[681]. По результатам обсуждения вопроса в специально созданной академией комиссии было принято в расчет мнение венгерского историка Дьюлы Паулера, датировавшего основные события, связанные с переселением, 895 г.[682] Именно эта дата и легла в основу решения венгерского парламента назначить торжества венгерского миллениума на 1895 г.[683]
Определение точной даты прихода венгерских племен в Карпатскую котловину было, конечно, далеко не единственным вкладом историографии в медиевализацию венгерского национализма. Складывавшийся во второй половине XIX столетия венгерский национальный исторический нарратив вообще уделял эпохе обретения родины повышенное внимание. Причем, помимо максимально подробной реконструкции обстоятельств миграции народа Арпада, большое влияние на репрезентацию венгерской истории оказывали ученые дискуссии об этническом происхождении и этнокультурном облике древнейшей венгерской общности, местонахождении венгерской прародины. Неевропейское происхождение венгров, их кочевническое прошлое и евразийские мотивы древней культуры, находившие все новые и новые подтверждения в результатах археологических, филологических и этнографических исследований, будоражили умы венгерских националистов и воодушевляемых ими представителей артистической богемы. Характерен, например, образ «волжского всадника», к которому обращался венгерский историк и национальный идеолог Жолт Бети, пытаясь внушить своим соотечественникам идею об изначально заданной неевропейской природе венгерской нации («потомков волжского всадника») и определяемом ею особом месте венгров в кругу других народов Европы[684].
В отличие от домодерного гуннского мифа, некогда позволившего венгерской элите обрести комфортную для себя идентичность в системе культурных координат христианского универсума (потомки непобедимых гуннов и защитники западного мира), новая, модерная версия национального мифа, определявшаяся парадигмой лингвистического национализма немецкого образца, охотно перешагнула границы Европы. Лингвистические открытия, доказавшие принадлежность венгерского языка к великой уральско-алтайской (в тогдашней терминологии — туранской) семье, открывали перед венгерскими национальными идеологами огромный мир Евразии, позволив считать братскими народами не только турок, финнов или эстонцев, но даже монголов, корейцев и японцев. В результате на базе венгерского лингвистического национализма стал складываться специфический интеллектуальный тренд — туранизм, достигший апогея уже в межвоенный период.
Хотя азиатский флер в той или иной степени присутствовал в венгерском медиевализме еще во второй половине XIX в., начало туранизма в собственном смысле слова относится к 1910 г., когда увлеченные Азией интеллектуалы — Алайош Паикерт, Шандор Марки, Арпад Земплени и др. — основали в Будапеште Туранское общество, призванное всячески содействовать контактам между туранскими народами и ознакомлению венгров с их «великой родиной» — Тураном[685]. Как сами туранисты, так и современные исследователи справедливо сопоставляют венгерский туранизм с панславизмом, пантюркизмом и иными подобными идеологиями, определявшими культурно-идеологический пейзаж Европы эпохи fin de siècle и продолжившими относительно благополучно существовать (везде, кроме России) после Первой мировой войны. Однако в случае с венгерским туранизмом особенно показательна аналогия с российским евразийством[686]. Подобно тому как евразийство, переосмыслявшее историю России в контексте ее «месторазвития» (термин Г. В. Вернадского)[687], можно рассматривать, помимо прочего, как интеллектуальную реакцию вынужденных покинуть страну интеллектуалов на крах русского славяноцентричного национализма (в том виде, в каком он оформился в царствование двух последних российских императоров) в результате революционных событий 1917 г., венгерский туранизм, провозгласивший Венгрию западным авангардом Турана, усилился и окреп после катастрофических для страны итогов Первой мировой войны. Свершившееся по воле Европы отторжение от Венгерского королевства 70 % его исторической территории не могло не сказаться на отношении венгерских интеллектуалов к европейской идентичности своей страны. Казалось, что провозглашенный графом Палом Телеки еще в 1913 г. призыв «Венгр, на Восток!» стал актуален как никогда[688].
Большое сходство с евразийством обнаруживает и туранская интерпретация средневековой истории, в наиболее концептуальном виде изложенная Шандором Марки. Он представляет историю как последовательную смену интегрировавших туранское пространство великих азиатских и евразийских империй, что очень напоминает рассуждения Г. В. Вернадского о периодах интеграции и политической фрагментации Евразии. В этом ряду Марки находит место для Гуннской державы Аттилы, Монгольской империи Чингисхана, Османской империи Сулеймана Великолепного и даже для Шумера и Древнего Китая, также вписанных Марки в длинный ряд туранских держав[689].
Интересна, с точки зрения характеристики медиевальных аспектов туранизма и их связи с венгерским национализмом, и концепция туранско-славянского крестьянского государства Пала Телеки. Подобно российским евразийцам, Телеки много писал о влиянии географии на историю, полагая, что пришедшие в Карпатскую котловину венгры сумели распространить туранский образ жизни и туранский дух на всех обитателей Карпатского бассейна, вследствие чего в крае будто бы водворилась социальная гармония, чуждая германскому миру Западной Европы[690]. На наш взгляд, эти рассуждения можно интерпретировать как попытку интегрировать в национальную интерпретацию истории Венгрии социально-исторический опыт невенгерских народов Карпатского бассейна. Туранизм тем самым как бы преодолевал ограниченность классического лингвистического национализма XIX в., объективно неспособного предложить невенгерским народам Карпатской котловины (словакам, румынам, русинам и др.) привлекательную модель национальной интеграции под эгидой Будапешта[691].
История, филология, этнография и вдохновленная успехами этих наук националистическая публицистика определили содержание венгерского национального мифа. Как и всякий национальный миф, он был красивым, ярким и величественным, а потому остро нуждался в визуализации. То, что в конечном итоге торжества венгерского миллениума происходили не в 1895 г., как было первоначально установлено парламентом, а в 1896 г., объясняется тем, что к назначенной дате не удалось подготовить все, что было задумано организаторами. А задумано было очень много: достаточно сказать, что именно подготовка к миллениуму фактически определила облик современного Будапешта, где к великой дате были реконструированы исторические объекты, построен целый ряд величественных зданий, в том числе архитектурный ансамбль проспекта Андраши и площади Героев, а также ставший одним из самых узнаваемых символов Будапешта величественный неоготический Парламент на берегу Дуная, разбит исторический парк Варошлигет, пущено первое на континенте метро, открыты монументы выдающимся деятелям венгерской истории и культуры и т. д.[692]
Среди новых построек в Будапеште особо стоит отметить медиевальные объекты. В Буде на берегу Дуная с 1015 г. стояла церковь Девы Марии, по преданию, основанная самим св. Иштваном (Стефаном Великим). Церковь была разрушена в 1242 г. во время монгольского набега, восстановлена в 1250–1270 гг. и перестроена при короле Матьяше Хуньянди (1458–1490 гг.), в честь которого была названа церковью Матьяша. В 1526 г. турки при взятии Буды ее разрушили, в 1541 г. превратили в мечеть, и таковой она оставалась почти 150 лет. Легенда гласит, что в 1686 г. при взятии австрийцами Буды стена мечети внезапно обрушилась, и потрясенным туркам предстала замурованная в стене статуя Девы Марии. Это чудо явилось решающим — османы сдали Буду; но церковь, возвращенная католикам, была плохо восстановлена и влачила жалкое существование. В 1874 г. решено было восстановить церковь в ее подлинных средневековых формах и восстановить ее славу как главной медиевальной святыни Будапешта. Архитектор Фридьеш Шулек закончил реконстукцию как раз к 1896 г., празднованию миллениума. Найденные при восстановительных работах части древнего храма были фрагментами встроены в стены нового здания. В 1898 г. в церковь Матьяша из Секешфехервара была торжественно перенесена единственная не уничтоженная турками могила средневекового венгерского короля Белы III.
Рядом с церковью в 1899–1905 гг. был построен еще один изумительный по красоте памятник, апеллирующий к медиевальным символам, — Рыбацкий бастион (архитектор Ф. Шулек). Он замышлялся как архитектурный фон, призванный оттенить красоту церкви Матьяша. Это чисто медиевальный конструкт: такого бастиона в Буде никогда не существовало. С рыбаками эту местность связывает только то, что близлежащий участок городской стены был в сфере ответственности рыбацкой гильдии, но в результате реализации замысла Шулека возник настоящий шедевр, белокаменный ансамбль, сочетающий ажурный сказочный бастион и готический храм. Установленная в 1906 г. на площади перед бастионом конная статуя св. Иштвана работы Алайоша Штробля завершила оформление этого места средоточия образов средневековой Венгрии.
Другим уголком, где венгры вспоминали славное прошлое, на правобережье Дуная стала гора Геллерта. По легенде, этот средневековый святой, епископ и просветитель Венгрии (977–1046) погиб именно здесь. В 1904 г. на горе установили видную из разных районов Будапешта семиметровую статую Геллерта (автор — Д. Ян