[332], Далмация является более широким понятием, чем Хорватия[333], что вполне отвечало ренессансным антикизирующим тенденциям. Далмацией именовал готско-славянское королевство и современник Марулича — дубровницкий историк Людовик Цриевич-Туберон (1458–1527), который в своем сочинении «Комментарии о моем времени» воспроизвел рассказ «Хорватской хроники» о соборе на поле Далмы[334].
Хотя сам Марулич, судя по всему, не вкладывал в свой текст политического смысла, полагая, что знакомство с деяниями древних королей будет играть лишь роль морального назидания для читателей, созданный им перевод оказался весьма востребованным именно в рамках нарождавшейся в Венецианской Далмации и Дубровнике протонациональной идеологии, осмыслявшей славянскую языковую общность в рамках ренессансного этнического дискурса. Так, уже гуманист Винко Прибоевич, живописуя в своей речи «О происхождении и славе славян» доблесть древних славянских правителей, ссылался на пример одного из известных ему по переводу Марулича персонажей «Хорватской хроники» — победоносно сражавшегося с воинством Аттилы короля Полислава, именуя его при этом не готским или славянским королем, а королем иллиров (rex Illyriorum). Далмацию с ее мощной античной традицией роднила с государствами Италии ориентированность на античность, вследствие чего автохтоны-иллиры составили готам мощную конкуренцию в плане национальной апроприации.
Это может показаться парадоксальным, но именно осуществленная Прибоевичем реабилитация имени варваров-славян (через привязку их к иллирам) создала благоприятную среду и для последующего возвеличивания готов в качестве их предков. Произошло это, впрочем, далеко не сразу, а в иных исторических условиях, когда готицизм уже занял свои позиции в кругу европейских протонациональных идеологем. Так, еще в самом начале XVII в. историю «готско-славянского» королевства (по тексту Марулича) воспроизвел в своем труде «О далматинских делах» («De Rebus Dalmaticis») шибеникский гуманист Динко Заворович, который последовательно заменял в своей работе определение «готы» термином «славяне»[335]. Таким образом, средневековый готицизм уступал место протонациональному славизму.
Иную картину мы наблюдаем в упомянутом выше труде Мавро Орбини, которого можно считать основоположником своего рода готского ренессанса в южнославянской историографии. Именно Орбини сумел поставить старинное представление о связи славян с готами на службу глорификации славянства как доблестного народа-завоевателя. Готские сюжеты «Летописи попа Дуклянина», опубликованной в книге Орбини в переводе на итальянский язык, органично сочетались с разработанной автором концепцией истории славян, важная роль в которой отводилась исходу «праславян» — готов с территории своей прародины — Скандинавии.
Явственно обозначенная в труде Орбини историческая схема, в рамках которой готско-славянское королевство Свевладичей выполняло роль связующего звена между античным Иллириком и славянскими монархиями позднего Средневековья, оказала заметное влияние на всю последующую южнославянскую историографию. Как и в случае с иллиризмом, готско-славянское королевство органично вошло в формирующийся хорватский исторический нарратив, в рамках которого образ готской династии Свевладичей приобрел дополнительные коннотации, ранее ему не присущие. Так, Юрай Ратткай, воспроизводя во второй книге своего труда историю королей из династии Остроила, опирался главным образом на латинский перевод «Хорватской хроники». Интерпретация готских королей как далматинских, утвердившаяся со времен Марулича в историографии Венецианской Далмации и Дубровницкой республики, определила и их трактовку в книге Ратткая. В духе ренессансного иллиризма Ратткай совершенно не акцентирует внимание на готском происхождении Остроила (которого он, вслед за Маруличем, именует Строгилом (Strogillus)), ограничившись лаконичным сообщением, что тот был братом Тотилы. Заметив о Строгиле, что он силою домогался «Иллирского королевства», Ратткай последовательно описывает завоевание им и его сыном Свейоладом (Svejoladus) Боснии, Далмации и «срединной Далмации, которая именуется Хорватией». Таким образом, Далмация, Хорватия и Босния изображаются Ратткаем как составные части единого королевства, что всецело соответствует традиции, восходящей к «Летописи попа Дуклянина».
Почерпнув из труда Марулича начальную дату в истории «готского» королевства — 547 г. (вторжение Строгила в Далмацию), Ратткай на протяжении всего последующего повествования о деяниях королей VI–XI вв. стремился выстроить точную хронологию их правления. Само по себе это было значительной новацией, так как ни в тексте Марулича, ни в других ранних произведениях, где описывались свершения легендарных королей из династии Остроила, даты правления королей не указывались. Определяя даты, Ратткай тем самым придавал абстрактному повествованию средневековых и ренессансных авторов конкретно-исторический характер, что было совершенно необходимо для сочинения, одной из целей которого была максимально убедительная историческая репрезентация раннего прошлого Хорватско-Славонского королевства. В датировании правления легендарных королей Ратткаю помогают не только указанные в тексте «Хорватской хроники» сроки их правления, что позволяло получать «исторические даты» простым прибавлением чисел к начальной хронологической точке — 547 г., но и комбинирование информации «Хорватской хроники» со сведениями других источников, которое давало возможность еще больше «историзировать» легендарные события.
Большую роль сыграли элементы готицизма и в исторической концепции хорватского историка Павла Риттера-Витезовича, в которой готско-славянское королевство прямо рассматривалось как начальный этап в развитии Хорватского государства и исток политической традиции королевской власти. Осуществившаяся к концу XVII в. кроатизация готско-славянского королевства, история которого воспроизводилась хорватскими авторами по тексту М. Марулича, не означала, однако, того, что использование готской традиции было монополизировано хорватским протонационализмом. По состоянию на XVIII столетие к готско-славянскому королевству апеллировало сразу несколько протонациональных идеологий. Одна из них — это сохранявшийся в Далмации славянский (словинский) протонационализм, нашедший яркое воплощение в труде далматинского литератора, францисканского монаха Андрии Качича-Миошича «Приятный разговор славянского народа» (1756 г.), где короли из династии Свевладичей последовательно именуются «словинскими» королями. Примечательно, что, перечисляя использованные им исторические труды о готских королях, Качич-Миошич прямо упоминает «Хронику» Витезовича. Именно хронология Витезовича, в рамках которой правление «святого короля Будимира» было датировано 756–796 гг. (а не VII в., как у Ратткая), была положена Качичем в основу его повествования о словинских королях. Другая национальная идеология — «славяно-сербская» (Павле Юлинац, Йован Раич), куда образ готско-славянского королевства проник главным образом из трудов Витезовича, а также из русского перевода труда Орбини (1722 г.).
Речь Посполитая: сарматизм
Уникален феномен польского сарматизма как медиевальной идеологии, возникшей в XVI в. и в разных вариантах проявляющейся до наших дней[336]. В нем воплощались воображаемые идеалы польского национального типа. Сарматизм вспоминали, когда надо было связать традиции с современностью. Членов Барской конфедерации называли сарматами. Польское оппозиционное движение 1980-х гг. «Солидарность» сравнивали с возвращением вольности поляков «сарматской эпохи»[337].
Правда, сам термин «сарматизм» поздний, до него в XVI–XVII вв. поляки употребляли слова «сармат», «народ сарматский», «Сарматия». Он стал расхожим в XVIII столетии, после публикации в 1765 г. в журнале «Монитор» статьи об «идолах сарматизма». Так стали называть идеологию политических оппонентов короля Станислава Августа, сторонников польского традиционализма[338].
Сарматизм возник на пересечении нескольких культурных тенденций и процессов, по верному замечанию М. Маньковского — в результате поиска поляками своего места в европейской культуре[339]. В рамках объединенного с 1385 г. в династическую унию Королевства Польского и Великого княжества Литовского, а с 1569 г. — Речи Посполитой, жили разные народы: поляки, литовцы, русины, шло формирование будущих украинской и белорусской этнокультурных общностей. Развитие национального самосознания, формирование раннемодерных наций могло взорвать это содружество (что, собственно, и произойдет в XVII в., когда на историческую арену выйдут украинцы и в 1648 г. заявят о себе восстанием Богдана Хмельницкого). Для этнически разнородной шляхты была нужна какая-то объединяющая идеология, которая бы цементировала, а не раскалывала государство. Миф о единстве происхождения всей шляхты Речи Посполитой (и польской, и литовской, и даже украинской) от единого предка — героического народа сарматов, некогда заселявшего всю Восточную Европу, — здесь подходил как нельзя кстати.
В то же время сарматизм как идея прекрасно отвечал культурным запросам периода польского Ренессанса. Идеалом становилась античность — античные герои, авторы, тексты. Происходить от античных предков, от героев Трои или от древних римлян для такой общности с масштабными культурными и политическими амбициями, как польская шляхта, было бы правильно и престижно. Выражаясь современным языком, этот миф попадал бы в культурный тренд эпохи[340]