Плотник бормочет про себя:
— Проклятая кость и проклятый напильник! Кости не
мешало бы быть помягче, а напильнику — потверже. Но в жизни всегда бывает наоборот. Идиотская это затея: делать из старой челюсти новую ногу. — Он обращается к кузнецу: — Эй ты, старая кочерга, пошевеливайся, да подавай сюда наконечник и скобу с винтом, у меня для них уже все готово Хорошо еще, что не надо делать ко
ленную чашечку, а то пришлось бы мне стать и гончаром. А берцовую кость сделать — пара пустяков, я ему такую берцовую кость сделаю, что сам господь бог не сделал бы лучше. Эх, будь у меня побольше времени, так я бы такую ножку смастерил, что самая модная леди отдала бы за нее свою собственную. Только боюсь, не коротковата ли будет. Надо бы примерить. Да вот, кстати, он и сам вылез из каюты.
Ахав подходит к плотнику.
— Ну как, трудно было господу богу мастерить человека?
— Ерунда, — отвечает плотник, — я бы смастерил не хуже его. Разрешите, сэр, примерить вашу ножку.
— Что ж, примеряй, не в первый раз. Вот так! Внуши-тельные у тебя тиски, плотник. Ну-ка, испробуем их силу. Так, так — крепко держат!
— Осторожнее, сэр! Они ломают кости.
— Ничего, это мне нравится. В этом хлипком и ненадежном мире приятно почувствовать чью-то крепкую хватку. А как дела у кузнеца, чем он там занимается?
— Он кует скобу для вашей ноги, сэр!
— Скобу, говоришь? Это значит, мускулы. Так, так. А как ты думаешь, мог бы он отковать пару стальных ключиц и лопаток, да еще ребра? Я бы тогда заказал вам обоим изготовить мне помощника, по моим чертежам. Роста он должен быть футов пятьдесят, не меньше. Грудь чтоб была, как наковальня. Руки толщиной в три фута у запястья, и крепкие, как цепи. А сердца не надо. Да, еще, чуть не забыл: череп чтоб медный, а в нем с килограмм отличнейших мозгов. Чтобы он мог перехитрить любое самое коварное чудовище. А сердце ему ни к чему, сердце ему будет только мешать… Послушай, плотник, ты ведь считаешься мастером своего дела, хорошим мастером, верно? Ну так скажи, хорошо ли это будет, если, нацепив ту костяную ногу, которую ты мне делаешь, я стану ощущать эту ногу, как свою собственную, будто она из мяса, мышц и сухожилий?
— А что ж, сэр! Я слышал от людей, что, потеряв ногу, человек все же чувствует ее, и его нет-нет да и кольнет, будто все у него на месте. Могу я спросить вас, сэр, так ли это на самом деле?
— Так, плотник, так. В своей костяной ноге я ощущаю то же биение жизни, которое ты чувствуешь в своей настоящей ноге. Удивительно, а?
— Очень удивительно, сэр. Наверное, в ней что-нибудь не так сделано.
— Молчи, плотник, запомни: размышлять — занятие не для болванов. Если я до сих пор чувствую боль в ноге, которой давно уже нет, то, значит, и душа моя будет испытывать адские мучения, когда тело уже рассыплется прахом. Ты скоро кончишь?
— Думаю, через час, сэр.
— Давай допиливай и принесешь ее ко мне в каюту.
Ахав уходит. Плотник бормочет невнятно:
— Ну и ну! Правильно говорит Стабб, что он какой-то чудной. Чудной, и все! Лучше о нем не скажешь. А что это он говорил про свою душу? И что его костяшка болит, врет, не может этого быть. А впрочем?.. Обычно человеку на весь век хватает одной пары ног, конечно, если их беречь, как хороший хозяин бережет своих лошадей. Но наш Ахав не таков! Он своих ног не жалеет. Одну уже насмерть загнал, другую покорежил, боюсь, что и третья скопытится. Эй, кочерга! Готовы у тебя болты? Пора кончать. Ай да нога получилась! Ну, прямо как живая, даже еще лучше.
Глава пятьдесят четвертаяАхав и Старбек
На следующее утро матросы как обычно откачивали воду из трюма и в струе, которая лилась из помпы, заметили масло; очевидно, несколько бочек с маслом дали течь. Старбек спустился в каюту, чтобы доложить капитану об этом неприятном событии.
«Пекод» шел теперь на северо-восток, приближаясь к Формозе и островам Баши, между которыми лежит один из тропических выходов из китайских вод в Тихий океан. Старбек застал Ахава сидящим перед развернутыми картами.
Он сидел спиной к двери, уперев новую ногу в привинченную к полу ножку стола, и был весь погружен в изучение карт.
— Кто? — спросил он не оборачиваясь, услышав за спиной шаги. — Прочь! Вон отсюда!
— Это я, — сказал Старбек. — Потекли бочки с маслом. Нужно вскрыть трюм и поднять все бочки наверх, чтобы осмотреть их.
— Что? — воскликнул Ахав. — Теперь, когда мы подошли к берегам Японии, застрять здесь на неделю, чтобы заткнуть щели в старых колодах?
— Иначе, сэр, мы за один день можем потерять больше масла, чем добудем его за целый год.
— Мы добудем его! Он от нас не уйдет!
— Я говорю о масле, сэр.
— А я говорю не о масле. Убирайся прочь! Пусть течет. Я сам кругом протекаю, я сам весь в щелях, и все же я не останавливаюсь, чтобы залатать свои дыры. Да и как их разыщешь в глубоком мраке моего трюма? А если и разыщешь, то разве залатаешь их в свирепом шторме нашей жизни? Прочь, Старбек! Я не стану вскрывать трюмы.
— А что скажут владельцы, сэр?
— Пусть владельцы стоят в Нантакете на берегу и вопят во всю глотку. Какое мне до них дело? Владельцы! Владельцы! Вечно ты мне напоминаешь про них, будто они — моя совесть. Уходи, Старбек!
— Капитан Ахав, — произнес помощник, шагнув вперед с вызовом, странно почтительным и осторожным. — Я не стану осуждать вас, но если бы вы были более молодым и счастливым, то…
— Ты смеешь, негодяй, грозить мне? Вон отсюда!
— Нет, сэр, погодите, прошу вас. Постарайтесь понять меня; неужто мы так никогда и не поймем друг друга, капитан?
Ахав вскочил и, схватив в руки заряженный мушкет, на-правил его на Старбека.
— Один бог — владыка земли, и один я — владыка «Пе- кода», — воскликнул он. — Убирайся вон, мерзавец!
Глаза Старбека вспыхнули так же, как и его щеки, будто нацеленный на него мушкет и впрямь опалил его огнем. Но, подавив свои чувства, Старбек тихо отступил и, задержав-шись на мгновение в дверях, сказал:
— Ты сломил, но не оскорбил меня, капитан! И все- таки поберегись! Не меня, Старбека, нет, но себя поберегись, старик, самого себя.
— Он весь кипит от смелости, и все же подчиняется мне, — пробормотал Ахав, когда Старбек ушел. — Как это он сказал? Что я должен остерегаться самого себя, что Ахаву угрожает Ахав?.. Ну что ж, в этом что-то есть!
Капитан наморщил лоб и стал угрюмо и тяжело ходить по тесной каюте, не замечая, что опирается на мушкет, как на трость. Но вот чело его разгладилось и, поставив оружие на место, он поднялся на палубу.
— Ты хороший человек, Старбек, — негромко сказал он своему помощнику; затем, возвысив голос, приказал матросам: — Убрать брамсели! Фор и брюйс-марсели на рифы! Грот-марсель обрасопить! Вскрыть трюм и перебрать груз!
Нет смысла гадать, что побудило Ахава исполнить просьбу Старбека.
Может быть, вспышка благородства, а может, и простое благоразумие.
Но так или иначе, а корабль лег в дрейф, трюм был вскрыт и все бочки проверены.
Глава пятьдесят пятаяКвикег в своем гробу
Когда вскрыли трюм, оказалось, что бочки, опущенные в последнюю очередь, целы и невредимы и, стало быть, утечку масла следует искать под ними. Воспользовавшись тихой погодой, мы проникали все глубже и глубже в брюхо «Пекода», извлекая тяжелые бочки из дремотного мрака прямо к сияющему полдню.
Вот в эти-то дни мой закадычный друг Квикег и схватил жестокую лихорадку, едва не отправившую его к праотцам.
Надо сказать, что обязанности гарпунщика на китобойце довольно разнообразны. Он должен не только сражаться с разъяренным китом, но выполнять и всякую другую трудную, хотя и совсем не героическую, работу. Вот и теперь Квикегу пришлось спуститься в трюм и целыми днями потеть и надрываться в этом заплесневелом подземелье, ворочая там тяжелые бочки.
Бедняга Квикег! Нагнувшись над люком и заглянув в на-половину выпотрошенные недра нашего корабля, я видел там вольнолюбивого царского сына, который в одних полосатых кальсонах ползал в полумраке, среди сырости и слизи, точно зеленая пятнистая ящерица на дне колодца.
Вот там-то он и подхватил простуду, которая перешла в ужасную лихорадку, уложившую его на койку в преддверии смерти. Он таял прямо на глазах: прошло несколько дней, и от могучего Квикега остались лишь кости да татуировка. Он начисто высох, скулы его заострились, и только глаза становились все больше и больше, и какое-то странное мягкое свечение исходило из них, когда он спокойно и внимательно смотрел на окружавших. Благоговейный трепет охватывал всякого, кто подходил к слабеющему Квикегу и присаживался на край его койки.
Уже ни один человек на «Пекоде» не верил в выздоровление Квикега, а что думал об этом он сам, убедительно показывает его просьба.
Однажды в сумерках он подозвал к себе одного матроса и, взяв его за руку, сказал, что содрогается от мысли, что его похоронят согласно морскому обычаю, завернув в парусину и как падаль швырнув в море прожорливым акулам. Он попросил сделать ему небольшую пирогу и, по обычаю его родины, положить его после смерти в эту пирогу и пустить ее свободно плыть по волнам, к далеким звездным архипелагам, ибо он твердо верил, что земной океан где-то сливается с небесным, и все звезды, которые мы видим в небе, это далекие-далекие острова и архипелаги.
Об этой просьбе доложили на шканцы. Плотнику тотчас было приказано исполнить желание Квикега. На борту «Пе- кода» нашлось несколько старых досок темного погребального цвета, и из них плотник и решил сделать для Квикега плавучий гроб.
Не мешкая, он взял линейку, отправился в кубрик и акку-ратно снял с умирающего мерку, причем всякий раз, пере-двигая линейку, делал мелом пометки на темной коже Квикега.
Когда в гроб Квикега был забит последний гвоздь, плотник поднял его на одно плечо, а крышку на другое, и пошел на бак, полагая, что Квикег уже готов и можно его укладывать.