и благородной аудитории»[287].
Историзация коллективной идентичности: протонациональные идеологии Центрально-Восточной Европы
Ренессанс стал «осевым временем» для формирования нового исторического сознания как в западной, так и в центральной и восточной частях Европы. Так называемое новое историописание, ставшее главным очагом формирования протонационализма и главным каналом его распространения, первоначально зародилось в итальянских городах-государствах, прежде всего в колыбели Ренессанса — Флоренции, однако буквально за считанные десятилетия стало глобальным общеевропейским явлением. В эпоху барокко происходят лишь дальнейшие усиление и глобализация интеллектуальных трендов, впервые заявивших о себе в итальянских коммунах эпохи Кватроченто. Для нас особенно важно отметить, что именно появившийся в эпоху Ренессанса новый стиль воображения социальной и исторической реальности создал необходимые условия для появления тех форм историзации идентичности, которые в настоящей главе предлагается именовать протомедиевализмом.
В условиях ренессансной Италии идентификация Средневековья как особого периода служила задачам артикуляции римского «золотого века» как фундамента манифестируемой флорентийскими гуманистами новой итальянской идентичности, ориентированной исключительно на римские образцы. Однако за пределами Италии, в странах заальпийской Европы, воспринятая из Италии национальная перспектива историописания, заданная протонациональным дискурсом, напротив, будет способствовать реабилитации «варварских» народов как самодостаточных соперников Рима и даже своеобразному увлечению местных гуманистов периодом «варварских» нашествий. Все дело в том, что в отсутствие возможности претендовать на прочно присвоенное итальянскими гуманистами римское наследие, внимание неитальянских авторов неминуемо сосредоточивалось на народах, которые в прежней универсалистской, ориентированной на Рим исторической парадигме обычно теряли свою индивидуальность под обобщенным именем «варваров» или «готов». И, в отличие от итальянских потомков римлян, для которых Средневековье означало досадный перерыв в их развитии, для тех, кто стал считать себя потомками «варваров», никакого перерыва не было, а сам этот период длиною в тысячу лет был наполнен славными деяниями их предков[288].
Таким образом, национальная индивидуализация истории и «соревнование наций», инициированные культурными трендами Ренессанса, постепенно приводят к формированию в странах заальпийской Европы устойчивой совокупности образов собственной архаики. Эта архаика, как священный образ далекого прошлого конкретной самодостаточной нации, более не будет столь же сильно, как это наблюдалось прежде, нуждаться в какой-либо внешней легитимизации, будь то происхождение от троянцев или римлян или концепция translatio imperii. В условиях отхода от средневекового универсализма и преобладания национальной перспективы историописания далекое прошлое «варваров» (как правило, включавшее в себя и период Средневековья) для многих народов станет приобретать статус собственной «античности», почти или совсем не уступающей в своей значимости греко-римской классической древности.
Важнейшую роль в формировании эпистемологических основ новой историографической парадигмы, отвечавшей протонациональному дискурсу, сыграло возрождение античной риторики, причем не только в ее прикладной, инструментальной, функции, но и в качестве смыслообразующего принципа, организующего саму историческую рефлексию. Историческая правда в этих эпистемологических рамках воспринимается через концепт правдоподобия (verissimilitudo), отвечающего, в свою очередь, интересам общественной пользы, вследствие чего историография в значительной степени приобретает этическо-эстетический характер. Подобный «режим истины» (то есть критерий, определяющий истинность или ложность высказывания) оказался чрезвычайно устойчив, просуществовав несколько столетий[289]. Вместе с тем уже в XVII–XVIII вв. многие сюжеты ренессансной историографии (особенно этногенетические мифы) объявляются «баснями» и «легендами». И дело не только в том, что авторы эпохи барокко постепенно стали усваивать методы рационалистической критики источников, но и в том, что казавшееся «правдоподобным» сто или двести лет назад уже перестало быть таковым в новую эпоху, с присущим ему новым культурным габитусом и социальным знанием.
В жанровом отношении господствующей формой презентации истории в эпоху Ренессанса постепенно становится так называемая национальная история, то есть история нации — воображаемого сообщества, объединенного общим происхождением, территорией, языком и другими, более или менее значимыми культурными характеристиками. В то время как риторические основы нового историописания были заложены еще во флорентийских «коммунальных» историях XV–XVI вв. («История флорентийского народа» Леонардо Бруни (1476 г.)[290], «История Флоренции» Никколо Макиавелли (1532 г.)[291]), на формирование национальных рамок историописания и его содержательной топики большое влияние оказала «Иллюстрированная Италия» («Italia Illustrata») Флавио Бьондо (1474 г.)[292].
В результате в XVI в. оформился жанр национальной истории, распространителями которого в Европе первоначально становятся так называемые странствующие гуманисты — итальянские уроженцы, работавшие над составлением национальных историй стран заальпийской Европы по заказу местных властей (Антонио Бонфини в Венгрии (1488 г.), Филиппо Буонаккорси (Каллимах) в Польше (1484 г.), Паоло Эмилио во Франции (1516–1529 гг.), Лючио Маринео в Испании (1530 г.), Полидор Вергилий в Англии (1534 г.), Людовико Гвиччардини в Нидерландах и др.). Впоследствии новый жанр историописания со всеми свойственными ему характеристиками осваивают и местные интеллектуалы. Вскоре они оттесняют итальянских первопроходцев в деле изучения своих национальных древностей и даже подвергают сомнениям те или иные результаты их штудий, причем, как правило, с позиций большего удревнения корней своей нации и большей артикуляции идеи ее автохтонности и самодостаточности.
Наконец в содержательном плане для развития новой историографии огромное значение имели открытия новых источников, причем как аутентичных, так и фальсификатов. К числу последних в первую очередь относится трактат «Древности» («Antiquitates»), якобы написанный вавилонским мудрецом Берозом еще в IV в. до н. э. В числе других античных источников (большинство из которых также были подделками) трактат Псевдо-Бероза вошел в собрание, впервые опубликованное в 1498 г. доминиканским монахом Джованни Нанни из Витербо и впоследствии выдержавшее множество изданий в разных странах Европы. В трактате Псевдо-Бероза европейской читающей публике было впервые предложено всеохватывающее генеалогическое древо современных европейских народов, составленное таким образом, что ключевые фигуры античных и средневековых мифов о происхождении (троянцы, первые римляне и т. д.) оказались потомками тех или иных библейских патриархов — потомков Ноя. Тем самым была заполнена лакуна между библейской и античной историей, что позволило европейским историкам возводить корни своих наций к библейским временам[293].
К числу реальных памятников древности, открытие которых оказало большое влияние на формирование новой историографии, относится, например, «Германия» Тацита, впервые опубликованная в 1471 г. папой Пием II (в миру — Энеа Сильвио Пикколомини). Для немецких гуманистов труд Тацита стал важнейшим источником в деле конструирования протонационального образа Германии, в процессе которого понятие Германии все более становилось обозначением отечества немцев со всеми присущими протонациональному дискурсу коннотациями[294]. Эти и другие открытия имели значение для всей ренессансной Европы, а (из)обретенное благодаря им новое знание о народах обогащало пространство культурной коммуникации между различными очагами ренессансной культуры.
Апроприация флорентийскими гуманистами римского прошлого в рамках конструирования новой итальянской идентичности стимулировала процесс открытия своего рода «альтернативной древности» в странах заальпийской Европы, чьи политические и интеллектуальные элиты остро нуждались в партикулярных квазинациональных коллективных идентичностях, которые бы лежали вне дискурсивного поля римского универсализма. Открытие новых и новое прочтение ранее известных источников в эпистемологических рамках «новой историографии» вместе с проецированием в далекое прошлое и антикизацией современных этнокультурных реалий, прежде всего народного языка (вернакуляра), приносит свои плоды. В результате в XV–XVI столетиях в национальном историописании европейских стран укоренились новые коллективные акторы — древние, но в то же время будто бы имевшие прямое продолжение в современности народы (nationes). Во Франции это были галлы и франки, в Священной Римской империи — тевтоны, готы и — на славянском востоке страны — вандалы, в Польше — сарматы, в Швеции и Испании — готы, в Венеции — энеты, в Венгрии — паннонцы и гунны, в южнославянских странах — иллиры и т. п.
В своем исследовании раннемодерного иллиризма З. Блажевич предложила называть иллиризм, сарматизм, тевтонизм, готицизм и тому подобные раннемодерные интеллектуальные конструкты протонациональными идеологемами, понимая под идеологемой специфический феномен, находящийся на пересечении языка, культуры и истории. Отталкиваясь от комбинированного философсконарративного характера идеологемы в том виде, в каком он определяется в работах концептуалистов данного понятия (Р. Лауэр, Ю. Кристева, Ф. Джеймсон), исследовательница указывает на значительный перформативный потенциал протонациональных идеологем, то есть на их способность конструировать реальность, «делать вещи словами», по определению Дж. Л. Остина