– Что с вашей ногой? – спросил крепкий мужчина.
– Наступил на гвоздь.
– Большой же был гвоздь!
– Очень.
Бармен подал мне сигареты. Мое лицо пылало, пока я рассовывал пачки по карманам и неловко отсчитывал деньги. Сдачу он швырнул на прилавок, и монеты раскатились по стойке. Пока я собирал их, открылась дверь. Вошла Матильда. В баре повисла тишина, раздавались лишь ее шаги. Она сохранила невозмутимое выражение лица, но шея и щеки горели.
– Примите за топливо.
Бармен покосился на крупного мужчину в комбинезоне и звякнул кассовым аппаратом. Только после этого Матильда показала, что знает о присутствии человека за столиком. Хотя по тому, как она к нему повернулась, я понял, что увидела его давно.
– Жан-Клод.
– Матильда.
Пока бармен отсчитывал сдачу, они больше не сказали друг другу ни слова. Я заметил, что бармен отдал ей деньги вежливее, чем мне, даже слегка поклонился.
– Спасибо.
Когда мы шли к двери, я чувствовал, что на нас устремлены все взгляды. Пропустил первой в дверь Матильду и не знал, услышала ли она короткий хрюкающий звук, а затем сдержанный смешок из-за столика, где сидел Дидье. Не оглядываясь, закрыл створку и, стараясь не отстать, поковылял за ней. Ждал, что Матильда что-нибудь объяснит, но она молча завела мотор и тронулась с места.
– Милые соседи, – заметил я.
Она смотрела в засиженное насекомыми стекло.
– Они не привыкли к чужакам.
Я же решил, что проблема не во мне, не в том, что я чужак. Хотел спросить, почему фамилия Арно вызвала такую реакцию и кто такой Жан-Клод. Но по тому, как держалась Матильда, было ясно, что она не желает это обсуждать.
И пока мы ехали обратно на ферму, я размышлял, уж не довелось ли мне познакомиться с отцом Мишеля?
Когда мы оказались на территории фермы, я облегченно вздохнул. Матильда закрыла за нами ворота, заперла их на замок, и ко мне вернулось хрупкое ощущение безопасности. Она не только заправила машину, но и наполнила горючим канистры, однако отказалась от моей помощи, когда я предложил помочь сгрузить их. Лишь бросила:
– Ужин принесу позднее.
Я вошел в амбар, и обаяние чудесного вечера исчезло. Сознавал, что не могу вечно прятаться на ферме, но теперь жалел, что ездил с Матильдой в бар и напрасно там засветился. И все из-за бокала пива и нескольких пачек сигарет. Почему я вызвал к себе такой интерес? Меня не удивило, что Арно недолюбливают. Трудно представить, что он вообще мог с кем-нибудь сойтись. Но даже при его характере царившую в баре атмосферу не объяснить обычной для маленького городка соседской враждой. Он кому-то крепко насолил.
Я понес сигареты наверх. Забираться по лестнице я уже наловчился и если задержался на площадке второго этажа, то не потому, что запыхался. Крышка люка была открыта. Я помнил, что закрыл ее, когда уходил. Прислушался, но в амбаре не раздавалось ни звука. Как можно тише я преодолел последние ступени, хотя прекрасно понимал, что если кто-нибудь находится наверху, он уже знает о моем присутствии.
Когда моя голова поднялась над крышкой люка, я увидел Греттен. Она сидела на матрасе ко мне спиной, рядом стоял мой рюкзак, и половина его содержимого валялась на постели. Пакета в полиэтилене я не заметил, но он был спрятан на самом дне, а Греттен явно нашла то, что хотела, прежде чем добралась до него. Она ритмично покачивала головой. Густые волосы скрывали наушники, но я слышал раздававшуюся из них музыку. Забравшись на чердак, я направился к ней. Ее глаза удивленно распахнулись, когда я наклонился и выключил плейер.
– О, я вас не слышала.
– Что вы делаете? – Я старался, чтобы голос не звучал сердито, однако не мог избавиться от укоризненных ноток, и у Греттен сразу стал виноватый вид.
– Ничего. Хотела послушать музыку.
Я сгреб одежду и принялся запихивать обратно в рюкзак. И пока возился с ней, пощупал на дне – там ли пластиковый пакет. Наткнувшись пальцами на полиэтиленовую обертку, почувствовал облегчение, но руки продолжали дрожать.
– Надо спрашивать.
– Я спрашивала, вы сказали, что можно.
Я смутно помнил, что говорил нечто подобное. В тот день, когда думал, что на следующее утро уеду, а потом совершенно забыл. А у Греттен мои слова отложились в голове.
– Я имел в виду, при мне, – добавил я.
– Это наш амбар. Мне не надо спрашивать у вас разрешения.
– Пусть амбар ваш, но это не дает вам права копаться в моих вещах.
– Думаете, мне нужны ваши старые носки и майки? – Греттен разозлилась. – И ваша дурацкая музыка мне не нравится. А вот если папа узнает, что я была здесь, он вам задаст!
Я решил не спорить с ней.
– Прошу прощения, что нагрубил. Просто не ожидал никого здесь встретить.
Греттен смягчилась, но не проявила желания уйти и, пока я доставал из карманов и выкладывал на матрас сигареты и зажигалку, стояла, опершись о лошадку-качалку, и поглаживала ее гриву.
– Можно попробовать?
– Вы курите?
– Нет.
– Тогда лучше не начинать.
Я понимал, что говорю, как ханжа, но ничего не мог с собой поделать.
Греттен надула губы.
– Почему вы в плохом настроении?
– Устал. Выдался тяжелый день.
Она задумчиво наматывала на палец черные пряди лошадиной гривы.
– Сколько вы у нас пробудете? Пока не отремонтируете дом?
– Не знаю.
– Папа считает, что вы от чего-то скрываетесь.
– Ваш папа не может всего знать.
– Он знает больше вас. Я не уверена, что вы ему нравитесь. Но если вы будете добры со мной, замолвлю за вас словечко.
Я промолчал. И, надеясь, что она поймет намек и уйдет, убрал с матраса очередную майку. Из нее что-то выпало. Фотография.
– Кто это? – спросила Греттен.
– Так, никто.
Я хотел подобрать снимок, но она опередила меня и, поддразнивая, спрятала.
– А я думала, у вас нет подружки.
– Нет.
– Тогда зачем вы возите с собой ее фото?
– Все забываю выбросить.
– Значит, вам безразлично, что будет с этой карточкой? – Улыбаясь, Греттен схватила с матраса зажигалку и поднесла к снимку.
– Не надо! – Я протянул к ней руку.
Но Греттен увернулась и, не выпуская снимка и зажигалки, отскочила назад.
– А говорили, безразлично.
– Отдайте!
– Не отдам, пока не скажете, кто она. – Греттен щелкнула зажигалкой. – Только придется поспешить.
Я попробовал выхватить у нее фотографию, но она, торжествующе расхохотавшись, отдернула руку, и пламя коснулось уголка карточки. Глянцевая бумага вспыхнула желтым цветом. Греттен вскрикнула и выронила снимок. Я сбросил его с матраса и старался потушить, пока изображение чернело и съеживалось. Фотография горела, а чердак был полон сухого дерева. Пришлось схватить стоявшую рядом бутылку с водой и загасить огонь. Фотография зашипела, пламя потухло. Чердак наполнился запахом паленого. Я смотрел на кучку пепла и лужицу воды на полу.
– Из-за я вас обожгла пальцы, – пожаловалась Греттен.
Я поставил бутылку на место.
– Шли бы вы отсюда!
– Я не виновата. Не надо было у меня отнимать.
– Папа вас хватится.
Греттен колебалась, но упоминание об Арно подействовало. Я не оборачивался, пока она спускалась в люк. Когда ее шаги стихли, я нагнулся и поворошил мокрый пепел. От фотографии ничего не осталось, кроме обуглившегося по краям маленького кусочка белой рамки.
Я бросил его на пол и пошел искать что-нибудь, чем можно убрать грязь.
Лондон
Однажды вечером Хлоя после работы пропала. Мы собрались после занятий с Колламом и парой студентов. Но не в «Домино», туда мы больше не ходили. Раньше мне доставляло удовольствие наблюдать, как Хлоя работала за стойкой, и ждать, когда в баре настанет затишье и она присоединится к нам. Но это ушло в прошлое и больше не радовало.
– Считаешь себя обязанным присматривать за мной? – спросила она, когда я, уходя, произнес: «Увидимся позже».
– Нет. Если не хочешь, чтобы я приходил, так и скажи.
– Поступай, как знаешь. – Она пожала плечами.
Было около часа ночи, когда я ушел от Коллама и вернулся домой. Теперь запах масляных красок и скипидара в квартире ощущался не так сильно. После нашего возвращения из Брайтона Хлоя не рисовала, но мы эту тему не затрагивали.
В баре она заканчивала работу не раньше двух часов. Я заварил кофе, включил проигрыватель и поставил «Убийственное лето» – фильм, который, как и все в моей коллекции, смотрел часто. Хлоя утверждала, что картина мне нравится, потому что почти все действие Изабель Аджани красуется практически голой. В ее словах был резон, но фильм действительно кинематографически очень красивый.
Я следил, как с неизбежностью разворачивался цикл страсти и трагедии. И лишь когда картина закончилась, осознал, что уже очень поздно: Хлоя должна была вернуться час назад. Я позвонил в бар, но никто не ответил. Подождал еще полчаса, затем, оставив записку на случай, если она объявится дома, отправился в «Домино». На улицах было пусто. Я повернул к Кингз-роуд тем путем, которым мы привыкли с ней ходить. С тех пор как я перестал встречать Хлою, ее либо кто-нибудь провожал, либо она брала такси. Двери бара были заперты, свет внутри не горел, но я на всякий случай постучал. Когда эхо ударов стихло, темное здание снова погрузилось в тишину.
Я стоял на тротуаре и оглядывал улицу, словно ждал, что Хлоя вот-вот появится и подойдет ко мне. Где жили работники бара, я не знал, но однажды ходил с Хлоей на вечеринку к Тане. Мне было неизвестно, работала ли она в тот вечер, но ничего другого в голову не пришло.
Как я ни старался идти быстрее, у дома Тани в Шефердз-Буш оказался лишь в пять часов утра. Подъезд не освещался, пришлось воспользоваться фонариком в телефоне, чтобы прочитать фамилии жильцов на домофоне. Нажав кнопку, стал ждать. Утро выдалось холодным, но колотило меня совсем не поэтому. Домофон не отвечал, и я снова нажал кнопку и не отпускал.
– Иду, иду, кто там? – послышался сердитый, искаженный связью голос.