На шестой раз вниз пошло тело без всяких признаков жизни. Оно ушло в глубину, но наверх уже не показалось. Могучий рывок натянул канат, внутри макальника что-то хрустнуло, и он завалился набок. Канат, внезапно отпущенный, спружинив, подлетел в воздух. В разорванной петле никого не было.
Трое палачей удручённо разглядывали поломанную машину. В толпе раздались крики, многие показывали пальцами на далайн. Там, между бугров влаги, появилось что-то похожее на частокол из костяных гарпунов, обтянутых серой кожей. Плавник быстро двигался, вздымая пенистые буруны. Маарах – огромная костистая рыба, желанная добыча во время мягмара, барражировала вдоль берега, явно не собираясь уходить.
– Никто не выживет, – сказал Маканый. – Шажрёт вшех. Вишь, как ходит.
Палачи, понукая добровольных помощников, подняли упавший механизм, кто-то полез наверх заменять поломанную деталь. Маканый, на которого напал бес болтливости, что-то возбуждённо шипел, но Шооран не слушал. Несмотря на шум и толпу вокруг, он вдруг ощутил далайн. В конце концов он илбэч и должен умереть, как илбэч, а не быть проглоченным глупой рыбой! Работать, напустив на лицо отсутствующее выражение, не выдав себя ни единым жестом, было страшно трудно, но всё же у него получалось. Оройхон начал возникать.
Сначала берег взорвался испуганными голосами, потом упала мёртвая тишина, потом кто-то завыл, некоторые бросились бежать, словно увидели Многорукого, другие молились, иные лежали, упав лицом в нойт и не смея подняться. Шооран не замечал ничего, кроме далайна. Влага кипела, клубились шапки пены, зазевавшийся маарах выметнулся на воздух и остался монументом самому себе, навеки впаянный в камень. Далайн схлынул, отступая перед новым оройхоном.
«Вот и всё, – подумал Шооран. – Жить мне осталось один день. Но этим придётся строить новый макальник».
Наконец пришёл в себя и кто-то из начальства. Послышались команды, общинников погнали вон, оправившиеся цэрэги сняли с крестовин каторжников и повели их назад через умывающийся, залитый выступившей водой оройхон.
Ночь пленники провели запертые в алдан-шаваре. Никто не разговаривал, лишь Маканый время от времени тряс шишковатой головой и повторял:
– Ну-у?.. Да-а…
Наутро в алдан-шавар прибыл старший брат. Не тот, что распоряжался в каторжных мастерских, а другой, очевидно, из самого высшего командования. Он остановился на пороге, оглядел повернувшиеся к нему серые лица и медленно, подчёркивая каждое слово, начал говорить:
– Я ни о чём вас не спрашиваю. И я не буду вас спрашивать. Вы понимаете, о чём я говорю. Больше с вами об этом не будет говорить никто. И вы не должны говорить об этом друг с другом. Вас, всех без исключения, будут кормить и ухаживать за вами. Потом вас приведут на берег и оставят одних. Если захотите, можете висеть там, пока не высохнет далайн. Но я бы хотел иного. Так что ваша жизнь в руках одного из вас. А теперь собирайтесь.
Брат вышел. Женщины с испуганными глазами принесли чистую одежду и воду для мытья. Маканый, мгновенно охамевший, потребовал пластырь на щёку. Брат, оставшийся при пленниках, проворчал, что разговаривать-то им как раз и не надо, но пластырь позволил.
– Должен же я молитша, – довольно сказал Маканый, – а беж плаштыря моя молитва неражбортшива.
– Знаю я твою молитву, – возразил старший брат. – Будь вас здесь святая дюжина – всё было бы ясно. Но вас – дюжина и один. Значит, лишний служит не господу, а Ёроол-Гую. И я догадываюсь, кто этот лишний.
– Ты не прав, потштенный. Нас ровно швятая дюжина и Он.
Услышав это «Он», сопровождаемое закатыванием единственного глаза к потолку, Шооран едва не расхохотался и сумел сдержаться, лишь до крови прикусив губу.
«В это верят только женщины», – вспомнил он. От кого достались ему эти слова? От язвительного насмешника Хулгала или от отца, которого он не помнит? Во всяком случае, в божественный разум Ёроол-Гуя Шооран верил не больше, чем позволял ему собственный опыт, а Тэнгэра, загнавшего людей в далайн, ненавидел глубоко и искренне.
На следующий день чёртова дюжина бывших каторжников была накормлена (впервые каши было вдоволь, и она оказалась приготовленной как следует), затем их связали, правда, не грубой хитиновой верёвкой, а мягкими ремнями из шкуры бовэра, и партия отправилась в путь. Сопровождали их три дюжины цэрэгов и старший брат, прежде управлявший мастерскими, а теперь получивший неожиданное повышение.
– Ремешки-то раштягиваютша, – шепнул Шоорану Маканый, когда они вышли.
– И что? – спросил Шооран, показав глазами на цэрэгов.
– Так. Пригодитша.
О чуде знала уже вся страна. Общинники с сухих оройхонов высыпали смотреть на процессию. Многие кланялись идущим.
– Видишь, как все любят нас благодарным сердцем, – вполголоса заметил Маканому Шооран.
– Молтши! – шикнул тот, и Шооран лишь теперь понял, что, несмотря ни на что, Маканый относится к происходящему более чем серьёзно.
Шли долго, через всю страну. Глядя на расстилающиеся вокруг земли, Шооран и сам видел, что рассказы каторжников были правдой. Оройхоны были разорены, словно по ним только что прошла война. Тропинки пробегали прямо по полям, иногда рядом лежали сразу несколько широких дорожек – очевидно, всякий ходил, как ему удобнее. Всходы потоптаны, смяты, вырваны с корнем. Даже алдан-шавар, где они ночевали, оказался неухожен и вызывал уныние. До какой же нищеты можно довести страну, даже если всё в ней растёт и плодоносит само, но нет руки, готовой любовно собрать и сберечь выросшее.
На второй день они прибыли к месту назначения, а на третий вышли к далайну.
Вновь их привязали к крестовинам, опутав руки и ноги мягкими ремнями, потом оставили одних. Шооран понимал, что цэрэги не ушли, что они поблизости, но никто не подсматривал, что происходит на крестовинах. Оройхон был важнее любопытства, а внезапно обретённый илбэч требовался властям всерьёз и надолго. Шооран обратил внимание, что между отдельными крестами стоят щиты, чтобы и сами прикованные не могли видеть друг друга.
Не стоило большого труда догадаться, куда их привели. Где-то неподалёку воняли дымом авары, значит, рядом мёртвая полоса – дорога в страну старейшин. Братья, не скопив своего, хотят добраться до чужих богатств.
Шооран вздохнул, собираясь с силами. На горе или на радость, ради высокой или низменной цели, свободным или связанным, но он будет исполнять свой долг. Пусть после его дел прольётся кровь и кто-то станет более несчастен, чем сейчас, но раз есть далайн и есть илбэч – илбэч обязан строить. Хотя бы просто для того, чтобы в мире стало одним оройхоном больше.
Следующий оройхон он поставил через неделю. А через неделю – ещё один. Потом их не трогали целый месяц, из чего Шооран заключил, что объявился Ёроол-Гуй и братья выжидают, не желая рисковать. Месяц истёк, и еженедельные выходы к далайну возобновились. Первое предположение Шоорана оказалось правильным: строилась широкая, в три оройхона дорога в землю старейшин.
Вечерами и в свободные дни зажиревшие от безделья каторжники сидели под стражей в алдан-шаваре, дулись в кости на интерес или вечернюю порцию мяса (теперь им давали и мясо, и наыс, и вообще всё, кроме вина) и старательно не говорили на запретную тему. Лишь Уйгак – тощий, но страшно прожорливый мужик, глупый и такой законопослушный, что неясно было, как он попал на каторгу, а потом в бунтовщики, вздыхал порой, придвигая миску с выигранным мясом:
– Ох, повезло нам, братья! Всегда бы так жить.
– Бовэр в ручье тоже небось думает, что ему повезло, – отвечал угрюмый Куюг, – и не знает, что гарпунок на него уже заострён.
– Скажешь тоже! – обижался Уйгак. – То бовэр безмозглый, а то… – и он многозначительно поднимал к потолку палец, перемазанный в мясной подливке.
Шооран в разговорах участвовал мало, старался больше спать и не говорить, а слушать других. Его тоже преследовало сравнение с бовэром, и он ждал всяких неожиданностей. Кроме того, он постоянно представлял в уме карту мира и старался отметить на ней новые оройхоны. Не так много их было. Окажись он на свободе, он бы выстроил за это время куда больше.
Вскоре сон уже не шёл в отяжелевшую голову, и мясо стало казаться пресным. Выход Шооран нашёл в беседах с Маканым. Калеке достаточно было задать один вопрос, а дальше он рассказывал сам без остановок. Надо было лишь суметь разобрать его речь, и тогда выяснялось, что он рассказывает массу любопытных вещей.
– За что тебя первый раз приговорили?
– Не приговорили, а оштудили. Жа машку. Машку я шделал иж рыбей кожи. Ешли её харвахом шырым натереть, так она шветитша в темноте. Штрашно! Её надеть и ишшо на ходули штать. Ночью приду на поле, да как крикну шторожам: «Ужнаёте меня?!» Они и уполжают штаны чиштить. Вше оройхоны были мои. Но вшё-таки поймали меня. Макали три ража. Шешть раж это уже потом, жа другое…
Одиннадцать дюжин первый оройхон соединил две страны, прежде отделённые друг от друга огненным болотом. Едва камень затвердел, как отряды цэрэгов, скрывавшиеся неподалёку, ринулись на приступ. В неожиданности они видели своё главное преимущество. Но неожиданного удара как раз и не получилось. На том берегу ещё неделю назад заметили замаячивший оройхон и, поняв, что происходит, успели подготовиться к атаке.
Цэрэги братьев шли не скрываясь, и залп татацев буквально выкосил их, от передовых дюжин почти никого не осталось. Остатки нападавших были смяты, старейшины сами пошли в наступление.
Охранники, занятые Шоораном и его товарищами, не успели ещё никого отвязать, когда из клубов дыма, по-прежнему тянущихся с бывшей мёртвой полосы, показались кольчужники врага. Грудь каждого за прозрачной чешуёй казалась открытой, в руках пели хлысты, короткие копья торчали за спиной. После мгновенной схватки охранники были перебиты, и наступающие пошли дальше. На привязанных к крестам людей они не обратили внимания – мало ли какие жертвы приносит противник великому Ёроол-Гую.