Подобная идеология требовала соответствующего прочтения ранней славянской истории, вследствие чего в «Чешской хронике» было помещено обстоятельное повествование о праотце Чехе, который, несмотря на латинский язык хроники, именуется здесь именно Чехом (Czech), а не Богемусом. По сообщению хрониста, один из братьев Чеха, носивший имя Лех, не остался в Богемии, а отправился дальше на север. Перейдя через покрытые снегом горы, он обосновался со своим родом в стране, прозванной в честь ее полей Полонией, то есть Польшей. Пржибик Пулкава сообщает также, что другие, не названные им по именам представители рода Чеха, отправились еще дальше на север, заселив некую Русию, а также Поморскую и Кашубскую страны на Балтике[251]. Таким образом, под пером Пулкавы Чех из героя чешской этногенетической легенды превратился в родоначальника всех «северных» славян, что, несомненно, отвечало задаче презентации Чешского королевства, которое в XIV в. окончательно оформило свою власть над Силезией, как политического ядра славянского мира[252].
Упоминаемая Пулкавой Русия, расположенная где-то к северу от Чехии, едва ли имела какое-то отношение к Руси: судя по контексту, речь здесь шла о Ругийском княжестве на Балтике — славянском государстве, находившемся до 1325 г. в зависимости от Дании. Между тем, самое это название, несомненно, могло вызывать ассоциации и с восточнославянским этническим пространством. Так или иначе, но третий персонаж легенды, недвусмысленно связываемый с Русью и носивший имя Рус, впервые появляется не в чешском, а в польском историописании — в прологе «Великопольской хроники», где он выступает младшим братом Леха и старшим — Чеха.
Поскольку «Великопольская хроника» долгое время рассматривалась как единое произведение, созданное в конце XIII в., в историографии было распространено мнение, что именно отсюда Пржибик Пулкава заимствовал персонажа по имени Лех[253]. Однако многолетнее изучение памятника привело польских исследователей к заключению, что пролог был создан гораздо позднее основной части хроники, а именно во второй половине XIV в., то есть уже после написания хроники Пулкавы. С ней предполагаемый автор пролога, подканцлер Казимира Великого Янко из Чарнкова, мог познакомиться во время своего пребывания в Праге в 1370-х гг.[254] Этот вывод значительно усилил позицию тех ученых, которые полагали, что в эпоху создания хроники Далимила, то есть в начале XIV в., персонажа по имени Лех еще не существовало. И действительно, в хронике Винцентия Кадлубка, на которую опирался автор «Великопольской хроники» при описании событий польской истории до конца XII в., персонаж по имени Лех отсутствует.
Если персонаж по имени Лех наверняка был заимствован автором пролога из хроники Пулкавы, то появление Руса объяснить сложнее. Логичной, однако, представляется предпринятая в историографии попытка связать его возникновение с восточной политикой Польши. Пролог «Великопольской хроники» создавался в эпоху, когда Польское королевство, расширившее при Казимире III Великом (1333–1370 гг.) свои земли за счет Галицкого княжества, продолжало осуществлять активную восточную политику. Появление Руса могло быть вызвано необходимостью отразить в этногенетической концепции изначальную близость поляков и русинов — в XIV в. жителей «Русского королевства» (условный термин, обозначающий землю «короля Руси», бывшее Галицкое княжество), а с 1434 г. — Русского воеводства (польск. Województwo ruskie) с центром во Львове. Превращение Леха из младшего брата Чеха, каким он представлен в хронике Пулкавы, в старшего брата может быть интерпретировано как модификация сюжета легенды, отвечавшая возросшему могуществу Польского королевства.
Примечательно, что в 1380-х гг. братья Чех и Лех, но уже без Руса, появляются в еще одном важном памятнике средневекового польского историописания — «Хронике польских князей» («Chronica Principum Polonorum»), созданной в силезском городе Бжег каноником местного капитула Петром из Бычины, и отражавшей взгляды на раннюю славянскую историю, циркулировавшие при дворах силезских князей из династии Пястов — Людвика Бжегского и Руперта Легницкого, а также в окружении вроцлавского епископа Вацлава. Распространение легенды в Силезии, находившейся в ту эпоху под верховной властью чешских королей, привело к появлению здесь интересного сюжета о якобы имевшем место основании Лехом крупного силезского города Легницы. Впервые этот эпизод, ярким образом отражающий адаптацию официального общегосударственного этногенетического мифа к локальному этнополитическому ландшафту, встречается в одном из вариантов «Чешской хроники от начала чешской истории», созданном в первой четверти XV в.[255]
В прологе «Великопольской хроники» история Леха, Чеха и Руса предстает элементом сложной этногенетической концепции, являющейся прекрасным примером соединения книжного и локального знания. По сути, мы имеем дело с новой, позднесредневековой версией «origo gentis Sclavorum», сопоставимой по своей масштабности с похожим по тематике рассказом о происхождении и расселении славян, содержащимся в древнерусской «Повести временных лет». Вот как автор пролога представляет себе рождение славянского мира: «В древних книгах пишут, что Паннония является матерью и прародительницей всех славянских народов, „Пан“ („Pan“) же, согласно толкованию греков и славян, это тот, кто всем владеет. И согласно этому „Пан“ по-славянски означает „великий господин“ („maior dominus“), хотя по-славянски из-за большого различия в языках можно применить и другое слово, например „господин“ („Gospodzyn“), ксендз (Xandz) же больше, чем Пан, как бы предводитель (princeps) и верховный король. Все господа называются „Пан“, вожди же войска называются „воеводами“ („woyeuody“); эти паннонцы, названные так от „Пан“, как говорят, ведут свое происхождение от Яна, потомка Яфета. Из них первым, как утверждают, был этот могучий Нимрод, который впервые стал покорять людей, братьев своих, и подчинять своему господству»[256].
Именно сыновьями «великого господина» Пана в изложении автора пролога становятся Лех, Чех и Рус, прародители польского, чешского и русского народов и основатели соответствующих государств. Что же касается библейского Нимрода, то автор конкретизирует его историческую роль в истории славян в пассаже, посвященном происхождению славянских языков: «Языки эти берут начало от одного отца Слава, откуда и славяне. Они и до сих пор не перестают пользоваться этим именем, например Томислав, Станислав, Янислав, Венцеслав и др. Утверждают, что от этого же Слава произошел Нимрод. Нимрод по-славянски означает „Немежа“ (Nemerza), что и понимается по-славянски как „не мир“ („non pax“) или „не измеряющий мира“ („non mensurans pacem“), от которого началось среди людей рабство, в то время как прежде у всех была незыблемая свобода. Сперва он безрассудно пытался подчинить своей власти своих братьев; дерзость его безрассудства навлекла закон рабства не только на его братьев из рода славян, но также и на весь мир»[257].
Введение автором пролога «Великопольской хроники» библейского Нимрода в славянскую историю посредством его славянизации едва ли является случайным. Согласно библейской книге Бытия, Нимрод, «сильный зверолов пред Господом», был царем Вавилона, Эреха, Аккада и Халне в земле Сеннаар (Быт. 9:10). Существовала и древняя традиция, приписывавшая Нимроду строительство Вавилонской башни. Исследователи подчеркивают, что посредством славянизации Нимрода славянской становилась самая первая в истории человечества империя, гораздо более древняя, чем Римская[258]. Вместе с тем стоит все же заметить, что метаморфозы исторического воображения совершенно необязательно объяснять лишь идеологическими запросами. Средневековым автором, славянизировавшим библейского Нимрода, могло двигать и простое желание обнаружить как можно более глубокие корни славянства, используя свое локальное знание (в данном случае — знание славянских языков) для обогащения и дополнения исторической информации, черпаемой из чтения книг.
Историческое воображение Средневековья и путь к медиевализму
Мы рассмотрели исторические представления Средневековья в рамках трех основных структурообразующих дискурсивных пространств — этнического, политического, культурного — причем каждое из них, несомненно, играло важную роль в формировании и сохранении надлокальной идентичности. Эта идентичность по сути была исторической, так как она была немыслима вне исторических категорий. Этногенетические легенды, образы святых, имена правителей и библейских патриархов создавали плотное и насыщенное пространство образов, сложную, но вполне надежную, систему координат, в которой человек Средневековья обретал свою идентичность через ощущение сопричастности к тому, что впоследствии будет именоваться историческим процессом. В целом же можно сделать вывод, что структурно организованное конструирование истории разворачивалось в эпоху Средневековья на нескольких уровнях — уровне актуальной политики, уровне этнической и политической консолидации (идентичности) и более глубоком мировоззренческом (космологическом) уровне.
Возвращаясь к поставленному в начале главы вопросу о тех закономерностях в структурировании и восприятии прошлого в Средневековье, которые были унаследованы модерным медиевализмом, следует в первую очередь констатировать следующее. Подобно модерному медиевализму, в сущности, являющему собой сумму узнаваемых образов «средневекового прошлого», отвечающих культурным и социально-политическим потребностям настоящего, средневековая культура обладала узнаваемыми образами прошлого. Так же, как и в последующие эпохи, эти образы прошлого служили задачам формулирования и сохранения коллективной идентичности, широко использовались в формировании разного рода политических идеологий или просто служили развлечением для пытливых умов. В этом смысле домодерные практики обращения с прошлым, сводящиеся в конечном счете к конструированию и инструментализации тех или иных социально, политически и культурно востребованных образов, едва ли стоит противопоставлять аналогичным явлениям эпохи модерна.