Как она вся задрожала, затрепетала, сотрясаясь каждой планкой, каждым ребром, когда кит, перевернувшись на спину, словно разящая акула, лениво и как бы смакуя, втянул в свою разинутую пасть нос лодки, так что его длинная скрученная нижняя челюсть поднялась высоко в воздух и одним из зубов зацепилась за уключину. Голубоватая перламутровая белизна ее внутренней прокладки сверкала в шести дюймах над головою Ахава. И вот Белый Кит тряхнул легкой дощатой лодчонкой, словно жестокая кошка своей пленницей — мышью. Федалла стоял неподвижно, скрестив руки и глядя прямо перед собою, но тигрово-желтые гребцы, спотыкаясь и теснясь, со всех ног бросились на корму.
И тут, когда гибкие борта вельбота заходили ходуном, и кит так дьявольски забавлялся с обреченным суденышком; поразить же его острогой с носа лодки было совершенно невозможно, потому что тело его, погруженное в воду, находилось под лодкой, а нос ее был, можно сказать, уже внутри кита; и две другие лодки невольно остановились, бессильные перед лицом неминуемой трагедии; вот тогда-то неистовый Ахав, разъяренный дразнящей близостью своего врага, оказавшись живым, но беспомощным, в той самой пасти, которую он так ненавидел; приведенный в совершенное бешенство, Ахав голыми руками ухватился за длинную кость у себя над головой, изо всех сил пытаясь разжать железные тиски.
Но тщетно напрягал безумец свои силы — китовая челюсть выскользнула у него из рук; хрупкие борта поддались и с треском проломились, когда обе челюсти, точно два огромных ножа, разрезали вельбот пополам и снова прочно сомкнулись в воде ровно посредине между двумя плавучими обломками. А волны понесли их в разные стороны, захлестывая расщепленные доски, и матросы, сбившиеся в кучу на кормовом обломке, судорожно цеплялись за борта и за весла.
В то мгновение, которое предшествовало гибели вельбота, Ахав, первым разгадавший намерение кита, при виде того, как зверь вдруг поднял голову, ослабив на какую-то долю секунды давление своих челюстей, — Ахав сделал последнюю попытку толчком высвободить лодку из китовой пасти. Но вельбот только проскользнул еще глубже и осел на один бок, руки Ахава оторвало от китовой челюсти, а самого его резким толчком выкинуло из вельбота, и он упал плашмя в море, лицом в воду.
С плеском отпрянув от своей жертвы, Моби Дик остановился неподалеку, отвесно выставив из воды свою продолговатую белую голову и покачиваясь на волнах; при этом все его веретенообразное туловище медленно вращалось вокруг своей оси; и когда огромный морщинистый лоб подымался из воды — футов на двадцать с лишним, — разыгравшиеся волны, ослепительно сверкая, разбивались об него, в ярости подбрасывая еще выше к небесам клочья трепещущей пены. Так во время шторма усмиренные не до конца валы Английского канала отступают от подножия Эддистона, чтобы тут же победно перебросить через его вершину свои пенные гребни.
Но скоро Моби Дик уже снова лег на воду и стал быстро кружить возле жмущихся на обломке гребцов, мстительными ударами хвоста вспенивая воронки воды и словно готовясь к новому, еще более ужасному нападению. Казалось, зрелище разбитого в щепы вельбота приводило его в ярость, как в книге Маккавеев(327) сок винограда и шелковицы приводил в бешенство слонов Антиоха. Между тем Ахав, наполовину захлебнувшийся в пене, взбитой китовым наглым хвостом, хотя и не мог плыть из-за своей костяной ноги, все же держался на воде в центре этой воронки; и беспомощная его голова виднелась среди волн, точно хрупкий пузырек, который, того и гляди, лопнет от любого случайного толчка. Федалла из обломка вельбота смотрел на него неподвижно и равнодушно. Команда погибшей лодки не могла оказать ему помощи, они и сами не чаяли спасения. Ибо столь ужасен был вид Белого Кита и столь головокружительны все сужавшиеся планетарные кольца, которые он описывал, что казалось, будто он вот-вот боком обрушится на них. И хотя остальные вельботы невредимые плавали поблизости, они не осмеливались войти в этот гибельный круг и нанести киту удар, опасаясь, как бы этим они только не ускорили неизбежную гибель потерпевших крушение — Ахава и всех остальных; да и самим им тогда уж не пришлось бы рассчитывать на спасение. И потому, до предела напрягая зрение, они оставались у наружного края ужасного водоворота, центром которого была теперь голова старого капитана.
Но все происходившее было замечено с мачт «Пекода», и, обрасопив реи, судно двинулось к месту драмы; теперь оно подошло уже настолько близко, что Ахав окликнул его прямо из воды:
— Держать на… — В это мгновение большая волна от Моби Дика накатила на него и покрыла его с головой.
Но, снова вырвавшись из-под нее на поверхность и подлетая кверху на новом гребне, Ахав все же крикнул:
— Держать на кита! Гони его прочь!
«Пекод» развернулся острым носом и, разорвав заколдованный круг, оттеснил Белого Кита от его жертвы. Кит угрюмо поплыл прочь, и лодки поспешили на помощь товарищам.
Полуослепшего, оглушенного, с белой солью, осевшей в глубоких морщинах, Ахава втащили в лодку Стабба; и тут длительное напряжение всех его физических сил наконец дало трещину, и он пал бессильной жертвой своей собственной телесной немощи, на какое-то время оказавшись простертым бесформенной грудой на дне вельбота, точно затоптанный стадами слонов. Отдаленные, таинственные стоны вырывались у него из груди, будто какие-то смутные голоса со дна ущелья.
Но сама глубина обморока послужила причиной его краткости. За одно мгновение великие сердца подчас переживают в острой муке всю ту сумму мелких страданий, какие у слабого человека бывают милосердно растянуты на целую жизнь. И потому эти сердца, хоть каждый раз их боль бывает мимолетна, скапливают в себе за жизнь целые века скорби, составленные из непереносимых мгновений; ибо у благородных душ даже не имеющая измерений точка их центра обширнее, чем круги более низменных натур.
— Гарпун, — проговорил Ахав, приподнимаясь на локте. — Гарпун цел?
— Да, сэр, ведь его не метали; вот он, — ответил Стабб.
— Положите его подле меня. Люди все?
— Один, два, три, четыре, пять; у вас было пять весел, сэр, и здесь налицо пять человек.
— Хорошо. Ну-ка, помоги мне встать, друг. Вот так. Ага! я вижу его! Вон! вон! он по-прежнему уходит под ветер; как прыгает его фонтан! Руки прочь от меня! Вечные соки снова бурлят в костях старого Ахава! Поставить парус! Весла! На руле!
Обычно, когда один вельбот бывает разбит, его команда, подобранная другим вельботом, помогает команде этого второго вельбота, который продолжает погоню, как говорится, «на двойных веслах». Так было и на этот раз. Но удвоенная скорость лодки не отвечала возросшей скорости кита — он уходил точно на утроенных плавниках; он мчался с такой быстротой, которая ясно доказывала, что всякая погоня в этих условиях затянется бесконечно и, вернее всего, окажется бесплодной; не говоря уж о том, что ни одна команда не в состоянии долго выдерживать такую отчаянную беспрерывную греблю, ведь она едва под силу людям и на коротких расстояниях. Обычно в подобных случаях удобнее всего продолжать погоню прямо на корабле. И вот оба вельбота направились к судну и скоро уже покачивались у себя в шлюпбалках; обе половины разбитой лодки были подобраны еще раньше, и теперь, принайтовив все к палубе, высоко вздернув свои паруса и раскинув широко в стороны лисели, точно двухпролетные крылья альбатроса, «Пекод» помчался по ветру вслед за Моби Диком. Снова через равные и привычные промежутки времени дозорные с мачт кричали о появлении его фонтана; снова, услышав о том, что он ушел под воду, Ахав отмечал время и принимался расхаживать по палубе с нактоузными часами в руках, и когда последняя секунда положенного ему часа истекала, слышен был голос капитана: «Ну, кому теперь причитается дублон? Видите его?» И если ему отвечали «Нет, сэр!» — он тут же приказывал, чтобы его самого подняли на мачту. Так провел он день, то неподвижно сидя наверху, то без устали вышагивая по палубе.
И каждый раз, молча шагая вдоль борта, разве только окликнет порой дозорных или прикажет матросам еще выше подтянуть паруса либо раздернуть их еще шире; каждый раз, шагая взад и вперед в надвинутой на лоб шляпе, он проходил мимо обломков своего вельбота, которые лежали теперь на шканцах, — разбитая корма против расщепленного носа. Наконец он остановился перед ними; и как по затянутому облаками небу еще и еще проносятся черные тучи, так на сумрачном челе старого капитана промелькнули новые черные думы.
Стабб видел, как остановился капитан; и, стремясь, быть может, не без задней мысли, доказать перед ним свое несомненное мужество и тем подтвердить свои права на выдающееся место во мнении капитана, он приблизился и, глядя на разбитый вельбот, воскликнул:
— Вот чертополох, от которого отказался осел; уж больно он сильно исколол ему пасть, а, сэр? Ха! ха!
— Каким же бессердечным существом нужно быть, чтобы смеяться над обломками крушения! Эх, человече, если бы я не знал, что ты храбр, как сам бесстрашный огонь (и так же, как он, бездушен), я бы поклялся, что ты просто трус. Ни стона, ни смеха не должно быть слышно подле обломков крушения.
— Ваша правда, сэр, — подхватил, приблизившись, Старбек, — это возвышенное зрелище. Это предзнаменование, сэр, и предзнаменование недоброе.
— Предзнаменование? Дайте мне словарь, я посмотрю, что означает это слово! Если боги сочтут нужным поговорить с человеком, пусть соизволят говорить прямо, а не трясут головами и не морочат его бабьими приметами. Ступайте! Вы двое точно два полюса у единого целого. Старбек — это Стабб наоборот, а Стабб — это Старбек; и вдвоем вы представляете весь род людской; но Ахав стоит одиноко среди миллионов этой населенной планеты, и ни богов, ни людей нет подле него! Холодно, холодно! я дрожу. Ну, так как же? Эй, там, наверху! Видите его? Подавайте голос на каждый фонтан, хотя бы он пускал их по десять в секунду!