В хронике Гаека сообщалось, в частности, что Вышеград был основан в 682 г. князем Кроком, являвшимся соратником хорватского князя Чеха, пришедшего в Богемию вместе со своим братом Лехом в 644 г. и положившего основание Чешскому государству. При этом, согласно Гаеку, основанная Кроком крепость не сразу получила название Вышеград: первоначально она будто бы носила название Псари, по имени того замка, в котором Чех жил в Хорватии. В 710 г. дочь Крока Либуше (Любуша) была избрана в крепости Псари правительницей восточной части княжества. Спустя три года она стала перестраивать крепость, превратив ее в свою резиденцию, которая с тех пор стала именоваться Либином. Наконец, когда мужем Либуше и новым чешским князем стал Пржемысл, Либин был снова перестроен и получил название Вышеград. Согласно содержащемуся в хронике Козьмы Пражскому мифу, крепость Девин напротив Либина была воздвигнута девами, не пожелавшими наступления в чешском обществе патриархата. Ее разрушение мужами Пржемысла Гаек датировал 743 г.
И хотя в труде чешского просветителя Геласия Добнера откровенно фантастическое повествование Гаека о ранней истории Чехии подверглось строгой критике в духе критического рационализма, романтическую веру в великое прошлое отчизны такая критика едва ли могла серьезно поколебать. Даже освобожденная от позднейших напластований чешская легендарная история, впервые изложенная Козьмой Пражским, обладала необыкновенной романтической притягательностью: в ней можно было обнаружить столь ценимую романтиками таинственную языческую архаику, а также картину, как тогда казалось, древнего славянского социального порядка, не искаженного чужеземным влиянием.
На романтический лад настраивал и сам вид Вышеграда в начале XIX в.: заброшенная, отчасти руинированная, крепость, расположенная на высоком холме над водами Влтавы и чрезвычайно эффектно смотрящаяся, составляла романтическую антитезу близлежащей парадной Праге. Это место, хранившее, как считалось, память о славянской языческой старине и первых чешских князьях VII–VIII вв., уже самим своим величавым видом и покоем должно было навевать думы об исторических судьбах чехов и всего славянского племени. Как видно из содержания Зеленогорской рукописи, романтики по максимуму использовали нациестроительный потенциал вышеградского мифа, насытив эту якобы древнюю славянскую рукопись политическими аллюзиями, хорошо понятными своим современникам.
Зеленогорская рукопись была анонимно прислана по почте в 1818 г. для пополнения коллекции возникшего в этом же году Чешского музея в Праге.
Позднее была обнародована версия об обнаружении ее в замке Зелена Гора, принадлежавшем древнему чешскому аристократическому роду Штернберков, представитель которого Каспар Штернберк был одним из основателей Чешского музея. Рукопись содержит два тематически связанных друг с другом текста, якобы являющих собой фрагменты древних славянских эпических песен. Первый фрагмент, известный под данным издателями условным названием «Сейм», представляет собой сжатое описание древнеславянского общественноправового порядка, каким он виделся чешским националистам-романтикам начала XIX в.:
Всяк отец над челядью владыка:
Мужи пашут, жены шьют одежу:
А умрет глава, начальник дома —
Дети вместе начинают править
И становят над собой владыку,
Что за них всегда на сеймы ходит;
Вместе с ним для пользы братии ходят,
Ходят кметы, лехи и владыки.
Встали кметы, лехи и владыки;
Похвалили правду по закону[483].
Следующий, гораздо более пространный, фрагмент, получивший название «Любушин суд», по сути представляет собой самостоятельную эпическую поэму, в центре которой оказывается столкновение славянского и немецкого права. Сюжет поэмы вдохновлен рассказом Козьмы Пражского о том, как в правление мудрой дочери Крока Либуше, избранной чехами в судьи своего племени, возникла тяжба между двумя родовитыми и богатыми мужами, которые пришли к Либуше, чтобы та рассудила их спор. Когда Либуше вынесла свое справедливое решение, то проигравший спор обрушил свой гнев на Либуше, высказавшись против того, чтобы женщина могла судить споры мужчин. Это стало прологом к введению в Чехии княжеской власти.
Хотя в хронике Козьмы спор между мужами велся по поводу границ смежных полей, в Зеленогорской рукописи все дело представлено иначе. На суд Либуше в стольный Вышеград явились двое братьев, Хрудош и Стяглав, поспорившие из-за отчего наследства. Сама процедура суда описывается как собрание кметов, лехов и владык, на обсуждение которого Либуше выносит свой приговор. Собравшиеся должны решить, будут ли братья управлять отцовской землею совместно или разделят ее на две равные доли. Когда сейм выносит решение о совместном управлении, старший из братьев Хрудош восстает против такого решения, заявляя, что отчее наследство должно принадлежать первородному сыну. Одновременно, подобно тому, как это описано у Козьмы Пражского, он высказывается против правления женщины. В своем ответе, перекликающемся со строками Козьмы Пражского, Либуше призывает чехов избрать себе в правители мужа. После этого в поэме берет слово один из участников сейма — Ратибор, защищающий в своей речи древний чешский закон. Его словами поэма заканчивается.
Эпические образы поэмы должны были вдохновлять чешских патриотов. Уже в начальных строках поэмы рисуются величественные чешские пейзажи, прекрасно гармонирующие с ласкающими патриотический слух древними славянскими именами местных «лехов» и «владык» — глав родовых имений:
Гой, Влетава!
Что ты волны мутишь,
Сребропенные что мутишь волны?
Подняла ль тебя, Влетава, буря,
Разогнав с небес широких тучу,
Оросивши главы гор зеленых,
Разметавши глину золотую?
Как Влетаве не мутиться ныне:
Разлучились два родные брата,
Разлучились и враждуют крепко
Меж собой за отчее наследье:
Лютый Хрудош от кривой Отавы,
От кривой Отавы златоносной,
И Стяглав с реки Радбузы хладной;
Оба братья, Кленовичи оба,
Оба родом от старого Тетвы,
Попелова сына, иже прибыл
В этот край богатый и обильный
Через три реки с полками Чеха[484].
Основное действие затем разворачивается «в золотом Любуши стольном граде» — «стольном граде, светлом Вышеграде», заставляющем вспомнить стольный Киев русских былин. Когда Либуше собирает чехов на сейм, в поэме снова появляется яркий перечень мест, откуда на сейм должны явиться «лехи и владыки»:
Шлет послов княжна из Вышеграда
Святослава кликать из Любицы,
От Любицы белой и дубравной;
Лютобора витязя, что правил
На холме широком Доброславском,
Где Орлицу пьет синяя Лаба;
Ратибора с Керконош высоких,
Где дракона ярый Трут осилил;
Радована с Каменного моста,
Ярожира от вершин ручьистых,
Стрезибора от Сазавы злачной,
Саморода со Мжи среброносной,
Кметов, лехов и владык великих,
И Стяглава и Хрудоша братьев,
Что за отчину враждуют крепко[485].
Однако значимость поэмы «Любушин суд» в дискурсивном пространстве чешского романтического национализма определяется далеко не только ее несомненными эстетическими достоинствами и большой насыщенностью эпическими образами. Не менее важно в этом смысле другое: поэма искусно артикулирует своеобразие славянского племенного быта, подчеркивая его оригинальный, самодостаточный, характер и «демократические» черты. Вот как, например, описывается начальная сцена происходившего в Вышеграде судебного схода:
Как собрались лехи и владыки
В Вышеграде у княжны Любуши,
Всякой стал по сану и по роду;
К ним тогда княжна в одежде белой
Вышла, села на престоле отчем,
На престоле отчем, в славном сейме.
Вышли две разумные девицы,
С мудрыми судейскими речами;
У одной в руках скрижали правды,
У другой же — меч, каратель кривды;
Перед ними пламень правдовестник,
А за ними воды очищенья[486].
Как явствует из этого пассажа, у древних чехов уже имелись свои писаные законы, санкционированные языческой религией и имевшие сакральный статус. Именно так, к примеру, понимал данный пассаж чешский историк Воцель, использовавший Зеленогорскую рукопись для реконструкции правового быта языческой Чехии. При этом процедуры принятия окончательных решений носят подчеркнуто демократический характер. Финальное решение по тяжбе Хрудоша и Стяглава выносит сам чешский народ тайным голосованием.
Лютобор, что проживал далече
На холме широком Доброславском,
Встал и начал к ней такое слово:
«О, княжна ты наша в Вышеграде,
На златом отеческом престоле!
Мы твое решенье рассудили;
Прикажи узнать народный голос».
И тогда собрали по наказу
Девы-судьи голоса народа,
И, в сосуд священный положивши,
Лехам дали прокричать на вече.
Радован от Каменного моста
Голоса народа перечислил
И ко всем сказал решенье сейма:
«Сыновья враждующие Клена,
Братья родом от старого Тетвы,
Попелова сына, иже прибыл
В этот край богатый и обильный
Через три реки с полками Чеха!
Ваше дело так решилось ныне:
Управляйте вместе без раздела!»[487]
Заключительные же строки поэмы со словами витязя Ратибора, прибывшего на сейм с Крконошских гор на севере Чехии, предельно ясно выражают еще один топос чешского национализма — принципиальную разницу славянского и немецкого социальных порядков: