К настоящему времени, когда русинский национальный нарратив давно пережил свое второе рождение, но вместе с тем украинская национальная интерпретация ранней истории Закарпатья полностью сохраняет свои позиции, можно говорить о том, что тема происхождения карпатских русинов оказалась между двумя возможными вариантами ее интерпретации, в целом соответствующими двойственности этнической и культурной идентификации местного восточнославянского населения. Если один вариант, связывая русинов с Центральной Европой через великоморавское наследство и кирилло-мефодиевскую миссию, объективно способствует дискурсивному отмежеванию карпатских русинов как отдельного народа от украинцев, то другой, постулируя принадлежность Закарпатья к Киевской Руси, напротив, дистанцирует русинов от народов Центральной Европы (словаков, венгров, поляков, румын), рассматривая историю карпатских русинов как интегральную часть истории единого украинского народа.
В такой ситуации кажется вполне закономерным, что в современной историографии русинской национальной ориентации большое внимание уделяется как раз тем элементам русинского нарратива, которые артикулируют историческую индивидуальность русинов, их связь с Центральной Европой. Так, подлинное возрождение испытывает в последние десятилетия идея о христианском просвещении русинского края Кириллом и Мефодием. На деле это означает продолжение намеченной еще в середине XIX в. русинским историком Михайло Лучкаем и характерной для русинской историографии межвоенного периода тенденции к научной рационализации присутствия в русинской исторической традиции имен Кирилла и Мефодия посредством выстраивания разного рода гипотез об их деятельности в Верхнем Потисье, подчас весьма рискованных[1332].
Судя по целому ряду публикаций, сохраняет свои позиции в современной русинской историографии и белохорватская теория происхождения русинского народа. О важности вклада белых хорватов в формирование русинов как особой этнокультурной общности пишет, например, русинский историк Д. И. Поп, условно называя Белую Хорватию славяно-русинским государством[1333]. При этом представление о белых хорватах как предках восточнославянского населения объединяет закарпатских и восточнословацких историков и русинской, и украинской ориентаций. Так, по мнению известного украинско-русинского историка и искусствоведа из Прешовского края Словакии М. Сополиги, предками восточнословацких русинов были белые хорваты, переселившиеся в VII–VIII столетиях в Карпаты со Среднего Поднепровья. По мнению историка, белые хорваты — это восточнославянские карпатские горцы, по языку и культуре ничем не отличавшиеся от других восточнославянских племен Украины[1334]. Мнение М. Сополиги созвучно с позицией другого известного украинского автора, уроженца польской Лемковщины И. Красовского, который отстаивает уходящую корнями в XIX столетие белохорватскую теорию происхождения русинов-лемков[1335].
Казалось бы, тезис о происхождении русинов от хорватов сближает не только украинскую (украинско-русинскую), но и собственно русинскую интерпретацию истории Закарпатья с современным (западно)украинским национальным историческим нарративом, в рамках которой хорваты считаются предками западных украинцев, в первую очередь галичан, а также буковинцев и закарпатцев[1336]. Однако усилившееся с подъемом русинского движения размежевание украинского и русинского исторических нарративов неизбежно отразилось на трактовке хорватской темы. Так, нетрудно заметить, что если в украинской историографии понятие «белые хорваты» под влиянием современного академического дискурса постепенно уступает место понятию «карпатские хорваты», то в русинском нарративе по-прежнему фигурирует только термин «белые хорваты».
Можно обратить внимание и на то, что для русинских историков гораздо меньшее значение, чем для их коллег из Львова и Ивано-Франковска, имеет прослеживание всевозможных реальных или мнимых связей и параллелей между карпатскими хорватами и южнославянской Хорватией, в последнее время являющееся довольно заметным трендом в украинской историографии, стремящейся подчеркнуть важность западноукраинских очагов славянского этногенеза в ранней истории Центральной Европы.
Как справедливо заметил известный исследователь процессов национального строительства в межвоенной Подкарпатской Руси К. В. Шевченко, современную русинскую историографию от прежней карпато-русской, существовавшей до 1945 г., прежде всего отличает отказ от популярной некогда идеи вхождения Закарпатья в состав Киевской Руси[1337]. С одной стороны, в этом легко усмотреть адаптацию национальной исторической интерпретации к современному этнополитическому контексту. Так, если в условиях вхождения русинских территорий в состав Венгрии и Чехословакии акцент на Киевской Руси определялся идеей принадлежности местного восточнославянского населения единой общерусской нации от Попрада до Тихого океана, то в нынешних условиях отказ от тезиса о распространении на Закарпатье власти киевских князей объективно способствует необходимому для аффирмации русинской идентичности дискурсивному дистанцированию русинского Средневековья от Средневековья украинского, которое после распада СССР стало репрезентироваться в соответствии с исторической концепцией «Истории Украины-Руси» М. Грушевского.
Однако сводить дело лишь к изменившейся программе нациестроительства нельзя, так как тезис о власти Киева над Закарпатьем трудно признать отвечающим современному состоянию историографии о проблеме русско-венгерского пограничья. Подобно тому как в свое время белохорватская теория фактически спасла русинский автохтонизм, сделав его конкурентноспособным с другой влиятельной версией ранней истории Закарпатья, а именно с постепенно набиравшей обороты в словацкой и польской исторической науке теорией происхождения карпатских русинов от влашских и галицких колонистов XIV–XVII вв., пришедших на привилегированных условиях осваивать незаселенные пространства по обеим сторонам Карпат, отказ русинского нарратива от как минимум сомнительного тезиса о вхождении Закарпатья в состав Киевской Руси объективно способствует академической легитимизации русинского национального нарратива. Правда, в этом случае неминуемо возникает вопрос о том, когда и при каких обстоятельствах появилось за Карпатами название «Русь». Судя по текущей историографической ситуации, русинский национальный нарратив еще не дал ясного ответа на этот вопрос.
Заключение
Медиевализм — явление западноевропейское. Он зародился в тех странах (Англия, Франция, Германия, Италия), где имело место классическое и высокое Средневековье. По истории Средних веков написаны великие книги, научные и художественные, которые до сих пор вдохновляют ученых и читателей по всему миру. Рыцарский роман и вообще красивый миф о рыцарстве, легенды о крестовых походах и таинственных рыцарских и монашеских орденах, наконец, само понятие Средневековья — все это происходит из английской, французской, немецкой, итальянской медиевальной истории и ее рефлексии. В Новое и Новейшее время медиевализм стал практикой использования прошлого по потребностям политики и культуры в смыслообразующих исторических образах.
В Центрально-Восточной Европе и на Балканах медиевализм развивается двумя путями. Первый — путь стихийного медиевализма, который возникает естественным образом на этапе возникновения исторического воображения, связанного прежде всего с проблематикой «origo gentis», поисками понимания своей идентичности и идентичности соседских общностей, с которыми приходится иметь дело через войну, культурные и торговые контакты, миграцию, ассимиляцию и т. д. Этот процесс начинается в эпоху Возрождения и дальше совершает свои эволюции в Новое время. Воображение искало (с опорой на исторические факты — известные или считающиеся известными) ответы на вопросы: «Кто мы?», «Откуда мы?», «Куда мы идем?» и т. д. Для этого в качестве истока, отправной точки и пригодилось свое Средневековье, за неимением у славян собственной античности.
Второй путь развития медиевализма у славянских общностей связан с культурным заимствованием. Знакомство с западноевропейской культурой, в первую очередь через религию, войну и интеллектуальные контакты, через торговлю и усвоение экономических моделей (магдебургское право и т. д.) неизбежно влекло усвоение западных способов рефлексии Средневековья и методов его мобилизации в разных объяснительных системах. Актуальный политический дискурс по мере необходимости стал привлекать средневековые образы в западноевропейском стиле: рыцарство, крестовые походы, первые короли и т. д. Ими все чаще интересуется культура: литература, искусство, кинематограф и т. д.
Расцвет медиевализма, занятие им прочного места в объяснительных системах и связанных с ними «метарассказах», приходится на эпоху романтического национализма. Мобилизация Средневековья оказалась актуальной прежде всего в националистическом дискурсе. Именно здесь воплощается в жизнь формула «Где актуализируется медиевализм, там растет национализм». Он играет важную роль в конструировании национального исторического канона, формировании списков героев нации, «редактировании» национальных легенд и мифов.
Поскольку национально-освободительное движение было главной составляющей истории народов Центрально-Восточной Европы и Балкан в XIX — начале XX вв., медиевализм оказался важным элементом национальных идеологий. Однако эта связь с данными движениями, давшая толчок к развитию медиевализма, вскоре стала его умалять: для наций, считающих себя древними, но поздно создавших свои государства, более злободневными были недавние подвиги и свежеиспеченные герои — борцы за народное счастье. Медиевализм в национализме стал уступать место современности. Он сохранил и даже расширил формы своего проявления в культуре, эстетических идеалах, получил разные варианты воплощения и визуализации. Формы его проявления становились более изощренными и многообразными, но к началу XX столетия в идеологии и культуре он по целому ряду позиций отступил на второй план.