| Nor is it, altogether, the remembrance of her cathedral-toppling earthquakes; nor the stampedoes of her frantic seas; nor the tearlessness of arid skies that never rain; nor the sight of her wide field of leaning spires, wrenched cope-stones, and crosses all adroop (like canted yards of anchored fleets); and her suburban avenues of house-walls lying over upon each other, as a tossed pack of cards;-it is not these things alone which make tearless Lima, the strangest, saddest city thou can'st see. | И нельзя сказать, что только память о рушащих соборы землетрясениях; или неудержимые набеги бушующего моря; или бесслезная засушливость небес, из которых никогда не падают дожди; или вид самого города - целого поля покосившихся шпилей, вывернутых каменных плит и поникших крестов, будто на кладбище кораблей; или его пригороды, где стены домов громоздятся одна над другой, словно раскиданная колода карт, - нельзя сказать, что, мол, вот они все причины, делающие Лиму самым странным и самым печальным городом в мире. |
| For Lima has taken the white veil; and there is a higher horror in this whiteness of her woe. | Ибо Лима, подобно монахине, скрыла лицо свое под белой вуалью, и в белизне ее скорби таится нечто возвышенное и жуткое. |
| Old as Pizarro, this whiteness keeps her ruins for ever new; admits not the cheerful greenness of complete decay; spreads over her broken ramparts the rigid pallor of an apoplexy that fixes its own distortions. | Древняя, как Писарро, эта белоснежность придает вечную новизну ее руинам; она не допускает жизнерадостной зелени окончательного распада и простирает над развалинами укреплений недвижную бледность апоплексии, застывшей в своей гримасе. |
| I know that, to the common apprehension, this phenomenon of whiteness is not confessed to be the prime agent in exaggerating the terror of objects otherwise terrible; nor to the unimaginative mind is there aught of terror in those appearances whose awfulness to another mind almost solely consists in this one phenomenon, especially when exhibited under any form at all approaching to muteness or universality. | Я знаю, что во всеобщем мнении белизна отнюдь не считается первопричиной ужаса, внушаемого явлениями, которые ужасны сами по себе; и точно так же для лишенных воображения людей в явлениях, которые внушают иным страх исключительно своей белизной, попросту нет ничего страшного, в особенности если белизна выступает в форме немой и всеохватывающей. |
| What I mean by these two statements may perhaps be respectively elucidated by the following examples. | Я хотел бы привести примеры, долженствующие разъяснить обе эти мои мысли. |
| First: The mariner, when drawing nigh the coasts of foreign lands, if by night he hear the roar of breakers, starts to vigilance, and feels just enough of trepidation to sharpen all his faculties; but under precisely similar circumstances, let him be called from his hammock to view his ship sailing through a midnight sea of milky whiteness-as if from encircling headlands shoals of combed white bears were swimming round him, then he feels a silent, superstitious dread; the shrouded phantom of the whitened waters is horrible to him as a real ghost; in vain the lead assures him he is still off soundings; heart and helm they both go down; he never rests till blue water is under him again. | Во-первых. Мореплаватель, который, приблизившись к незнакомому берегу, услышит ночью рев прибоя, пробуждается ото сна, весь настороженность и внимание, и ощущает страх ровно настолько, чтобы все его способности лишь обострились; но если при совершенно сходных обстоятельствах он по свистку поднимается с койки и видит, что их судно плывет среди ночи по молочно-белым водам - словно это не пенные гребешки, а целые стада белых медведей подплыли сюда с близлежащих мысов, - вот тогда испытывает он немой и сверхъестественный ужас; призрачная пелена пенного моря страшит его, как подлинное привидение; напрасно убеждает его лот, что дно еще не промеривается; все равно, сердце у него уходит в пятки и остается там до тех пор, покуда под килем корабля вновь не забурлит синяя волна. |
| Yet where is the mariner who will tell thee, | А между тем какой мореплаватель признается вам: |
| "Sir, it was not so much the fear of striking hidden rocks, as the fear of that hideous whiteness that so stirred me?" | "Сэр, я не так перетрусил, что мы наскочим на подводные рифы, как испугался этой жуткой белизны"? |
| Second: To the native Indian of Peru, the continual sight of the snowhowdahed Andes conveys naught of dread, except, perhaps, in the mere fancying of the eternal frosted desolateness reigning at such vast altitudes, and the natural conceit of what a fearfulness it would be to lose oneself in such inhuman solitudes. | Во-вторых. У индейца-перуанца вечное зрелище снегами оседланных Анд не вызывает страха, помимо, быть может, представления о бесконечной ледяной пустыне, которая царит на такой огромной высоте, и помимо вполне естественных мыслей о том, как ужасно было бы затеряться среди этого мертвого безлюдья. |
| Much the same is it with the backwoodsman of the West, who with comparative indifference views an unbounded prairie sheeted with driven snow, no shadow of tree or twig to break the fixed trance of whiteness. | Или же поселенцы Дальнего Запада, они тоже с относительным безразличием разглядывают бескрайнюю прерию, затянутую снежной пеленой, где нет ни сучка, ни деревца, чтобы отбросить тень на эту застывшую, недвижную белизну. |
| Not so the sailor, beholding the scenery of the Antarctic seas; where at times, by some infernal trick of legerdemain in the powers of frost and air, he, shivering and half shipwrecked, instead of rainbows speaking hope and solace to his misery, views what seems a boundless churchyard grinning upon him with its lean ice monuments and splintered crosses. | Но не то испытывает моряк в водах Антарктики, где порой, когда ему, иззябшему и замученному, грозит, казалось бы, неотвратимое кораблекрушение, вместо радуги, сулящей надежду и утешение в его страдании, какая-то адски хитрая игра морозного воздуха представляет его взору лишь бесконечный церковный погост, который с издевкой ухмыляется ему своими убогими ледяными надгробиями и расщепленными крестами. |
| But thou sayest, methinks that white-lead chapter about whiteness is but a white flag hung out from a craven soul; thou surrenderest to a hypo, Ishmael. | Но вы скажете мне, быть может, что эта убеленная глава о белизне - это всего лишь белый флаг, выброшенный трусливой душой; ты покорился ипохондрии, Измаил. |
| Tell me, why this strong young colt, foaled in some peaceful valley of Vermont, far removed from all beasts of prey-why is it that upon the sunniest day, if you but shake a fresh buffalo robe behind him, so that he cannot even see it, but only smells its wild animal muskiness-why will he start, snort, and with bursting eyes paw the ground in phrensies of affright? | Тогда ответьте мне лучше, чем объяснить поведение сильного и здорового жеребенка-однолетка, появившегося на свет где-нибудь в мирной долине Вермонта, вдали от всяких хищников, который в любой солнечный день, если вы только встряхнете у него за крупом новой бизоньей полостью, так что он и не увидит ее даже, а только почует дикий запах мускуса, непременно вздрогнет, захрапит и, выкатив глаза, ударит копытами в землю, объятый паническим страхом? |
| There is no remembrance in him of any gorings of wild creatures in his green northern home, so that the strange muskiness he smells cannot recall to him anything associated with the experience of former perils; for what knows he, this New England colt, of the black bisons of distant Oregon? | Ведь он не может помнить о том, как сшибались рогами дикие быки на его зеленой северной родине, и поэтому запах мускуса не напоминает ему о былых опасностях; ибо что знает он, однолеток из Новой Англии, о черных бизонах далекого Орегона? |
| No; but here thou beholdest even in a dumb brute, the instinct of the knowledge of the demonism in the world. | Ничего, разумеется; но здесь, в этой бессловесной твари, мы сталкиваемся с врожденным знанием о демонических силах мира. |
| Though thousands of miles from Oregon, still when he smells that savage musk, the rending, goring bison herds are as present as to the deserted wild foal of the prairies, which this instant they may be trampling into dust. | Пусть тысячи миль отделяют его от Орегона -все равно, когда он чует воинственный запах мускуса, свирепые, всесокрушающие бизоньи стада для него становятся такой же реальностью, как и для отбившегося от табуна жеребенка прерий, которого они, быть может, в этот самый миг затаптывают в прах. |
| Thus, then, the muffled rollings of a milky sea; the bleak rustlings of the festooned frosts of mountains; the desolate shiftings of the windrowed snows of prairies; all these, to Ishmael, are as the shaking of that buffalo robe to the frightened colt! |