В основе этого изменения был так называемый романтический национализм конца XVIII — начала XIX в., который начал создавать образы наций. Заявившие тем самым о себе нации начали реализовывать две цели: 1) обретение своего государственного суверенитета; 2) дальнейшее нациестроительство, конструирование собственных наций по не совсем стандартным схемам: развитие национальных языков, образования, ментальной картографии[570], национального «печатного капитализма» (формирующего нацию посредством бюрократического языка, деятельности СМИ, книгоиздания и т. д.), музейного дела, национальных художественных школ, национального исторического нарратива, расширение слоя идеологов-интеллектуалов и т. п.
В разных видах и масштабах, с разной интенсивностью эти явления и процессы активизируются в Центрально-Восточной Европе и на Балканах с середины XIX в. Вторая половина XIX в. — время реализации национальных проектов славян и их соседей. Часть из них завершилась созданием своей государственности (сербской, болгарской, румынской), другие (поляки, венгры, чехи) проиграли, временно уступив силе империй. Но после знаменитой «весны народов» 1848 г. все они жили в надежде на национальное возрождение. С одной стороны, национальная идея начинает определять настроения, чаяния, культурные тенденции развития общества. С другой — историоризирующий национализм становится элементом государственной идеологии империй и предметом дискуссий в среде интеллектуалов.
В период романтического национализма развитие национальной идеи было элитарным. Ее носителями выступали преимущественно литераторы, художники, мыслители и т. д. Романтические образы по определению носили возвышенный, избранный характер, связанный со столь же возвышенными чувствами — любовью к Родине и пр. Как удачно выразился Отто Бауэр, «всякая романтическая любовь к давно прошедшим временам становится источником национальной любви»[571]. Но идеи начинают активно транслироваться в массы, а в середине и второй половине XIX в. их распространение приобретает демократический характер. Национальное начинает сознательно проецироваться на символы повседневности, от коммерческой рекламы и декоративноприкладного искусства до локальных, «краеведческих», неофициальных мест памяти. Отныне национальное занимает все больше места в государственной пропаганде, национальной литературе и искусстве, архитектурных стилях, национальном школьном образовании.
Здесь важно учитывать специфику Центрально-Восточной Европы — национальное самосознание венгров, чехов, словаков, поляков, литовцев, хорватов, словенцев развивалось в рамках империй. До 1918 г. они не имели своей государственности. Балканы раньше начали выходить из-под имперской зависимости (в 1878 г. ее сбросили Сербия, Болгария и Румыния). Вопрос о взаимовлиянии национальных движений народов империи и имперских наций, имперских государств изучен недостаточно[572]. Традиционно имперскую идеологию и национальные сепаратизмы рассматривают как антагонистические феномены, но невозможно отрицать культурные и стилистические заимствования сепаратных националистических движений от имперской идеи (можно привести в качестве примера появление квазиимперских национализмов, в частности панславизма).
Имперская ситуация актуализировала в Центрально-Восточной Европе и на Балканах еще один феномен, который был характерен для стран, поздно обретших свою государственность (прежде всего для Италии и Германии). Речь идет об идее «нации без государства», нации как прежде всего культурного объединения, которое возможно еще до реализации главной цели всех национализмов — учреждения собственной государственности. И для Италии, и для Германии до середины XIX в. эти идеи были весьма востребованными, так как легитимизировали существование древних итальянской и германской наций, образ которых был необходим для текущего нациестроительства[573]. Для славянских же народов данная концепция объединяла все: и трагическую судьбу, и право на политический реванш польской нации, после разделов Речи Посполитой в 1795 г. оказавшейся без своего государства, и претензии чехов, словаков, болгар, сербов, хорватов на свой путь, свое государство, свое место в истории Европы. Утверждалось, что у этих народов было собственное великое прошлое, история независимых славянских королевств, погубленных злым роком и иноземными завоевателями (эту историю пропагандировали будители славян в XVIII–XIX вв.). Но после утраты государственности народы сохранились как культурные сообщества со своим языком, литературой, искусством, со своей исторической памятью, героями и святыми. И именно это дает им право бороться с империями за свою национальную свободу. Славянские нации сохранились в условиях имперского гнета и в борьбе обретают свое право — это была конвенциональная идея всех разновидностей славянского национализма XIX в. Эдмунд Бёрк, говоря в этом контексте о польской нации, сравнил ее с душой, «алчущей телесного воплощения, мечтающей во вновь обретенном теле начать новую жизнь»[574].
Какое место в этих идеях занимал медиевализм? Он становится непременным элементом исторической политики и культурной жизни. На Балканах Средневековье долгое время, как показал сербский историк Иван Стевович, воспринималось не как период в истории, а как часть настоящего, с которым могли бороться, могли возвеличивать, но главное — которое использовали для актуальных идеологических и культурных нужд[575]. Вопрос о происхождении народа, о его «исконных правах», в том числе на суверенитет и территорию, о его святых и героях, в том числе о культурных героях, неизбежно вызывал к жизни медиевальные конструкции. Идеал нации требовал наличия прошлого, сформулированного по модерным канонам, но якобы восходящим к историческим корням. Формирование национальных государств, совершенствование империй приводили к стандартизации законов, социальных структур, образования, культуры, что, по словам Э. Вебера, трансформировало множество людей в граждан определенной страны (в его примере «крестьян — во французов», соответственно, вместо «французов» следует иметь в виду славянские народы)[576]. М. Хрох показал, что память об общем прошлом, «толкуемом как судьба группы», является одним из трех обязательных компонентов, без которых невозможно никакое нациестроительство в Новое время (наряду с интенсивными языковыми и культурными связями и концепцией равенства всех членов группы, объединенных в гражданское общество)[577].
Этот процесс Э. Хосбаум назвал изобретением традиции[578]. По его словам, за 30–40 лет до Первой мировой войны в странах Европы многие поздние образы, ритуалы, концепты вдруг обрели древнее и средневековое прошлое, которое придавало им вес, легитимизировало и даже порой сакрализировало в глазах современников: «„Традиции“, которые кажутся старыми или претендуют на то, что они старые, часто оказываются совсем недавнего происхождения и нередко — изобретенными… из-за изобилия политических институтов, идеологических движений и групп — не в последнюю очередь националистических — приходилось изобретать саму историческую преемственность, например путем продления древнего прошлого за пределы его действительной исторической протяженности. Делалось это либо с помощью полувыдумки-полуправды (вспомним о Боадицее, Верцингеториксе, херуске Арминиусе), либо с помощью подделок (Оссиан, чешские средневековые рукописи)»[579].
В это время активно обсуждается идея славянского единства, и здесь медиевализм оказывается полезен: ведь, собственно, славяне были едины только в свой догосударственный период, в раннем Средневековье, а затем «расползлись» по отдельным королевствам и имперским провинциям. Во второй половине XIX столетия в болгарских, сербских, чешских, словацких землях развивается культ Кирилла и Мефодия, славянских апостолов IX в., с именами которых связывалось обретение письменности и перевод священных книг на славянский язык. 1863 г. был объявлен католической церковью «годом славянского юбилея». Центром торжеств стал чешский город Угерске Градиште, который интерпретировали как древний Велеград, связанный с деятельностью Кирилла и Мефодия. В 1880 г. 5 июля (дата была выбрана условно) был учрежден праздник в честь Кирилла и Мефодия.
Однако, как это часто бывает, то, что должно было объединить, стало разъединять. Средневековые образы стали использоваться в политических нуждах, что говорит о том, что перед нами пример медиевализма. Праздник 5 июля был принят в Чехии, Словакии, Хорватии. Православные же церкви Балкан и России отмечали день Кирилла и Мефодия 11 мая. В 1858 г. прошли первые церковные празднества в честь св. Кирилла и Мефодия в Пловдиве (Болгария). Почитание Кирилла и Мефодия стало предметом полемики между греческой и болгарской церковью, потому что болгары использовали его для обоснования своей автокефалии, а греки демонстративно не участвовали в болгарских празднествах, чтобы не поддерживать болгарскую церковь.
Бесспорно, изобретение традиций строилось не только на апелляции к Средневековью. По сравнению с романтическим национализмом медиевализму пришлось сильно уступить свои позиции образам, связанным с недавней историей. Восторженное открытие своего древнего прошлого для большинства народов ко второй половине XIX в. уже состоялось. Восприятие национальной истории перешло в иную фазу — осмысления и переосмысления, уточнения прошлого и его актуализации за счет обращения к недавним событиям. Для правящих династий (сербских Обреновичей, болгарских Баттенбергов) была актуальна недавняя история подвигов ближайших предков царствующего монарха. Для народов более востребованной стала память о недавней национально-освободительной борьбе, о героях и праведниках, которые зажигали эту борьбу своим примером. Далекое Средневековье блекло, выцветало перед недавней кровоточащей историей.