.
Шляхта довольно быстро осознала, что такая тенденция ведет к отрицанию сарматизма, а из него вырастала национальная идеология, необходимая в условиях вызовов, брошенных польскому обществу во второй половине XVIII в. После Четырехлетнего сейма (1788–1792) начала развиваться другая идеология — «просвещенного сарматизма». Сармат — это образованный патриот, который чтит традиции предков, но который постиг европейское Просвещение. Своеобразным идеологическим и культурным центром «сарматизированного Просвещения» стали Пулавы, резиденция князя А. К. Чарторыйского. В этом плане сарматизм оказывался «сбалансированной моделью» польского национализма; он был «достаточно действенным противовесом, с одной стороны, по отношению к максималистским концепциям реформаторов, пренебрегающих национальными традициями и насаждающих западные моды, а с другой — по отношению к идейно-политическому давлению, которое оказывали на Польшу три соседние державы, в своих интересах распространявшие на международной арене миф о неспособности поляков существовать как самостоятельный народ»[517].
В первой половине XIX столетия образы сарматизма развивались двояко. Несмотря на то что присутствовала тема сармата как чудака-традиционалиста, самодура, отсталого консерватора, который цепляется за отжившие ценности, после утраты Польшей независимости в 1795 г. постепенно развивается идеология польского мессианизма, одним из носителей которой стал поэт А. Мицкевич (1798–1855)[518]. XVI–XVII вв. для сторонников этих взглядов были временем, когда сарматы-поляки служили щитом от турок, татар, московитов для всего христианского мира. При этом Речь Посполитая была самым свободным и демократичным государством в Европе, то есть несла свободу и своим подданным, и народам, которые она обороняла. Поляки, тем самым, — богоизбранный народ. Отсюда, по словам А. А. Травкиной, развивалась «ностальгия по великому прошлому Польши, отрицание современного состояния, а также надежды, связанные с будущим мессианским возрождением Польши. Польский мессианизм стал связующей нитью между прошлым и будущим»[519]. Это мало походило на реальную историю Речи Посполитой в XVII в. (Богдан Хмельницкий и украинские повстанцы с такой трактовкой явно бы не согласились), но это было неважно.
В данном идеологическом конструкте образы сарматизма привлекались для воспевания польского рыцарства, борьбы за отчизну, почитания памяти героических предков и т. д. В 1786 г. в королевском замке в Варшаве был открыт Рыцарский зал со средневековыми доспехами как символом величия Польши. В Пулавах по инициативе Адама Казимежа и Изабеллы Чарторыйской был открыт музей польских национальных древностей[520].
Поэт Зигмунт Красиньский в трактате «Положение Польши среди славянских народов» утверждал, что мессианская роль Польши вытекает из ее средневекового прошлого, из принесенных ею исторических жертв и перенесенных мук. С этим перекликались идеи Мицкевича, который выводил мессианскую роль Польши в европейской истории из Люблинской унии 1569 г.: Литва и Польша слились воедино, как церковь слилась во Христе, и в будущем Польша должна выполнить такую же миссию как объединитель славян. Идеальным инструментом для трансляции этих образов был романтизм. Взгляды Мицкевича здесь перекликались с построениями польского историка И. Лелевеля, который также считал демократию XVI в. золотой страницей в истории Речи Посполитой.
Впрочем, такой подход разделялся не всеми. Тот же Лелевель писал, что в совершенной нации идеалы свободы, равенства, народовластия распространяются на весь народ, а для Польши это эпоха «славянская» и «общинная», когда «польский народ» и «простой народ» совпадали. Ему вторит польский мыслитель Станислав Сташиц. Он считал, что подлинной эпохой «настоящей Польши» было только время Пястов, польское Средневековье. Время Ягеллонов — это уже правление «народа политического», то есть господство не всей польской нации, а только ее части. Последующий период, до Конституции 3 мая 1791 г. — это время, когда произошел разрыв между народом и верхами, «когда погиб дух нации, испортился истинный характер старых поляков»[521].
«Мы погибли, но можем спастись в Средневековье!»: храм Сивиллы как место сохранения польской истории
После разделов 1772, 1793, 1795 гг. Речь Посполитая исчезает с европейской карты. В Новое время бывало, что страны проигрывали войны, несли территориальные потери, подчинялись империям. Но чтобы в центре континента три страны попросту разделили, расчленили независимое государство, было фактом беспрецедентным, даже своего рода средневековым.
Поляки ответили расцветом национального романтизма в культуре. Они искали способы сохранить основы, опорные точки своей нации и видели их в том числе в развитии культа национальной истории. Для этого оказались востребованы и медиевальные подходы. В 1798–1801 гг. в имении Пулавы Изабелла Чарторыйская[522], потрясенная гибелью Польши, возвела по древнеримскому образцу храм Сивиллы (архитектор Кристиан Петр Айгнер)[523] и собрала коллекцию древностей, призванную сохранить образ великой польской истории. По ее словам: «В 1793 Польша была убита! Несколько столетий накапливались обстоятельства, которые медленно готовили эту мертвую и страшную эпоху… Впервые ко мне пришла мысль, чтобы собрать польские памятные вещи, которые я доверяю потомкам…. В этой коллекции есть следы Болеслава Храброго, Казимира Великого, Стефана Батория, Яна Замойского, Жолкевского, Чарнецкого, Льва Сапеги и других выдающихся и смелых людей. Пусть эти воспоминания подслащают современность». Очень показательной была надпись на фасаде: «Прошлое будущего» («Przeszłość przyszłości»). Тем самым провозглашалась программа, что сохранение реликвий польской истории, памяти славного прошлого является залогом возрождения Польши в грядущем[524]. В 1801–1809 гг. в Пулавах Кристиан Айгнер возвел вторую мемориальную постройку — Готический дом, также предназначавшийся для хранения коллекций древности[525]. В нем располагались целые экспозиции, посвященные основоположнику польской средневековой хронографии Яну Длугошу, королю Казимиру Великому и т. д.
Правда, стоит заметить, что медиевальные романтические образы из польских текстов и экспозиций были не столько образом Королевства Польского, релевантным истории X–XVI вв., сколько современными для польских патриотов начала XIX в. социально-политическими типами и героями, условно помещенными в средневековую эпоху. Их качества и характеристики больше соответствовали идеалам XIX столетия. Реверанс в сторону прошлого для некоторых авторов был вынужденным: они были, таким образом, более свободны в выражении своих идей, чем если бы пытались задевать злободневные реалии. Сравнение с прошлым высвечивало пороки «века нынешнего» (ср. незавершенный трактат 1818 г. Адама Чарторыйского «О времени древнего рыцарства в сравнении с веком теперешним» («O czasach dawnego rycerstwa w porównaniu do wieku teraźniejszego»))[526].
Один из ярких примеров такого подхода проявился в поэме Адама Мицкевича «Конрад Валленрод» (1828)[527]. Конрад фон Валленрод — великий магистр Немецкого ордена в 1391–1393 гг. Мицкевич изобразил его тайным литвином, который пошел на службу в орден, чтобы спасти свою отчизну. Сюжет был невозможен для Средневековья, но необычайно актуален для поляков в начале XIX в., мучительно решавших вопрос: можно ли сотрудничать с врагом, оккупировавшим твою страну? Имеешь ли ты моральное право служить ему, даже если тайно вынашиваешь планы мести? Как далеко здесь можно зайти? Как такая тайная миссия сочетается с понятиями чести, клятвопреступления и т. д.? Рассуждать на эти острые темы, апеллируя к современникам, живший в Петербурге Мицкевич не мог, а вот высветить их через медиевальный художественный образ было возможно.
Из польских произведений этого времени следует обратить внимание на «Исторические песни» («Spiewy Historyczne») Юлиана Немцевича. В 1809 г. он издал три песни, имевшие небывалый успех: полторы тысячи экземпляров было продано за несколько месяцев. Немцевич сочинил новые песни и представил публике новые издания. В 1816–1899 гг. вышло 16 публикаций, несмотря на цензурные запреты (в песнях усмотрели выпады в адрес Австрийской монархии). Кроме того, тексты переписывались от руки и передавались друг другу[528]. Немцевич очень четко формулирует свою цель: «Напомнить молодым людям о делах своих предков, дать им возможность познакомиться с великолепием своего народа, связать любовь к Отчизне с первыми в жизни воспоминаниями и впечатлениями. Это самый совершенный способ для нации привить сильную привязанность к стране: ничто не может стереть эти первые впечатления» (перевод А. И. Филюшкина)[529]. Автор-составитель поместил песни практически обо всех видных деятелях польского Средневековья: королях Пясте, Болеславе Смелом, Болеславе Кривоустом, Владиславе Локетеке, Казимире Великом, Владиславе-Ягелло, королеве Ядвиге и т. д. Из 34 сюжетов 14 относятся к Средним векам и 10 — к XVI столетию. Именно к ранней истории обращается Немцевич, именно в ней он видит корни и истоки польского национального духа. Немцевичу принадлежат несколько драматических произведений из средневековой польской истории, в которых он пытался транслировать те же идеи (драмы «Казимир Великий» (1792 г.) и «Ядвига, польская королева» (1814 г.), трагедия «Кейстут» (1820 г.)). Много внимания другие польские авторы уделяли золотому веку Польши — XVI столетию, эпохе расцвета и заката Ягеллонов (например, сочинение Алоизия Фелинского о любви Сигизмунда Августа к Барбаре Радзивилл («Barbara Radziwiłłówna», 1809–1811 гг.), Августина Жджарского о Стефане Батории («Stefan Batory, c