Менее знатная шляхта стремилась отнести появление своих гербов к эпохе первой польской средневековой королевской династии Пястов, привязать их к каким-то древним событиям. Нередко использовались легенды о выездах, в основном из европейских стран. Эти рассказы носили художественный характер, отличались красивыми сюжетами и поучительностью. Шляхта черпала в средневековом прошлом идеалы мужества, благородства, находчивости, стойкости, героизма. Все это отражалось в легендах о гербах.
О происхождении герба Абданк в XII в. рассказывали следующую легенду: «В первый раз знамя это было усвоено в VIII в. фамилии Скубов. От этого же рода произошли Скарбеки, из которых один был отправлен королем Польским Болеславом Кривоустым в качестве посла к императору грманскому Генриху. Когда император показывал ему свои сокровища и, гордясь ими, отзывался не совсем лестно о Польше, Скарбек снял с своей руки золотое кольцо и бросил его в сокровищницу, за что Генрих его поблагодарил (Habe dank). В память этого поступка дано знамени Скарбека название Габданк, или Абданк. К этому гербу приписано много польских фамилий, и в повторении в нем буквы V некоторые историки и геральдики хотят видеть как бы начальные буквы четырех слов: Veritas, Victoria, Virtus et Vita, т. е. истина, победа, добродетель и жизнь. Чтобы показать еще яснее, что храбростью приобретено право на такой герб, некоторые фамилии изображают в нашлемнике льва, который и держит Абданк»[419].
Особенно часто описываются воинские подвиги, которые польская и литовская шляхта совершала во всех возможных средневековых войнах, происходивших при первых польских королях — Пястах. Ян де Байсен прославился в войне с маврами в Средиземноморье и стал основателем герба Бажен. На нем была изображена фигура мавра, которого Ян, ставший Баженским, привез в Польшу в качестве трофея. Род Богория происходил от рыцаря, при короле Болеславе Смелом храбро бившемся с половцами, несмотря на то, что он был пронзен двумя стрелами. Француз Бонарий участвовал в войне Франции с Англией и Шотландией, отнял у врагов два знамени, черное и белое. Французский король пожаловал за этот подвиг ему лилию, герб Франции. Все эти цвета и символы оказались на гербе Бонарова, представители которого вели род от потомков рыцаря Бонария, в XV в. переехавших из Франции в Польшу. Основателем герба Балыня был герой обороны от тевтонских рыцарей местечка Бялыня в 1332 г. Он придумал пустить в немецкий лагерь стрелу с горючим веществом, и благодаря этому была одержана победа. Король Владислав Локетек наградил воина и велел поместить на его герб изображение этой самой стрелы. Основатель герба Годземба — рыцарь, носивший это имя, — воевал с мораванами, отбиваясь от них вырванною с корнем сосной; сосна была изображена на его гербе. Основатель герба Лисов воевал в 1058 г. при короле Казимире Восстановителе с литвинами и ятвягами.
География выезда основателей родов, чьи подвиги были положены в основание гербов, охватывала практически все страны Европы[420]. Основатель герба Боньча, Мерж, в 996 г. приехал из Италии. Его фамилия была Бонифаций. Боньчей его назвали, потому что он прибыл в благоприятное время (bona czas). Представители герба Гонзава прибыли после 1090 г. из Венгрии, Венявы — в 1027 г. из Чехии. Целый рассказ представляет собой легенда о происхождении герба Равич в гербовнике С. Окольского. Сам по себе герб экзотичен: «В золотом поле идущий вправо черный медведь; на нем сидит дева с распущенными волосами и распростертыми наподобие креста руками. На деве красное платье, оставляющее руки открытыми до локтя, и корона. Выше изображаются шлем, корона и два оленьих рога, между которыми виден стоящий на задних лапах, выходящий до половины черный медведь; левая передняя лапа опущена, в правой он держит розу»[421]. Герб иллюстрирует легенду о смерти некоего короля Англии, который завещал своему сыну корону и недвижимое имущество, а дочери — все движимое имущество. Тогда сын велел запустить в спальню сестры «движимое имущество» — медведя. Но девица укротила зверя и выехала из спальни верхом на нем, воздев руки к небесам и взывая к справедливости. Королевич раскаялся и в качестве компенсации выдал девушку замуж за князя лотарингского, а их потомство расплодилось по всей Европе и дошло до Польши. Как писали в поздних гербовниках, смысл герба Равич — символизирование способности с честью выходить из тяжелых испытаний, превращение конфузии в викторию.
Часто легенды сочинялись для объяснения фонетического созвучия, происхождения названия герба от каких-то случайных, но значимых слов. Происхождение герба Венявы излагалось так: на охоте рыцарь Ластек спас моравского короля, взяв зубра, напавшего на монарха, за рога и вручную оттащив его в сторону. Ластек захотел подвести покоренное животное к королю, но тот с перепугу закричал по-моравски «Wien haw» («Подойди один»). Ластек убил зубра мечом и был пожалован гербом, который назывался «Wien haw» — в польском варианте Венява.
Родословные легенды Речи Посполитой, которые относились к польскому и литовскому, а в XVII в. уже и к украинскому и белорусскому шляхетствам, имели типичные ренессансные черты. Это и обращение к античным сюжетам и образам, а главное — к идеям: это и апелляция к возвышенным идеалам средневекового рыцарства, и восхваление средневековых королей будущей Речи Посполитой, и прославление их верных слуг — дворян. Медиевальные образы для этих целей подходили великолепно и широко использовались.
При этом происходило фактическое отождествление предков и потомков как представителей «Старой Руси», в котором воплощался континуитет историкокультурных общностей «Древней Руси» и Руси Великого княжества Литовского. На эту особенность аристократии русинских земель Великого княжества Литовского применительно к генеалогии рода знаменитых князей Острожских обратил внимание В. И. Ульяновский. Он пишет: «„Генеалогия крови“ связала род Острожских с древними Рюриковичами, а через них — со старой Русью.
Эта „генетическая память“ во многом обусловила будущие действия, заявления и даже оговорки обоих Константинов Острожских. Для них старая Русь — это их предки. Они сами — их продолжение в новых условиях существования Руси». Вокруг двора князей складывался круг книжников и интеллектуалов, которые дополняли генеалогию рода «генеалогией деяний», делами героев-символов: Владимира Крестителя, Ярослава Мудрого, Романа и Даниила Галицких и т. д. «Именно эта „генеалогия деяний“ задавала острожским интеллектуалам масштабы их прославления князей Острожских». У древнерусских князей и князей Великого княжества Литовского «наследственность благих деяний», поэтому их можно объединять в единое целое, Русь[422]. Несомненно, что эти построения были призваны выделить православных князей в Великом княжестве Литовском в отдельную группу, отличную от «ляхов», польской шляхты, при этом имеющую столь высокое, древнее и знатное происхождение и по праву владеющую будущими украинскими землями Восточной Европы, как когда-то ими владели великие древнерусские князья. Антипольский, а затем и антимосковский дискурсы данной генеалогии просматриваются совершенно четко. Их задачи очевидны: без столь возвышенной постановки вопроса было бы невозможно выделить русинскую знать Великого княжества Литовского, а в будущем — украинскую дворянскую элиту. Перед нами явный пример того, как медиевализм был востребован для конструирования раннемодерных национальных элит.
Историческое воображение раннего Нового времени и путь к медиевализму
Эпоха XV — середины XVIII в. стала временем, когда сформировались координаты того дискурсивного пространства, в котором к началу XIX столетия заявит о себе медиевализм в собственном смысле слова. Он уже начинает проявляться, но еще интуитивно, неосознанно, стихийно. Важнейшим, с точки зрения перспективы зарождения медиевального дискурса, стала национализация истории и зарождение представлений о национальной архаике. Правда, собственно медиевальное, то есть относящееся к Средневековью, содержание еще не было отделено в нем от содержания других, более ранних эпох. В этом историческом воображении, несомненно, присутствовало ясное представление о линейности исторического процесса, движении от первоистоков к настоящему, однако эта линейность сочеталась с анахронизмом исторических представлений: этическо-эстетические функции ренессансного и барочного историописания не создавали условий для идентификации в пространстве исторических образов Средневековья как особой исторической эпохи с присущей только ей спецификой. Противопоставление классической древности и Средневековья в рассматриваемую эпоху было актуально только для Италии, в то время как для стран заальпийской Европы, включая ее центральную и восточную части, гораздо важнее было обозначить континуитет нации и обрести глубину национальной истории. Вместе с тем именно национальная перспектива исторического воображения создавала возможность для появления медиевализма как культурного явления. По мере того, как с формированием принципов модерного рационалистического мировоззрения и развитием критической историографии в период Просвещения утрачивали свою популярность и перформативное, мобилизующее воздействие разного рода этногенетические и династические мифы с их легендарными библейскими и античными персонажами, именно средневековый сегмент национальный истории, как более достоверный, становится основой исторической идентификации народов Центральной и Восточной Европы.
Глава III. В поисках своего прошлого. От Просвещения к романтическому национализму (вторая половина XVIII — первая половина XIX века)
Славяне занимают много места на карте и мало места в истории.
Смущает их, и до испугу,