Цэрэги сгрудились вокруг связанного Шоорана и принялись его бить. Не каждый удар достигал цели, иглы башмаков с трудом пробивали толстый жанч, но уже через минуту Шооран потерял сознание от боли.
Боройгал был назначен одонтом три дня назад. Конечно, в государстве изгоев слово «одонт» было как бы под запретом, но как ещё назвать человека, поставленного управлять приобретёнными оройхонами? Так что Боройгал с лёгким сердцем украсил себя костяным тесаком, а наедине с собой величал себя одонтом.
Вообще-то, когда отряды ночных пархов вступали на угловые земли, Боройгал не думал о возвышении, а дрожал за свою шкуру. При трёх последних правителях он был палачом и затолкал в шавар немало изгоев, так что для страха основания были. Но потом он решил, что надо быть смелее. В конце концов, палачи нужны любой власти, а охотников на эту должность не так много. Поэтому, увидев Суварга, шествующего в окружении охраны, Боройгал громко крикнул:
– Здравствуй, правитель Суварг! Я рад тебя видеть!
Нельзя сказать, что правитель Суварг тоже обрадовался этой встрече. Был в его прошлой жизни один шаварный закоулок, в который он не хотел бы пускать посторонних. До сих пор никто не спросил предводителя изгоев, как удалось ему не только вывести отряд из владений Моэртала и пройти затем половину страны, но и увеличить при этом армию изгоев чуть не вдвое. Бродяги считают, что им так повезло. Тэнгэр оставил мысли о вечном и позаботился о них. Нет, о них думал предусмотрительный Суварг. Не договорившись с одонтами, такую операцию не провернуть. Но попробуй сказать об этом вслух, и клеймо предателя уже не смыть. А кто мог знать тогда, что отыщется эта страна и сегодня он сможет говорить с ваном на равных и даже отнимать его земли? Тогда, чтобы выжить, пришлось кое-что обещать, да и выполнять обещанное. Своими людьми и своей страной он не поступился, а что до лазутчиков, проходивших с его ведома в области братьев, то надо было сохранять мир. Только как объяснить это увечным и калеченным членам совета, которые знают лишь чувство непримиримости? Даже Ээтгон среди этих закосневших типов кажется гибким политиком. Ээтгон о многом догадывается и молчит, но если скандал выплывет, то и он окажется среди противников. А ведь пока на угловых оройхонах сидел запутавшийся в интригах Тройгал – всего-то пара недель! – связь с ваном шла через этого громилу, что, скверно улыбаясь, машет ему рукой.
И Суварг кивнул благосклонно, а потом беседовал с палачом наедине и поставил его главным над этими оройхонами. И то сказать: соглядатая лучше держать на виду, да и связь с ваном так сразу рвать не стоит. Мало ли что может случиться…
Поимка Шоорана стала первым деянием Боройгала на высоком посту. Признав в Шооране своего давнего обидчика, Боройгал загорелся местью. Но, будучи палачом, он слишком хорошо знал, как быстро умирают жертвы даже в самых опытных руках, а Боройгал хотел мести сладкой и долгой. К тому же публичная казнь сразу после назначения на должность была нежелательной, а тайная, ежели секрет вдруг выплывет, вовсе грозила крупными неприятностями.
Размыслив, Боройгал велел запереть пленника в подземелье, решив не торопиться с казнью.
Первые сутки, а возможно, и несколько – счёт времени он потерял, – Шооран валялся в горячке, вызванной ядовитыми иглами. Всё тело вспухло; там, где иглы вонзились в плоть, образовались язвы; рана на руке нагноилась. Большую часть времени Шооран не сознавал себя. В темноте к нему приходил мёртвый уулгуй, уговаривал, звал в далайн. Шооран ругался на него и гнал, а вынырнув к действительности, промывал рану собственной мочой и вновь проваливался в бред. Всё же он выплыл и, очнувшись однажды, понял, что чёрный уулгуй отпустил его. С этого дня Шооран пошёл на поправку и начал замечать происходящее вокруг.
Тюрьма была обустроена ещё при Хооргоне, причём сделана на совесть, по образцу темницы, оставшейся на Западном оройхоне. Так что, очнувшись, Шооран не мог сказать, в каком из помещений насквозь знакомого алдан-шавара он находится. Углы были спрямлены, вход забран дверью, а стены и пол выложены плотно пригнанными костяными пластинами. Ногти скользили по гладкой кости, бессильные зацепиться хоть за что-нибудь. Сделано это было для того, чтобы скучающие узники не развлекались рытьём ходов в рыхлом камне. Подходить к двери не позволялось – примерно посредине камеру перегораживала решётка, открыть которую можно было лишь снаружи. Изучив своё обиталище, Шооран вынужден был признать, что у Моэртала ничего подобного не было.
Время от времени костяная дверь щёлкала, тюремщик вносил миску с водой и немного чавги или наыса. Шооран не знал, кормят его три раза в день или раз в три дня, время в глухом мешке остановилось, ни зрению, ни слуху было не за что зацепиться. Свет слизня, с которым входил тюремщик, казался ослепительным, но, уходя, сторож забирал его с собой. Любой человек в таких условиях скоро сошёл бы с ума, но Шооран, привычный к одиночеству, не сдавался. Он пел, рассказывал сказки и истории, воображая, что тюремщики сидят под дверьми и слушают его.
Однажды дверь распахнулась с грохотом и появившийся сторож принялся налеплять на стены ярких слизней. Через минуту в камеру вошёл Боройгал. При виде потерявшего человеческий облик Шоорана его лицо растянулось в ухмылке.
– Сидишь, красавчик? Сиди. Как видишь, я не прощаю обид. Но я справедлив. Ты не убил меня, я не убиваю тебя. Или ты уже сам хочешь в шавар? Тебе помочь?
Шооран молчал, не реагируя на слова. Боройгал вытащил небольшую коробку, осторожно потряс её. Обострившийся слух Шоорана уловил зловещий шелест. Перед ним было знаменитое орудие палача – коробка с зоггами.
– Ты хочешь сыграть со мной в «щелчки»? – проговорил Шооран. – Идёт. Как будем играть – в одежде или голые до пояса?
«Щелчки» – смертельная игра, на которую отваживались лишь самые отчаянные люди, потерявшие всякий интерес в жизни. Двое усаживались друг напротив друга, выпускали на гладкий камень пойманного зогга, затем один из самоубийц щелчком отправлял ядовитую букашку в лицо другому. Надо было, подставив ноготь, отпарировать удар, откинув разозлённого зогга обратно. Чаще всего через полминуты жало вонзалось в цель, и один из игроков исходил криком под сочувствующими взглядами любопытных. Хотя случались мастера, которые перещёлкивались зоггом до тех пор, пока не погибал избитый зогг.
Шооран никогда не чувствовал желания испытать в этой игре судьбу и собственную ловкость, особенно сейчас, когда, просидев бог знает сколько времени в темноте, он полностью утратил точность движений. Но всё же что-то в его голосе заставило Боройгала испугаться. Палач проворно убрал коробку. Некоторое время он грозил, хвастался, ругался – Шооран думал об одном: останутся ли в камере слизни, когда Боройгал уйдёт. Наконец, распалившись до бешенства, но так и не решившись пройти за решётку, Боройгал выбежал из камеры. Шооран, с трудом дотянувшись, достал одного слизня и спрятал под жанч. Может быть, служитель и заметил исчезновение светляка, но не придал этому значения, и в течение нескольких дней Шооран сидел при свете.
Одно время он мучился идеей подкупить сторожей. При аресте цэрэги больше заботились, чтобы как следует побить Шоорана, а вот обыскали его небрежно, поскольку предположить, что у нищего бродяги окажется что-то ценное, не могли. Так у Шоорана уцелели зашитые в рукав жанча заколки, когда-то принадлежавшие матери Бутача. Теперь Шооран раздумывал, а не предложить ли тюремщику белые полумесяцы в обмен на помощь в бегстве? Но чем больше вариантов он перебирал, тем яснее видел, что либо ему просто не поверят, либо заколки будут немедленно отняты. Сил на то, чтобы отстоять себя, у Шоорана не было.
По прошествии неведомых времён похищенный слизняк начал тускнеть и наконец полностью погас. Шоораном овладело уныние. Всё чаще он думал, что лучше бы вместо заколок скрыл в рукаве жало зогга. На освобождение он уже не надеялся: должно быть, Ай не сумела выполнить его просьбы либо Ээтгон не посчитал нужным выручать человека, с которым он обещал всего лишь не враждовать.
Темнота и безмолвие гасили разум, и лишь Боройгал, сам того не зная, помогал выжить. Время от времени одонт спускался в подземелье и, усевшись перед решёткой, подолгу говорил: издевался, старался запугать. Пугать Шоорана было нечем, зато эти посещения позволяли не сойти с ума. Шооран ждал прихода врага, стараясь уязвить его хотя бы словом. Палач не понимал иных выражений, кроме грубых, так что весь расчёт сводился к тому, чтобы выбрать время, когда сказать гадость.
– Боройгал, ты мелкий жирх, – говорил Шооран в самый, казалось, неподходящий момент, и мучитель давился монологом, принимаясь рычать:
– Я сотру тебя в порошок! В харвах пересушу!
– Давай, – соглашался Шооран. – В своей норе и жирх кусается, а ты тут в родном шаваре.
Боройгал заходился проклятиями и убегал, а Шооран ещё долго переживал встречу и изобретал, что скажет в следующий раз.
Но потом Боройгал перестал приходить, так что Шоорану остались только сказки и песни, которые он пел всё более заунывно и страшно.
Суварг умирал. Немногие понимали это, слишком уж нелепо всё произошло. Предводитель изгоев уже давно не ходил в сражения, а лишь посылал других, наблюдая за битвой с суурь-тэсэга. И кто мог предполагать, что братьям вздумается палить из ухэра вдаль, чуть не за пол-оройхона, и что камни долетят? Обломок на излёте ткнул Суварга в грудь, но Суварг тут же поднялся, костеря на чём свет стоит гнилоголовых братьев, и всё их потомство, и тот тухлый шавар, из которого они выползли.
Казалось, всё обошлось. Лишний удар ничего не значит для человека, на чьём теле оставили отметины гарпуны изгоев и хлысты кольчужников в ту пору, когда Суварг служил в цэрэгах, а затем копья бывших сослуживцев и укусы шаварного зверья, на которое пришлось охотиться в годы неудач. И всё же в нём что-то сломалось. Суварг исхудал, позеленел, боль в груди не отпускала, а во время кашля изо рта летели красные брызги. Суварг лежал в своих покоях, скучно выслушивал доклады, а за решениями отсылал к Ээтгону.