[560]. В сочинении «О зародыше новой болгарской литературы» он выдвинул идею (через некоторое время действительно воплотившуюся в жизнь) о создании иммиграционных центров болгарской литературы, так как власти Османской империи часто запрещали культурно-просветительскую работу и книгоиздание[561].
История, по мнению Венелина, должна служить делу национального возрождения. В 1829 г. вышел его труд «Древние и нынешние болгаре в политическом, народописном, историческом и религиозном их отношении к россиянам». В предисловии к работе он отмечает отсутствие какого-либо упоминания болгар в трудах современных авторов, в том числе Карамзина, несмотря на особую, по мнению Венелина, значимость болгарской истории, в том числе для развития русского народа: «Тем непростительнее нам забыть болгар, из рук коих мы получили крещение, которые нас научили читать, писать, на коих природном языке совершается наше богослужение, на коих языке, большею частью, писали мы почти до времен Ломоносова, коих колыбель сопряжена неразрывными узами с колыбелью русского народа»[562].
Русские современники отреагировали на произведение Венелина неоднозначно, в его адрес было высказано много замечаний за достаточно вольное отношение к историческим фактам, отсутствие строгой научной критики, стремление удревнить историю славян (гуннов он также назвал славянами). Болгары же обычно высоко оценивали вклад Юрия Венелина, так как своими работами он пробудил интерес к истории Болгарии, представил своего рода руководство к действию по возрождению болгарской культуры и болгарской нации в целом. Его произведения активно использовались болгарскими авторами в национально-освободительной борьбе. Многие драматурги, поэты и прозаики также вдохновлялись трудами Венелина[563].
Патриотом-будителем и идеологом болгарского просвещения стал, благодаря сочинениям Венелина, проживавший в Одессе болгарский торговец Васил Априлов (1789–1847). Изначально он был эллиноманом, поддерживал греков и только под влиянием Венелина осознал себя болгарином, начав считать греков, как и турок, врагами. Априлов считал, что в первую очередь возрождению болгарской нации должны помочь литература и демократическое светское образование. В 1835 г. он на свои деньги основал Габровское училище — первую светскую школу для всех сословий, образование в которой было бесплатным. Впоследствии он оказывал поддержку другим открывавшимся в Болгарии светским школам, а также учредил стипендии для болгар, обучавшихся в России. Априлов придерживался русофильских взглядов и считал, что помощь Болгарии должна быть оказана Россией[564]. Он занимался поисками памятников культуры по истории Болгарии, публиковал средневековые болгарские грамоты.
Труды Априлова были посвящены главным образом Средневековью и национальному возрождению. Его первой работой стало сочинение «Болгарские книжники, или Какому славянскому племени собственно принадлежит Кирилловская азбука» (1841), где он, опираясь на данные источников и труды предшественников (Йована Раича, Йозефа Добровского) доказывал, что болгары были крещены первыми среди других славян, а Кирилл и Мефодий были болгарами, которые перевели богослужебные книги на болгарский язык[565]. Самая важная книга Априлова — «Денница новоболгарского образования» (1841 г.), рассказывающая об истории болгарской средневековой культуры, болгарском происхождении Кирилла и Мефодия и истории просвещения в период национального возрождения. В предисловии указана цель труда — познакомить русский народ с малоизвестной ему историей издавна близких по родству болгар[566].
Итоги эпохи романтического национализма
Эпоха романтического национализма стала первой фазой развития национализма в Центрально-Восточной Европе и на Балканах. Как известно, в исторической науке существуют разные периодизации национализма, но все они страдают некоторой однобокостью. Обращение к феномену медиевализма отчасти позволяет понять природу этой сложности. Притом, что в это время произошло подлинное рождение медиевализма как культурного феномена, медиевальный канон еще не вполне сформировался. Романтики-националисты в Центрально-Восточной Европе и на Балканах находились еще в самом начале пути формирования узнаваемого медиевального образа своей нации. На площадях и в парках еще, как правило, не возвышались памятники средневековым героям. Музыкальные произведения на сюжеты из средневекового или псевдосредневекового эпоса еще только начали создаваться. Историческая живопись пока не слишком часто обращалась к собственно медиевальным сюжетам, не говоря уже о нехватке на таких полотнах ряда важных для визуальной идентификации эпохи конкретно-исторических деталей.
Наконец (и это особенно важно подчеркнуть) первым медиевалистамромантикам еще объективно не хватало знаний о своем Средневековье. Показательно, например, с какой удивительной легкостью происходили на пространстве Центрально-Восточной Европы культурные взаимовлияния в области исторической литературы: представленные на страницах таких произведений медиевальные образы зачастую являлись национальными адаптациями одних и тех же сюжетов, мотивов, характеров, и сама их адаптация, в силу частого недостатка культурно-исторической конкретики, могла происходить довольно просто. Достаточно, например, взглянуть на стилизированные, искусственно созданные или почерпнутые из случайных источников одинаковые или близко звучащие славянские имена эпических героев, которыми в первой половине XIX в. были наполнены произведения романтиков-литераторов. В какой-то степени это напоминало ситуацию раннего Нового времени, с той разницей, что в роли гуманистов выступали теперь романтикинационалисты.
Для того чтобы медиевальные образы обрели полную силу, завладев умами и чувствами потенциальной нации, а не терялись в тумане, намеренно сгущенном искусными подражателями Оссиана, необходимо было проделать большую работу: основать ученые и культурно-просветительские общества, собирать и анализировать письменные источники, вести археологические разыскания и изучать памятники средневекового искусства. Итогом этой работы должно было стать создание национальных исторических нарративов — важнейших средств формирования исторического сознания нации. Точно так же было необходимо создавать культурно-просветительские организации и любые другие институты — школы, университеты, читальни и т. п., которые могли стать основными агентами в формировании нового, национализированного образа как настоящего, так и прошлого, в том числе средневекового. В первой половине XIX в. такая работа только началась и благополучно продолжалась в течение всей второй половины столетия. О том, что середина XIX в. не представляла собой некоего рубежа, свидетельствует хотя бы хронология возникновения так называемых славянских «матиц» — культурных обществ, призванных аккумулировать творческие силы в деле сохранения языков и традиций формирующихся наций (1826 г. — сербская, 1831 г. — чешская, 1842 г. — иллирская (хорватская), 1847 г. — сербо-лужицкая, 1848 г. — галицко-русская, 1852 г. — моравская, 1863 г. — словацкая, 1864 г. — словенская).
Однако, какими бы наивными ни казались исторические писания националистов-романтиков с высоты достижений позитивистской историографии второй половины XIX в., насколько бы сильно они ни зависели от гумбольдтовского глоттоцентризма и гердеровского увлечения фольклором, главное ими было сделано. Именно представители первого поколения европейских романтических националистов прочно связали Средневековье с национализмом. Чтобы понять, насколько важное значение имела эта связь для восприятия Средневековья в современном обществе, уместно вспомнить знаменитое высказывание Б. Андерсона о национализме: «В эпоху, когда прогрессивные, космополитические интеллектуалы так настаивают на едва ли не патологии национализма, видят его корни в страхе и ненависти к Другому, указывают на его сходство с расизмом, полезно напомнить, что нации вдохновляют на любовь и, зачастую — на глубоко самоотверженную любовь. Культурные продукты национализма — поэзия, проза, музыка, пластические искусства — демонстрируют эту любовь очень ясно в тысячах различных форм и стилей»[567]. К середине XIX столетия такой же любовью, неотделимой от любви к своей нации, впервые в современной истории Центрально-Восточной Европы и Балкан стало пользоваться Средневековье. И эта любовь в последующие полтора столетия не угаснет.
Глава IV. На пути к модерну. Переосмысление прошлого в пользу будущего (Середина XIX — начало ХХ века)
И то, что длилося веками,
Не истощилось и поднесь
И тяготеет и над нами —
Над нами, собранными здесь…
Еще болит от старых болей
Вся современная пора…
Не тронуто Косóво поле,
Не срыта Белая гора[568]!
Освобожденные народы, новые страны
Середина и вторая половина XIX в. — время интенсивного становления славянских народов как наций, как «воображаемых сообществ» (по терминологии Б. Андерсона)[569]. Они больше не хотели быть инородными меньшинствами в империях, объединенными по конфессиональному признаку: «неверными» православными в Османской империи, подозрительными по определению поляками-католиками в Российской, лояльными, но чужими остзейскими немцамипротестантами в Прибалтике и т. д. Чехи, венгры и словаки больше обращаются к национальным корням, чем к религиозному единству с Австро-Венгерской империей. Ни султан, ни российский, ни австрийский императоры, ни германский кайзер не стали для славянских народов «своими» монархами. Эти две важнейшие составляющие домодерной идентичности — религия и подданство — трансформировались из-за произошедшего в XIX столетии радикального изменения «способа воображения» (термин Б. Андерсона) идентичности своего сообщества.