На майке Греттен расплывалось темное пятно. Даже теперь я не понимал, что произошло. Пока не услышал стон и, повернувшись, не увидел на опушке леса Арно. Приклад ружья все еще был прижат к его плечу, но ствол бессильно целил в землю. Он неловко побежал в нашу сторону, а Матильда опустилась на колени около Греттен. Та лежала на спине, ее руки и ноги непроизвольно подергивались, взгляд устремился в небо.
– Матильда… – Греттен вдруг заговорила голосом потерявшейся, ничего не понимающей маленькой девочки. – Матильда, я не хотела…
– Тихо, все хорошо. Тебе нельзя говорить.
Матильда взяла ее за руку, и в это время к ним подбежал Арно, дотронулся до Мишеля и рухнул на землю рядом с Греттен.
– Господи, нет…
Мой мозг отказывался верить тому, что я видел. Беспомощно стоял, неловко держа на руках Мишеля, и думал, что ружье Арно маленького калибра и не может причинить большого вреда. Оно способно убить лишь птицу или кролика. Но кровь продолжала пропитывать майку Греттен, изо рта вместе с кашлем летели черные сгустки.
– Нет! – твердила Матильда, словно упрекая дочь. – Нет! Нет! Нет!
Греттен смотрела на нее широко раскрытыми испуганными глазами. Матильда зажала ладонью свободной руки маленькую дырочку на ее груди. Греттен пыталась что-то сказать, но изо рта хлынул поток крови, и она задохнулась. Спина выгнулась, ноги в судороге забили по земле. Мгновение она отчаянно боролась за жизнь, но в следующую секунду тело расслабилось, и все было кончено.
Наступил такой покой, будто мы оказались в коконе, куда не проникали ни плач Мишеля, ни визг кабана. Матильда полусидела, полулежала, неудобно подвернув под себя ногу, и все еще держала за руку дочь. Услышав плач Арно, отпустила. Тот стал гладить Греттен по лицу.
– Я не хотел, – причитал он, стоя на коленях. – Я не хотел, но она собиралась бросить Мишеля кабану. Господи, нет, я не хотел!
Матильда посмотрела на отца поверх тела Греттен и с такой силой ударила его по лицу, что звук получился громче ружейного выстрела. Арно как будто даже не заметил и продолжал раскачиваться с кровавой отметиной на щеке. Позади них кабан, привлеченный запахом крови, бешено атаковал забор. Матильда, пошатываясь, встала и машинальным, привычным жестом заправила волосы за ухо, измазав их чем-то темным. Пошла, шатаясь, к тому месту, где Арно бросил ружье.
– Матильда! – позвал я.
Она меня не услышала. Подобрала ружье и такой же нетвердой походкой вернулась обратно. Ее руки по локоть были словно в красных перчатках.
– Матильда, – повторил я, стараясь удержать Мишеля.
Но теперь я был не более чем зрителем. Она задержалась у стоявшего на коленях и плачущего около Греттен Арно. Он не поднял головы, когда она загнала патрон в патронник и подняла ружье. Прозвучал выстрел, и я отвернулся. В ответ на грохот ружья пронзительно взвизгнул кабан. Я снова посмотрел туда, где сидел Арно – он все еще рыдал возле дочери. Матильда опять выстрелила. На сей раз я услышал, как пуля шлепнула в тушу кабана. Зверь с ревом крутился на месте, а затем опять стал колотить в забор. Матильда спокойно передернула затвор и, подойдя ближе, раз за разом стреляла ему в спину. Кабан от боли и злости визжал и молотил доски. Его темно-серая шкура стала черной от крови. Наконец она вставила ствол ему в ухо и нажала на курок. Визг сразу прекратился.
На поляну опустился покров тишины, которую нарушали только тихие всхлипывания Арно. Но постепенно стали просачиваться и другие звуки: хрюканье испуганных свиней, плач Мишеля, шелест листьев на деревьях. Когда поляна вернулась к жизни, Матильда выпустила из рук ружье. Она стояла, глядя в пустоту, ее отец плакал на коленях рядом с убитой дочерью, а я застыл в стороне и думал, что это мгновение никогда не закончится.
Эпилог
Морось, такая мелкая, что не заслуживала называться дождем, размыла границу между землей и низкими серыми облаками. Сквозь редкую листву просвечивали голые ветки деревьев. А то, что недавно было хлебными полями, превратилось в борозды ждущего вспашки жнивья.
Последний километр до фермы я прошел пешком. Когда подвозившая меня машина скрылась вдали, мне пришло в голову, что по странному стечению обстоятельств я, голосуя, проделал тот же путь, что и в первый раз, когда оказался здесь. У обвитых поверху колючей проволокой ворот остановился, глядя на тянувшуюся в глубь деревьев знакомую колею. На столбе по-прежнему висел почтовый ящик с написанными по трафарету белыми буквами «Арно». Замок, на который запирали ворота, сменила добротная конструкция из меди и стали. А вот в середине ворот в глаза бросалось куда менее основательное – напечатанное уведомление, что теперь ферма принадлежит банку.
Я провел рукой по обшарпанной поверхности ворот, но не стал перелезать через них. Оказавшись здесь, почувствовал, что не хочу идти дальше. Но все же, дождавшись, когда проедет машина, перебросил рюкзак на другую сторону и перебрался через ржавую колючую проволоку. Некогда пыльная колея была грязной и в лужах; деревья стояли голые, и вскоре между стволов мне открылся фермерский дом. Когда дорога привела меня во двор, я увидел, какие там за последние несколько месяцев произошли перемены.
Место опустело. Я шел по булыжнику, а в стороны не разбегались курицы. Фургон и трейлер увезли. Но испорченные часы на конюшне так и показывали двадцать минут неизвестно которого часа, и в стойле оставался древний трактор, слишком ветхий и изношенный, чтобы покинуть свое давнее пристанище. Запертый, с закрытыми ставнями окнами и обнесенный ржавыми лесами дом, казалось, еще сильнее обветшал. Участок стены, который я починил, был скромнее, чем мне представлялось, и косметический ремонт не скрывал глобального разрушения.
Я боялся возвращаться сюда. Но, оказавшись на ферме, почти ничего не почувствовал. Другое время года, тусклый пейзаж – все это слишком отличалось от того, что хранилось в памяти. Видеть все это снова было странно и нереально, все равно что окунуться в былые бредовые грезы.
В последующие дни после того, как Арно послал пулю в сердце своей младшей дочери, я много раз рассказал французским полицейским свою историю. Убедившись, что я выложил все, они разрешили мне уехать в Англию. Я обещал вернуться к суду и, насколько позволяли обстоятельства, собирался сдержать слово.
Только не сообщил им, что решение буду принимать не я.
После пышной зелени фермы Лондон показался мне серым и грязным. Мир в мое отсутствие продолжал крутиться: улицы бурлили народом, транспорт еле двигался, Темза текла в том же направлении. Мое возвращение стало важным лишь для меня одного. Я думал, что меня ищут, будет выдан ордер на мой арест. Реальность оказалось не такой драматической.
В своих проникнутых чувством вины фантазиях я не сомневался, что полиции известно о произошедшем в Доклендсе: я убил Жюля и скрылся. Мне не приходило в голову, что единственный человек, который мог бы выступить свидетелем, предпочтет держать язык за зубами. Чтобы не привлекать к себе внимания, Ленни оставил труп Жюля лежать в канаве, где его обнаружили только утром. Учитывая характер травм, смерть объяснили случайным наездом, после которого водитель сбежал. И поскольку свидетелей не нашлось, дело закрыли.
Таким оно бы и оставалось, если бы я не явился добровольно сдаваться.
Конечно, я понимал, что на этом все не закончится. Существовала угроза со стороны Ленни. Узнай он, что я вернулся, и расправы не миновать. Но на данный момент у него возникли трудности. От дышащего мне в нос запахом кофе сержанта управления уголовных расследований я узнал, что громила сам в каталажке, куда его засадили после антинаркотического рейда. Ему грозил десятилетний срок по обвинению в нападении на полицейского и распространении тяжелых наркотиков.
Выслушав его, я сохранил невозмутимую мину.
Следующей неожиданностью явилось то, что меня оставили на свободе. Я не сомневался, что попаду в заключение, по крайней мере до того момента, когда будет вынесено решение суда. Однако в конце допроса мне объявили, что меня выпускают под залог.
– Ты вернулся из Франции, чтобы сдаться, – пожал плечами сержант. – Вряд ли захочешь снова слинять.
Пришлось отправляться на старую квартиру. Я полагал, в ней давно живут другие, а мои вещи выбросили за дверь. Но мои ключи подошли, и, оказавшись внутри, я увидел, что все на месте. Если бы не пыль и не гора писем под дверью, можно было бы подумать, что я никуда не уезжал. С моего счета исправно снимали квартирную плату, тратя деньги, которые я копил на поездку во Францию. Я оценил иронию. И стало ясно, что у меня есть угол, во всяком случае, до того момента, когда мое дело поступит в суд.
Дальше задумываться не имело смысла.
Так я вернулся в оболочку своей прежней жизни и после покаянного разговора с Сергеем – даже на работу в бар «Зед». Мне требовались деньги, но у меня возникало странное ощущение, будто события того лета вовсе не происходили. Это стало особенно очевидно, когда я неожиданно столкнулся с Колламом.
– Привет, Шон! – воскликнул он. – Давно не виделись. Чем занимался?
Мне стало ясно: он понятия не имеет, где я находился. У каждого человека своя собственная жизнь, и думать, что ты играешь в ней бо́льшую роль, чем случайный статист, – пустое тщеславие.
– Достал билеты на сезон «Новой волны» в Барбикане? – спросил он и очень удивился, что я о нем и не слышал.
Раньше, узнав новость, я бы опрометью бросился в кассу, но теперь его слова оставили меня равнодушным. Я вспомнил, что после возвращения ни разу не сходил в кино. Это было не сознательное отречение – хватало более важных дел.
Хлоя бы меня оценила.
Мое дело слушалось в полном зале суда и было одним из многих в этот день. После всех переживаний суд стал для меня почти разрядкой. Рассматривалось предложение признать меня виновным в непредумышленном убийстве, но оно как-то само собой отпало. Репутация Жюля как наркоторговца и бандита и его обращение с Хлоей послужили в мою пользу. Даже факт, что с формальной точки зрения я украл его машину, оставили без внимания. Против меня было то, что я удрал из страны, но мой адвокат возразил, заявив, что я действовал в целях самообороны, справедливо опасаясь за свою жизнь. И не пробыл за границей дольше, чем требовалось… В общем, на все имелись смягчающие обстоятельства.