. Автор XVI в. С. Ожеховский писал: «Мы… наследуем достоинства греков, потому что по примеру греков блистаем в науках, награждены их доблестями, столь же быстры в речах и мужественны в поступках… Искусства и владение словом мы заимствовали из Афин, а красоту и порядок — из Спарты. Таких предков имела наша Отчизна»[341].
Однако возникала проблема — античные авторы о поляках не писали. Значит, в качестве предка нужно было подобрать народ: 1) несомненно великий и героический; 2) который упоминается в исторических источниках; 3) на родство с которым более никто не претендует. Сарматы, о которых никто толком ничего не знал, на роль героев польского этнокультурного мифа подходили как нельзя лучше.
Сарматский миф был хорош еще тем, что он был, если так можно выразиться, изначально бессодержателен. Он возник из картины мира, обрисованной античными географами, которые в своих описаниях делили будущую Восточную Европу на Сарматию Европейскую и Сарматию Азиатскую. Что стояло за этими терминами, кто такие сарматы и как они соотносятся с живущими ныне (в XVI в.) народами, представления у историков и географов раннего Нового времени были самые смутные. Здесь, с одной стороны, довлел авторитет античных авторов, писавших о Сарматиях, с другой — сообщавшиеся ими сведения были настолько общими, что в них легко вписывалось любое нужное содержание.
Отсюда сарматизм как идеология был очень пластичен, крайне мало связан с образами настоящих кочевников-сарматов, зато очень тесно — со шляхетской культурой XVI–XVII вв. За свою историю он несколько раз менял свое смысловое содержание на диаметрально противоположное (от шляхтичасармата — носителя высокой, утонченной барочной культуры до шляхтичасармата — неотесанного варвара-дикаря, и наоборот). М. В. Лескинен очень точно отмечает, что сарматский миф связывал для поляка прошлое с будущим: «Сам сармат — это связующее звено между доблестными предками и славными потомками. Судьба Родины, ее будущее не представимы для польского шляхтича вне этой связи. Символом Отечества является сармат. Он „воспроизводит“ историю»[342]. И. Ожел считает феномен сарматизма «местом памяти» Речи Посполитой, исходной точкой формирования ее исторической мифологии[343].
Важным элементом этого «воспроизводства» был миф о «золотом веке» Польши. Раз шляхтич-сармат и связанные с его деятельностью социальное устройство и оборона Отчизны столь идеальны и правильны, то неизбежно признание времени господства шляхтичей лучшей эпохой в истории[344]. Польские авторы по-разному трактовали хронологию «золотого века». Некоторые отождествляли его наступление с самим возникновением Королевства Польского, то есть с древней эпохой Пястов. В связи с этим в XVII в. возникает культ Гнезно как «места памяти», древней столицы Польши. Она сравнивается с Римом, столицей Римской империи. В XVIII в. Августином Колудзским название «Гнезно» было выведено от понятия «орлиное гнездо», и именно этим, по его мнению, объяснялось появление орла в гербе Польши[345].
Большинство же относили к «золотому веку» XVI столетие, время Сигизмунда Старого (1506–1548 гг.) и особенно Сигизумунда II Августа (1548–1572 гг.)[346]. Это представление возникло у поздних авторов на контрасте с XVII в., когда Речь Посполитая погрузилась в пучину смут, раздоров, сепаратистских мятежей и неудачных войн.
Носителем сарматского мифа выступала шляхта — «народ политический», дворянство, имевшее право владеть землями, поступать на воинскую службу и участвовать в заседаниях сословных собраний (сеймов) разного уровня, от локальных до государственных. Остальные сословия — горожане, крестьяне — считались потомками не сарматов, а местных славянских племен. Тем самым привилегированность шляхты объяснялась ее происхождением от более высокоразвитого народа древности по сравнению с потомками «сиволапых» славян. Отсюда и представления о существовании в Польше «народа шляхетского» и «народа простого» как разных народов. Именно со шляхтой отождествлялись все преимущества Речи Посполитой, ее гражданские свободы (дававшие столь лестное сходство с Великим Римом).
Социальная принадлежность формировала особенности культурного запроса: атрибутами сарматизма были воинская доблесть, особенности корпоративного стиля и быта[347], специфическая этика поведения, особая музыкальная[348] и художественная культура (феномен «сарматского портрета»)[349]. Древние сарматы были вольным племенем — и шляхта свободна, это ее высшая ценность. Так, М. Сарбеевский писал: «Одним лишь полякам доступны два драгоценнейших сокровища, которыми может обладать государственный строй: свободы и слова, которые означают свободу слова»[350].
Сарматизм апеллировал к героям прошлого, большей частью легендарным[351]. К героям также были причислены все польские короли, начиная от Пяста и Земовита. Поэт конца XVI в. Ян Кохановский призывал поляков следовать за своим королем Стефаном Баторием против врагов (в первую очередь «московитов»), как сарматам[352]. Гетман Ходкевич накануне знаменитой Хотинской битвы с турками в 1621 г. обратился к воинам-шляхтичам: «Вы природные сарматы, воспитанники могучего Марса, предки ваши некогда в Эльбе, а на востоке в Днепре забили железные сваи как памятники вечной славы». Настоящий сармат-шляхтич знает историю как историю подвигов предков. Как писал Ш. Старовольский в книге «Истинный рыцарь» (первая половина XVII в.), «…несчастлив потомок, который тем, что предок достиг, изойдя потом кровавым, оставил по себе, либо пренебрег, либо истратил понапрасну, либо изблевал»[353]. Цель жизни польского рыцаря-сармата — защита Отечества от врагов внешних и отстаивание своих свобод и вольностей в самой совершенной в мире республике — Речи Посполитой. Она окружена врагами, причем иноверными — мусульманами, православными, протестантами. В этом контексте миссия польского рыцарства особенно высока, оно является Новым Израилем нашего времени, щитом и обороной всего христианского мира, то есть Европы.
Сложным является вопрос о соотношении сарматизма и этнического национализма в Речи Посполитой. И в эпоху Ренессанса, и в период польского барокко сарматизм выступал в качестве идеологии шляхты как «народа политического» всей Речи Посполитой, независимо от этнического происхождения шляхтичей (недаром сарматами считали себя польские, литовские, русинские дворяне и даже казаки)[354]. То есть частью этнического мифа «origo gentis» сарматизм не мог стать, это был оригинальный универсалистский миф, необходимый как скрепа такого полиэтничного и поликонфессионального образования, каким была Речь Посполитая. Он работал, пока существовала Речь Посполитая, но оказался малорезультативен в условиях ее распада, разделов Польши 1772, 1793, 1795 гг. А. С. Мыльников квалифицировал сарматизм как «сословное понимание нации», стоявшее на пути нациеобразующих процессов[355]. Чтобы спасти разделенную нацию, нужна была более национально ориентированная идеология — собственно, польский национализм, который и получает развитие в XIX в. Сарматизм занимает в нем новое место как медиевальный миф о «золотом веке» Польши, но это был уже другой сарматизм[356].
Великое княжество Литовское: римский миф[357]
Апелляция к античным предтечам получает распространение в Восточной Европе в XV–XVI вв. в виде династических легенд[358]. В XV в. (между 1447 и 1480 гг.)[359] в польской историографии возникают версии о происхождении литовцев от древних римлян. По выражению Ю. Леваньского, «…Европа, а вместе с ней и Польша, подверглась наплыву чужой и древней культуры, и притом с удивительной энергией: лозунг: „Italiam“ („К Италии“) особенно отчетливо звучал в Польше»[360]. Античные образы широко проникают в историческую и политическую мысль. Так, например, польский историк Ян Длугош писал, что князь Болеслав Храбрый (967–1025 гг.), следуя примеру Геракла, поставил на месте впадения реки Сулы в Днепр железные столбы, обозначая тем самым восточные границы Польши. В стихах секретаря королевы Барбары Анджея Кшицкого о победах польского оружия враждебный московский великий князь Василий III сравнивается с Дарием и Ксерксом. В 1610 г. в посмертном издании гданьских лекций философа Бартоломея Кеккермана высказана мысль: «Когда надо дать какие-либо советы Польской Речи Посполитой, надо сравнить ее с республиками Спартанской, Римской, Венецианской и другими»[361].
Как уже неоднократно указывалось исследователями, первым автором, сформулировавшим идею о происхождении литовцев от римлян, был Ян Длугош. Он записал «слух», что литовцы и самогиты — народы латинского происхождения, которые бежали с Апеннинского полуострова во времена гражданских войн сперва Мария и Суллы (89–87 гг. до н. э.), затем — Юлия Цезаря и Помпея (49–48 гг. до н. э.). Причиной эмиграции послужила уверенность, «что вся Италия погибнет во взаимном истреблении». К тому же, по утверждению Длугоша, беглецы были сторонниками Помпея. После его поражения на полях Ферсалы и смерти в Египте они сочли за благо скрыться.