное правительство проводит языковую реформу в виде «Постановлений совещания по вопросу об упрощении русского правописания». Вводится новая орфография, упраздняются буквы «и десятеричное» (i), фита (ѳ), ижица (ѵ), ять, ер (ъ) в конце некоторых слов. Будучи молодым студентом, Д. С. Лихачев делает доклад («полушуткой, полусерьезно») про новую орфографию:
с нововведениями русский язык многое теряет, упраздненные буквы напрямую были связаны с общими корнями слов, они хранили память об истории языка, объясняли омонимы, делали понятными старинные тексты. С. Д. Лихачев приводит даже религиозную аргументацию: «Введение новой орфографии равносильно изъятию церковных ценностей. <…> Новая орфография еще более отдалила русский язык от церковнославянского, сделав его еще более трудным и непонятным. Наконец, новая орфография посягнула на самое православное в алфавите» (Лихачев 1993а: 6, 13). Эти тезисы сыграли свою роковую роль в судьбе Д. С. Лихачева[27].
Выражением демократических перемен в Швеции первой половины ХХ в. было движение против употребления местоимения «ni».
«Ni» – местоимение второго лица, которое употреблялось либо в обращении к людям очень низкого социального статуса, либо самого высокого – к членам королевской семьи. Известно, что маргиналы «аутсайдеры» общества и сверху, и снизу, находятся вне обычных законов, это их отчасти сближает, и их особый статус подчеркивается. Были созданы клубы для отмены этого слова, люди носили значки с надписями: «Я не говорю местоимения “ni”. Надеюсь, что Вы тоже не будете» (Клакхон 1998: 181).
Другой пример: в начале ХХ в., когда шел процесс обретения Венгрией независимости от Австрии, в венгерском парламенте пришлось говорить на латыни, потому что мадьярская знать не умела говорить по-венгерски и не хотела по-немецки (там же). Конец XIX – начало XX в. – период бурного развития и распространения венгерского языка. В 1918 г. распадается Австро-Венгрия и появляется независимое государство Венгрия. Знание языка оказывается значимо для осознания своей историко-культурной идентичности.
Репатриация евреев на историческую родину и возрождение Израиля также начинается с воссоздания иврита. Идиш, язык «галута», язык изгнания, в качестве языка нового нациестроительства был отвергнут. Но иврит – это язык богослужения, на нем не говорят – только читают священные тексты. Еще в начале века, задолго до создания в 1948 г. государства Израиль, публицист и общественный деятель Лейзер Перельман (потом он изменил свое имя на Элиэзер Бен-Йехуда (1858–1922)) задался идеей реконструирования и воссоздания этого абсолютно не приспособленного для жизни языка. Он поклялся, что в семье будет звучать только иврит и дети его будут говорить только на этом языке.
Его сын рос, с рождения зная только иврит, но дети вокруг не знали иврита, у него не было друзей-сверстников. Он играл с собакой, отдавая ей команды на «священном» языке, за что его не раз били религиозные ортодоксы. Ортодоксальные евреи жестоко преследовали Л. Перельмана, оговорили его перед властями, обвиняя в заговоре. Но, несмотря на все гонения и арест Л. Перельмана, иврит стал живым языком, сегодня это государственный язык Израиля и родной язык для очень большого количества людей.
Языковые реформы живо отзываются на протекающие в обществе процессы. Дух общественных реформ так или иначе отражается в языке: в современной России постоянно предпринимаются попытки очистить русский язык то от иностранных слов, то от мата или решить наконец в законодательном порядке, какого рода слово «кофе»[28].
В стремлении к всеохватывающей политкорректности Европарламент прилагает серьезные усилия, чтобы выработать такой язык, в котором не было бы указаний на гендер и социальный статус. Уходят в прошлое обращения «мисс» и «миссис». Не рекомендуется говорить «businessman», «businesswoman», желательно «business person», равно как и «policeman, policewoman» заменить на «police officer»[29]. (Напоминает уравнивающее все статусы, возраста и гендеры обращение «товарищ», ставшее знаковым для послереволюционной Советской России.)
В развитие гендерной тематики в общественном дискурсе – трансформация гендерных ролей, узаконивание третьего пола и прав людей, испытывающих проблемы с гендерной идентификацией, – в европейских языках появляются инновации. В 2015 г. в Академический словарь Швеции было внесено гендерно-нейтральное местоимение третьего лица «hen» (среднее между «он» и «она», или объединяющее оба пола). «Нen» используется в случаях, когда пол не определен, неизвестен или не важен.
Языковые преобразования предстают своего рода «знаменем» социальных перемен. Они могут касаться лексики, орфографии, форм обращения, обычаев и этно-этикетных сценариев. Могут быть обращением к языкам, ушедшим из повседневного употребления, и возрождением их для новой жизни. В случае с ивритом восстановление и преобразование древнего языка в современный было знаком обращения к своим историческим корням, к эпохе до утраты евреями собственной государственности и рассеяния по всему миру и в то же время средством конструирования новой идентичности. То есть знаком соединения прошлого и будущего.
Индикатором процессов, происходящих в обществе, могут выступать не только сознательно проводимые реформы и инновации, но и спонтанные нецеленаправленные изменения в лексике, частота употребления тех или иных синтаксических конструкций и форм, стилистика речи. Язык может «проговариваться» и выдавать смыслы и ценности, которые не артикулируются или даже вуалируются прямой речью.
Немецкий филолог В. Клемперер (1881–1960) в течение многих лет вел дневник, в который заносил все особенности языка нацистов (Клемперер 1998)[30]. Газетные статьи, выступления по радио фюреров всех калибров, плакаты и повседневная речь простых граждан постепенно менялись. Все больше становилось слов, связанных с войной, выражение «война на благо человечества» превратилось во что-то вроде идиомы, слово «героизм» «всегда попадалось в военной форме… и никогда в гражданском платье». Слова меняли свои значения: слово «фанатический» стало синонимом «героический»; все рассматривалось под углом зрения «арийское» или «не арийское»; рефреном шло «всемирное еврейство плетет заговор»; словом «народ» приправлялось всё, как еда солью («всенародный праздник»; Гитлер не просто канцлер, а «народный канцлер») постоянно употребляется суперлатив (превосходная степень), чтобы придать особую значимость сказанному, – но за всем этим скрывается эмоциональная бедность, постоянные повторы, скудная лексика и масса штампов, которые запускаются идеологами круга Геббельса: «Нацизм въедался в плоть и кровь масс через отдельные словечки, обороты речи, конструкции предложений…» (Клемперер 1998).
Так, изменения в сфере языка могут не только подчеркивать и акцентировать происходящие социальные сдвиги, но и проявлять подспудные социальные течения и скрытые смыслы. «Пусть кто- то намеренно стремится скрыть – только лишь от других или себя самого – то, что он бессознательно носит в себе, – язык выдаст все» (Там же).
Коммуникация как социальный код «свой – чужой»
За коммуникацией стоит традиция, а также план глубинных смыслов, норм, идеалов. Общий язык не только сплачивает, но и размежевывает людей, разделяя участников коммуникации на «своих» и «чужих». Выше упоминалось, что по тому, как человек приветствует и соблюдает этикетные нормы, он может быть принят или отторгнут как чужак. Это свойство языка давно стало инструментом конструирования группового единства: некое сообщество, выделяющее себя из остального мира, создает собственный язык, непонятный всем остальным.
Особый язык есть и в старых школах Англии. Со средних веков каждая школа создавала свой тайный язык на основе средневековой латыни, который понимают только выпускники этой школы. Представители разных поколений выпускников, встречаясь в разных уголках земли, перебросившись парой фраз, признают своих.
Пристрастие детей к придумыванию собственных «тайных» языков, непонятных взрослым и сверстникам, с которыми они не дружат, некогда навело английского лингвиста Дж. Толкиена на мысль о создании искусственных языков, которыми он наделил персонажей своих книг, жителей Средиземья.
Естественные языки, складывающиеся в том или ином сообществе, называют сленгом, феней, арго или жаргоном. Причем, за исключением сленга, все они преимущественно ассоциируются с маргинальными группами. Арго / жаргон / феня есть у преступников, у нищих, но есть арго и у профессиональных сообществ. Д. С. Лихачев связывал «арготирование» с очень старыми или, напротив, новыми профессиями (Лихачев 1993б: 134). Свой сленг есть у молодежных и других субкультур. В такого рода языках сохраняются архаизмы, употребляются кальки с иностранных языков, трансформированные и переиначенные, специфические слова, которых нет в обычном языке, а так же слова повседневной речи, которые обретают совсем другое значение, они могут произноситься иначе и нарочито менять ударение. Язык становится маркером такой группы, он выступает как социальный код, разделяющий мир на «своих» и всех остальных. Для «своих» же он выступает как декларация сопричастности определенным ценностям и нормам.
Исследуя профессиональные арго, Д. С. Лихачев отмечает, что арго получает наибольшее развитие в нестабильные периоды, в кризисы, при ломке привычных стереотипов (Там же: 135–136). Арго / сленги напрямую связаны с социальным многообразием общества.
Коммуникацию можно отнести к высоко ритуализированным типам поведения, в которых содержание действия неотделимо от его формы. Важно не только, что будет сделано или сказано, но и каким образом. Такого рода действия имеют косвенное целеполагание, в них воплощается единство цели и способа ее достижения. Социальная значимость такого рода действий была проанализирована Ю. А. Шрейдером: ритуализированные формы поведения выводят человеческое взаимодействие далеко за пределы сиюминутной ситуативности, за пределы решения конкретных прагматических задач и тем самым объединяют людей на принципиально ином уровне. Они выступают как «договор о причастности» к одним и тем же культурным ценностям, к единому историческому прошлому, то есть выступают как особая форма исторической памяти: «Ритуальность связана с ощущением человеком или обществом своего места в истории, в культуре. Деклассированному люмпену ритуалы не нужны» (Шрейдер 1979: 111).
В силу сказанного, помимо своей непосредственной функции – передачи информации, коммуникация с ее этикетно-традиционной составляющей играет важную роль в жизнедеятельности социума.
– Особенности коммуникации выступают как знак или социальный код «свой – чужой». В принятых этно-этикетных сценариях и исторически сложившихся институтах коммуникации отражается приверженность сходным обычаям, ценностям и представлениям о порядке вещей в мире – всему тому, что в самом начале этого раздела было обозначено как принципы коммуникации.
– Коммуникация становится формой бытия социальной памяти. Коммуникация хранит определенный набор сакральных формул и символов (как, например, формулы магии благопожелания, перешедшие в приветствия и прощания). Некогда значение их было актуально, но со временем стало забываться, превращаясь в часть этикета. Подобного рода архаизмы – не просто дань традиции, которая «оформляет» взаимодействие людей, но то, что связывает прошлое и настоящее, архаичные и современные пласты культуры.
– Коммуникация играет важную роль в мобилизации группового единства. Вырабатывая свои язык, этикет, институты, формулы и коды, группа подчеркивает свою обособленность и конструирует свою групповую идентичность.
– Наконец, рефлексивно-прогностическая функция коммуникации: изменения, происходящие в языке и стандартах коммуникации, отражают процессы, происходящие в обществе.