[675]. Много внимания уделено и православной церкви в целом, а особенно ее роли в сохранении сербской национальной идентичности во времена турецкого владычества.
При составлении учебников использовались как труды представителей критической историографии, так и работы романтического направления. В качестве источников активно привлекались народные песни и предания. Особенно показательными в этом плане являются сюжеты, связанные с королевичем Марко и битвой на Косовом поле. Так, в одном из учебников о Марко сообщается крайне мало фактической информации: он платил туркам дань, участвовал с войском в сражениях на их стороне и погиб в битве при Вельбужде. Затем идет рассказ о герое (примечательно, что в учебнике Марко назван македонским королем), основанный на народном предании, где перечисляются многочисленные подвиги юнака, и в сознании учеников формируется фольклорный образ защитника и покровителя земель. Завершается параграф о Марко выводом, в котором автор называет причину того, что турецкий вассал остался воспет в песнях как герой: «Из-за того, что он берег своих людей и защищал их от турок, народ простил Марко дружбу с ними»[676]. В разделе, посвященном битве на Косовом поле, также заметен уклон в сторону использования эпической поэзии в качестве основного источника информации. Наиболее показательный пример — то, как охарактеризована личность Вука Бранковича: «Он сохранил свою жизнь тогда, когда пали за свою веру, князя, свободу и родину лучшие сербские воины. Из-за этого народ его проклял и назвал предателем»[677].
Примечательно постепенное увеличение в учебниках внимания к хорватской истории, а также перемены в описании прародины славян и их появления на Балканском полуострове. Если в ранних работах, когда речь идет о переселении, упоминается обычно только сербский народ, то с начала 1910-х гг. авторы говорят о происхождении всех славян, которые разделились на три племени (сербы, хорваты, словенцы) уже после прихода на Балканы[678].
Резюмируя, можно заключить, что медиевальные сюжеты превалируют в школьных учебниках и читанках периодах второй половины XIX — начала XX в. Единственное, что может сравниться со средневековой историей Сербии и в чем явно стремление найти параллели — это церковная история, которой также уделяется большое внимание в школьной программе. Отметим, что крайне мало внимания уделяется периоду начиная с утраты сербами своей государственности до 1804 г. Фактически период до появления османов на Балканах воспринимается как некое благодатное время и одновременно — как оправдание современных притязаний. А «500 лет рабства» просто выпадают из исторической памяти, за исключением истории с массовым переселением и прочими невзгодами.
Очевидно также определенное стремление создать места памяти, то есть увязать эпизоды Сербской революции с географией Сербии в указанный исторический период в рамках не только косовской мифологиии, но и формирования нового пантеона сербских героев.
Медиевализм в Венгрии Нового времени
Подобно тому, как это было в других странах Центральной Европы, в Венгрии вторая половина XIX в. стала временем окончательного оформления медиевального канона — комплекса представлений о средневековом прошлом, сочетавшем в себе новейшие достижения позитивистской историографии со свойственной лингвистическому национализму интерпретацией истории. Своеобразной кульминацией этого процесса, протекавшего не только в области историографии, но и в области символической репрезентации средневековой истории на общественном и государственном уровнях, стал так называемый венгерский «Миллениум» — чрезвычайно торжественное и насыщенное медиевальной символикой празднование тысячелетия «обретения родины» (honfoglalás) древними венграми.
В соответствии с давней, уходящей еще в средневековую историографию традицией, «обретение родины» представлялось идеологами модерного венгерского национализма практически как одномоментное событие: венгры, возглавляемые верховным вождем Арпадом и подвластными ему племенными вождями, преодолев Карпатские перевалы, вступают на территорию Паннонии (то есть в Карпатскую котловину). Нетрудно заметить, что само по себе это представление о некоем изначальном событии в истории нации вполне укладывалось в архетипическую матрицу национального мифотворчества, остро нуждавшегося в событии, которое могло бы стать общепризнанной точкой отсчета национальной истории. С этой точки зрения венгерский юбилей и связанный с ним процесс символической репрезентации исторического пути нации через коммеморативную практику является хотя и весьма ярким, но вместе с тем типичным примером дискурсивного структурирования истории в целях национально-государственной консолидации. Достаточно в связи с этим вспомнить как более ранний (и гораздо более скромный по масштабам празднования) миллениум России 1862 г., так и последующие тысячелетние юбилеи в странах Центральной Европы: хорватский (1925 г. — тысячелетие коронации Томислава), польский (1966 г. — тысячелетие крещения страны, репрезентированное как тысячелетие Польского государства), литовский (2009 г. — тысячелетие первого упоминания Литвы, репрезентированное как тысячелетие Литвы).
Вместе с тем обращение к опыту венгерского миллениума как, пожалуй, самого яркого и символически насыщенного в ряду подобных ему коммемораций «рождения нации», не только позволяет осознать центральную роль медиевализма в координатах нациестроительства в странах Центральной Европы, но и во многом специфику медиевализма эпохи fin de siècle, когда медиевализм, как это ни парадоксально звучит, был одним из наиболее современных и модерных культурных феноменов, заключавших в себе чуть ли не все важнейшие для той эпохи мировоззренческие устремления и культурные достижения.
Формирование венгерского национального исторического нарратива с его повышенным вниманием к событиям (отчасти основанным на легендах) эпохи миграций венгерских племен из глубин Азии в самое сердце Европы шло на фоне важных политических, социальных, экономических и, конечно, культурных трансформаций, происходивших в монархии Габсбургов и в целом весьма благоприятствовавших венгерскому нациестроительству. Важнейшей из этих перемен стало обретение Венгерским королевством беспрецедентного политического статуса равноправного партнера Австрии в составе двуединой Австро-Венгерской монархии по соглашению (Ausgleich) 1867 г. Обретение высокого уровня политической самостоятельности при предшествовавшем этому событию полном восстановлении территориальной целостности Венгрии в границах средневекового королевства стало несомненным успехом венгерского национализма и важнейшим стимулом для наблюдавшегося в последующие десятилетия общественного и культурного подъема. Успехи политического и культурного строительства требовали соответствующей исторической легитимизации, то есть вписывания их в перспективу исторического пути нации. В результате к концу XIX в. возникла острая потребность в точном датировании великого «начального события» венгерской истории, которое бы основывалось на новейших достижениях исторической науки и археологии.
Излишне говорить, что сама привязка «начала Венгрии» к переселению в Карпатскую котловину возглавляемых Арпадом племен обусловлена националистическим дискурсом и логикой построения национального исторического нарратива. Достаточно в связи с этим указать на новейшие исследования венгерских историков, где приводятся аргументы в пользу гораздо более раннего, чем дата миграции народа Арпада, проникновения в Карпатскую котловину носителей финно-угорских диалектов и формирования той общности, к которой в латинских источниках применялось обозначение Hungari — производное от древнего тюркского этнонима «оногуры». Эти исследования, при всей гипотетичности отдельных содержащихся в них положений, ясно свидетельствуют о том, что, в принципе, было ясно и так: народы не рождаются в одночасье, язык не тождественен народу, а народ — языку, а сама этническая идентичность подвижна, текуча и неизменно обусловлена социально-политическим контекстом. Однако националистическая оптика, структурирующая задним числом бесконечный хаос прошлого, формулирует иное кредо: не история творит народ, а народ творит историю. Таким творцом национальной истории и стали в венгерском национальном историческом нарративе, постепенно приобретавшем во второй половине XIX в. свою каноническую форму[679], племена Арпада, с которым связывали начало Венгрии еще средневековые хронисты (не забывая при этом и его великого предшественника Аттилу).
В наиболее раннем памятнике, содержавшем дату миграции народа Арпада, — хронике Регинона Прюмского — говорилось о приходе венгров в Паннонию в 889 г. Позднее в средневековых источниках в силу тех или иных причин стали фигурировать несколько иные даты — 872, 884 и 888 гг.[680] Наконец, в ренессансной историографии появилась дата прихода венгров в Паннонию, существенно отличавшаяся от средневековой традиции — 744 г. Эта дата, впервые появившаяся в труде Яноша Туроци (XV в.), воспроизводилась во множестве исторических произведений XVI–XVIII вв. и долгое время практически не подвергалась сомнению.
С развитием в XIX столетии критической историографии венгерские историки, в соответствии с наиболее ранними источниками, снова стали датировать переселение венгров в Паннонию второй половиной IX столетия, но точная дата, в которой нуждалось возраставшее историческое самосознание венгерской нации, определена не была. В 1882 г. венгерским правительством было сделано специальное обращение в Венгерскую Академию наук с просьбой к ученым предоставить информацию о том, когда именно произошло «обретение родины». Венгерский министр культуры А. Трефорт, направивший письмо в академию, назвал стремление достойно отметить тысячелетие Венгрии «желанием, живущим в сердцах миллионов венгерской нации»