[1303]. Интерпретация русинов как украинцев была автоматически распространена и на русинские меньшинства стран, оказавшихся в сфере влияния СССР[1304]. «Украинизация», которую правильнее было бы называть «советизацией», осуществлявшейся на украинском языке, представляла собой насильственное внедрение советского стандарта украинской культуры и сопровождалась многочисленными репрессивными актами, нанося значительный ущерб традиционной культуре русинов и вызывая отторжение среди интеллигенции. Неудивительно, что, как и в случае с некоторыми другими «советскими нациями» (молдаване, белорусы), оказавшимися в процессе развернувшегося в ходе перестройки демонтажа советской идеологии (включая действовавшую в СССР официальную классификацию народов) перед вызовом альтернативных национальных проектов, многие закарпатские украинцы, не говоря уже об украинцах восточной Словакии, стали возвращаться к русинской идентичности. Эта идентичность снова стала основой интенсивного нациестроительства, с явным преимуществом того его варианта, который предполагает превращение карпатских русинов в отдельную восточнославянскую нацию[1305].
При этом, как и в случае с румынофильской идеологией в Молдавии или западнорусизмом в Белоруссии, увлечение русинской идеей в Закарпатской Украине в первую очередь свойственно общественным активистам и интеллигенции и тесно связано с мотивами этнической виктимизации в период тоталитаризма. Такая ситуация вызвала со стороны представителей украинской интеллектуальной элиты резкие обвинения русинских идеологов в так называемом политрусинстве, на что закарпатские интеллектуалы русинской ориентации отреагировали не менее резко, обвинив своих украинских коллег в шовинизме. Понятно, что обе стороны этой весьма эмоциональной дискуссии понимают этничность в сугубо примордиалистском ключе: и те и другие ссылаются на объективные черты — язык и историю, с той лишь разницей, что интеллектуалы украинской ориентации обнаруживают в ней сходство с украинской культурой, игнорируя различия (в том числе такие фундаментальные, как почти тысячелетняя власть Венгрии над Закарпатьем), а поборники русинского национального проекта концентрируют внимание на различиях, игнорируя сходство (в том числе такие фундаментальные, как сходство восточнославянских диалектов к западу и востоку от Карпат).
Как показывают результаты недавнего исследования Эвы Михны, в обстановке возрождения русинской национальной идеологии произошла реанимация наиболее значимых элементов русинского национального исторического нарратива в том виде, в каком он сложился во второй половине XIX столетия[1306]. Из числа этих элементов как минимум два могут быть названы ядром русинского этнонационального мифа, так как относятся к происхождению народа и его веры. Речь идет об исторической концепции, согласно которой непосредственными предками карпатских русинов было славянское племя белых хорватов, и о представлении, согласно которому предки русинов были обращены в христианство в результате миссии св. Кирилла и Мефодия в Великой Моравии[1307].
Белохорватская теория появилась в русинском историческом нарративе около середины XIX в., придя на смену прежним, уходящим корнями в местную историографическую традицию XVIII в. историческим концепциям. Одна из них, «миграционистская», основываясь на средневековой хронике, напрямую связывала появление русинов в Карпатской котловине с приходом сюда разноплеменного войска правителя венгров Арпада, а другая, «автохтонистская», отражая зарождение раннемодерного протонационального дискурса, провозглашала русинов потомками древнейшего автохтонного населения Паннонии[1308]. Можно сказать, что своим появлением в трудах русинских историков белохорватская теория была обязана новым веяниям европейской историографии. Так, один из пионеров белохорватской теории в русинской историографии, уроженец Лемковщины А. Торонский прямо ссылался в своих рассуждениях о хорватских предках лемков на Н. М. Карамзина и П. Й. Шафарика[1309], в то время как знаменитый угро-русский будитель А. Добрянский, приписывая хорватское происхождение угорским русинам, учитывал, помимо мнения Н. М. Карамзина, и солидарную с ним позицию по хорватскому вопросу другого авторитетного российского историка С. М. Соловьева[1310].
Действительно, в своей «Истории государства Российского» Н. М. Карамзин локализовал белых хорватов в южной части Галиции, на границе с Трансильванией, поддержав, таким образом, мнение ряда своих предшественников из числа светил европейской историографии (А. Бандури, Делиль, А. Нарушевич)[1311]. При этом, размещая хорватов непосредственно вблизи Карпатских гор, знаменитый историк не исключил того, что само название гор произведено от имени хорватов[1312]. Знаменитый словацкий славист П. Й. Шафарик[1313] в своем труде «Славянские древности», ставшем в XIX столетии настольной книгой европейских славистов, также обосновывал мысль, что в древности районы Карпат были населены хорватами, само имя которых будто было произведено от имени Карпатских гор[1314].
Размещая хорватов на склонах Карпатских гор, упомянутые историки, как и некоторые их предшественники, исходили не только из ошибочного, как окажется впоследствии, отождествления двух названий. В своих построениях они неизменно основывались на сведениях двух письменных источников — древнерусской «Повести временных лет» (начало XII в.)[1315] и трактата византийского императора Константина Багрянородного «Об управлении империей» (середина Х в.)[1316]. Судя по информации древнейшей русской летописи, где-то на территории Восточной Европы действительно проживали некие хорваты[1317], однако сообщаемая о них информация настолько скудна, что не допускает однозначных выводов[1318].
Второй источник, к которому апеллировали сторонники карпатской локализации хорватов, на первый взгляд, более информативен: в своем уникальном описании народов, окружавших ядро Византийской империи, императоринтеллектуал, повествуя о происхождении балканских хорватов, подробно описывает географическое положение их древней родины — страны, именуемой им Великой или Белой Хорватией. Локализуя эту страну по ту сторону от Венгрии, занимавшей во времена Константина Карпатскую котловину, император, среди прочего, сообщает, что ее земли подвергались нападениям печенегов. Комбинируя это известие с информацией «Повести временных лет», многие историки были готовы разместить Великую Хорватию в Галичине, к югу от которой действительно обитали печенеги, или, по крайней мере, включить Галичину в ее состав. Между тем, Константин Багрянородный сообщает не только о печенегах, но и том, что Великая Хорватия была подвластна восточнофранкскому королю Оттону I. Поэтому, если не прибегать к ненужным ухищрениям (вроде того, что в рассказе императора отразились разные пласты информации), приходится признать, что наиболее адекватной интерпретацией этого исторического образа является отождествление Великой Хорватии с державой вассала Оттона чешского государя Болеслава I, простиравшейся на востоке до верховьев Стыри и Западного Буга[1319]. О том, что в пределах этой державы (в восточной Чехии и/или в Силезии) действительно жили хорваты, свидетельствует целый ряд других источников[1320].
Не углубляясь в дальнейшую дискуссию, которая бы сильно увела нас в сторону от рассматриваемой нами темы — русинского медиевализма, ограничимся объективной констатацией: локализация хорватов в районе Галичины никогда не выходила (и до сих пор не выходит) за пределы обычной гипотезы. Впрочем, самое важное заключается не в этом, а в том, что даже те историки первой половины XIX в. (Н. М. Карамзин, П. Й. Шафарик и др.), которые склонялись к локализации хорватов в Карпатах, справедливо считали весьма затруднительным определение более или менее четких границ хорватского племенного пространства. Однако, несмотря на это обстоятельство, начиная уже со второй половины XIX столетия в восточнославянской историографии начинаются попытки, продолжавшиеся затем в течение всего ХХ в., как можно более точно определить территорию этого племени. До ввода в оборот археологических данных, которые стали систематически использоваться в полемике по этому вопросу лишь с середины ХХ в., все эти попытки основывались на двух симптоматичных допущениях, первым из которых являлось отнесение карпатских хорватов к числу восточных славян, а вторым — размещение их именно там, где проживание восточных славян фиксируется в гораздо более позднее время. Яркой чертой подобного подхода являлось также бесконтрольное использование топонимики, чья по сути произвольная трактовка должна была доказать присутствие если не самого хорватского племени, то по крайней мере древность проживания на этой территории восточнославянского населения. Неудивительно, что некоторые из такого рода попыток не только не подтверждались сведениями источников, в чем ввиду недостатка информации их было бы странно упрекать, но и находились в прямом противоречии с этими источниками[1321]