[380]. Жители будущей Украины оказались завоеваны поляками, а казакихазары сохранили свободу, и потом именно они выступили освободителями Украины от власти панов. По словам Б. Н. Флори, «из этого следовало, что население Украины обязано своим освобождением древнему содружеству воинов. Оно должно было испытывать благодарность к своим освободителям, подчиняться их руководству и уважать их особый статус, который они завоевали уже в древние времена»[381].
Почему в данном случае произошло обращение именно к древности? Прежде всего потому, что достоверность этой версии происхождения невозможно было проверить. Представления о Хазарском каганате в начале XVIII в. были самые смутные, что открывало простор для любых фантазий. Негативный хазарский миф с антисемитской окраской появится гораздо позднее, в ХХ столетии[382]. На право быть потомками хазар в XVIII в. никто не претендовал, место было вакантно. Возник воображаемый образ гордых степных воинов, быть потомками которых почетно. Свою роль сыграло и то, что хазары, как и украинские казаки, воевали с русскими.
Хазарский миф получил отражение в разных памятниках украинской национальной мысли XVIII в., таких как летописи Григория Грабянки и Самуила Величко и «Разговор Великороссии с Малороссией» Семена Дивовича (1762 г.)[383]. Эта концепция получила развитие в памятнике украинской национальной мысли «История русов»[384]. Ученые спорят о его авторстве, называя имена Григория Конисского, Василия Полетики, А. Безбородко и др. Время создания этого труда также остается предметом полемики. Большинство ученых придерживаются датировки 1760-ми гг., но по мнению О. Прицака «История» была написана в 1818–1824 годах в одном из «тайных обществ малороссийского дворянства, бывших старшин, офицеров (включая князя Репнина) и бывших петербургских государственных деятелей»[385]. Согласно «Истории русов», казаки происходят от «козар». Так называли «ездивших на конях и чинивших набеги. По последним получили название и все воины славянские, избранные из их же пород для войны и защиты Отечества, коему служили в собственном вооружении, комплектуясь и переменяясь также своими семействами… Воины сии, вспомоществуя часто союзникам своим, а паче грекам, в войнах с их неприятелями, переименованы от царя греческого, Константина Мономаха, из козар козаками, и таковое название навсегда уже у них осталось»[386].
В российской историографии в эти же годы возникают альтернативные объяснения происхождения украинских казаков. В. Н. Татищев и А. И. Ригельман выводили их из северокавказских черкесов. Догадка была основана преимущественно на созвучии слова «черкесы» и названия казачьего центра Черкасы. С. Маркедонов обратил внимание на исследования В. М. Пудавова: «Древнее происхождение казачества служило для целого ряда авторов исторических сочинений обоснованием особой исторической миссии „степных рыцарей“». По словам В. М. Пудавова, еще до призыва варягов «южнорусские славяне уже входили в состав Хазарской монархии, и из них были сформированы охранные дружины по берегам Днепра, Дона и нижней Волги… Казачество — крайнее выражение славянского миросозерцания… Длинный двадцативековой процесс жизни востока Европы — от Геродота до XVI столетия — не уничтожил в ней присущного бытия туранской „стражбы“, какая заключалась в царских скифах и какая отразилась в преемниках их — казаках». Пудавов пытался обосновать «казачье мессианство», трансформируя на местный лад идею «Москва — Третий Рим», заявляя, что после падения Константинополя на Руси «восстанет продолжатель древнего хранения Востока Европы — казачество — и удержит равновесие в духовном разграничении мира нового, как увидим в истории Дона»[387].
Истоки казачества стали искать у древних народов. А. Г. Попов искал их у амазонок, а Е. П. Савельев — у этрусков, асов (потомков «древних Асуров»), скифов, гуннов, хазар и других народов, проживавших в разные периоды на территории Северного Причерноморья и Приазовья[388]. Вместе с тем возникают попытки вывести казачество из русского Средневековья. В XIX в. актуализируется легенда, восходящая к Стефану Яворскому (1692 г.), о том, что казаки (позже легенда использовалась не украинскими, а донскими казаками) пришли на помощь Дмитрию Донскому на Куликовом поле. Казаки участвовали в сражении и преподнесли великому князю московскому икону Донской Богоматери[389]. Этот медиевистический аспект оказал влияние на восприятие казачества в русской общественной мысли: А. И. Герцен видел в казаках «витязей-мужиков, странствующих рыцарей черного народа»[390].
В более поздней и более профессиональной историографии в вопросе о происхождении казаков делался акцент на «автохтонистской» теории. Казаков возводили к древнерусскому населению причерноморских и приазовских степей (так называемым бродникам и т. д.). Делался упор на их изначально славянском происхождении, и корни обязательно выводились из русского Средневековья.
Легенды о происхождении казачества, в том числе украинского, очень показательны. Этнокультурная и этносоциальная общность, которой являлись казаки, возникает и осознает свою идентичность в XVI–XVII вв. Как только наступает время оформления национального нарратива (он развивается по классической схеме): начинается поиск древнего предка (с одной стороны, чтобы он был известен всем, а с другой — чтобы подробности его истории были доступны только узкому кругу профессиональных историков). История этого предка мифологизируется, подстраивается под историю потомков (хазары превращаются в вольнолюбивых «степных рыцарей», которыми они никогда не были, но которыми видели себя казаки в идеальных культурных моделях). Средневековье, таким образом, выступает исторической инстанцией, легитимизирующей существование народа в Новое время.
Историческое воображение в дворянских генеалогиях
Эпоха Ренессанса стала временем формирования еще одного жанра историописания, в котором отразилась специфика воображения и репрезентации далекого, в том числе средневекового, прошлого — дворянских генеалогий[391]. Разумеется, разного рода генеалогические опусы, посвященные происхождению правящих династий или тех или иных знатных семейств, были известны и раньше, однако именно в XVI в., в эпоху позднего Ренессанса, дворянские генеалогии оформились как особый самоценный жанр историописания, успев за короткий период времени обрести большую популярность в разных уголках Европы, не исключая и славянские страны. Как и в случае с жанром национальной истории, кристаллизовавшимся в рамках возникшей в городах-государствах Италии новой историографии, первые, ставшие со временем эталонными, образцы этих генеалогий были созданы итальянскими гуманистами, нередко писавшими свои труды по прямому заказу представителей аристократических семейств. В конце XVI в. в Италии появился и своего рода «итоговый труд», обобщавший информацию по данной теме — трактат Франческо Сансовино «О происхождении и славе знатных семейств Италии» (1582 г.)[392].
Подобно городским коммунам, сословным «нациям» и универсальным монархиям, знатные фамилии также остро нуждались в обретении как можно более далекого и желательно славного и яркого прошлого. При этом те или иные конкретные картины этого прошлого нередко были совершенно тождественны картинам прошлого рождавшихся в эту же эпоху протонациональных сообществ. В этом смысле, говоря о дворянских генеалогиях как об особой разновидности историописания со свойственными ей жанровыми конвенциями, едва ли можно отделять их от национальных историй в том, что касается самого содержания исторических образов. Не следует забывать и о том, что генеалогии знатных семейств сплошь и рядом служили интересам государств и/или широких социальных корпораций. Так, в случае с генеалогиями правящих домов или династий, ренессансные генеалогии (как это наблюдалось, например, в синьориях Италии) были мощным средством легитимизации власти, отражая интересы династического государства. Обычные же дворянские генеалогии нередко также являлись выражением сословного патриотизма, который мог приобретать протонациональный характер и, соответственно, быть как общегосударственным, так и представлять в рамках государства более узкую — реальную или виртуальную — политию (как это наблюдалось в дворянских генеалогиях тех или иных композитов монархии Габсбургов или Речи Посполитой). Стоит ли говорить, что в обоих случаях история аристократических семейств становилась воплощением истории нации как сословной корпорации. Впрочем, расцвету жанра дворянских генеалогий способствовало не только нарождавшееся протонациональное сознание знати, но и заметно усилившаяся в эпоху Ренессанса эмансипация индивидуума — мировоззренческий процесс, который нередко считается одним из самых фундаментальных характеристик раннего Нового времени. В этом смысле обретение прошлого было неразрывно связано с обретением конкретных предков, утверждавших своим существованием и славными подвигами достоинство как всей фамилии, так и каждого ее представителя.
Правила историописания, выработанные в Италии в процессе становления «новой историографии», были справедливы и для составления генеалогий. На формирование некоего «реестра» исторических образов, из которого черпали материал составители ренессансных генеалогических схем, немалое влияние оказали упоминавшиеся выше «Древности» Джованни Нанни. При этом речь шла не только о конкретных генеалогических конструкциях, постепенно становившихся, несмотря на всю их фиктивность, общепринятыми, но и о самой генеалогической перспективе в презентации истории, достигшей в этом сочинении своего ярчайшего выражения. Уже упоминавшийся Франческо Сансовино не только использовал генеалогические схемы, якобы созданные Берозом, в своем труде о происхождении аристократических фамилий Италии, но и перевел трактат Псевдо-Бероза на итальянский язык, еще более увеличив популярность содержавшихся в нем генеалогических схем. Как и в случае с протонациональными идеологемами, сконструированными творцами первых национальных историй, рассмотрение дворянских генеалогий дает нам ценный материал и о характере исторического воображения и репрезентации прошлого