, то женские достаточно условны.
Создание в 1885–1890 гг. здания Национального музея по проекту Й. Шульца и Ч. Грегора является подлинной манифестацией чешской национальной идеи[757]. Идеологическим центром является зал Пантеона, в котором размещены статуи выдающихся чешских героев, политиков, деятелей науки и культуры. Под потолком размещены четыре больших росписи, посвященные главным событиям чешской истории: св. Мефодий заканчивает перевод Священного Писания на славянский язык, пахарь Пржемысл приглашается принять власть и стать чешским королем, Карл IV основывает Пражский университет, а Ян Амос Коменский представляет свои дидактические труды в 1657 г. Как видим, три сюжета из четырех — средневековые. Картины были созданы в 1898–1903 гг. художниками Ф. Женишком и В. Брожиком. В интерьерах музея размещены росписи, изображающие легендарные колыбели чешской государственности (Либушин, гору Ржип и Тетин), пункты, связанные с христианизацией (Будеч, Вышеград и Левый Градец), главнейшие замки (Пражский Град, Живков, Кршивоклат и Карлштайн), знаменитые места чешской истории эпохи Средневековья и раннего Нового времени (Сазавский монастырь, Подебрады, Чешский Крумлов, Штернберк и т. д.). Эти росписи создавались в 1897–1899 гг. Ю. Маржаком и Б. Дворжаком. В центральном холле и у главной лестницы размещены статуи первых чешских князей (начиная с легендарной Либуше) и средневековых королей.
Как видим, за счет устройства интерьеров и росписей создавался общий облик чешской истории, своего рода ее канон, и он был ориентирован на средневековый период. Все, что происходило потом, как бы вырастало из этой основы. Эта стандартная для исторической политики схема получила искусное воплощение в концепции Национального музея, и со своей ролью он успешно справляется до наших дней, представляя сюжеты и символы чешской истории жителям и гостям Праги. Схема, заложенная в конце XIX в., остается актуальной и востребованной более 100 лет.
Медиевализм в славянских странах в годы Первой мировой войны
Первая мировая война закончила долгий XIX век с его романтическим национализмом и внесла большие коррективы в модерные национальные течения. Казалось бы, война с ее патриотизмом, жертвенностью и пафосом должна способствовать развитию медиевализма. Но парадокс в том, что именно Первая мировая резко ослабила его поступательное развитие и даже способствовала «выцветанию» медиевализма.
Война изначально трактовалась как следствие предыдущей истории, как часть векового противостояния германского и славянского миров. Образы роковых битв, былых обид славян мелькают на страницах поэтических произведений. Так, перед войной русский поэт В. Хлебников, обращаясь к славянской теме, писал:
От Косова я — дружины свой бег
Злой продолжали на трупах.
Ворог колол, резал и сек
Павших от ужаса, глупых.
От Грюнвальда — истуканы
С серым пером на темени,
В рубахах медных великаны
Бились с рожденным на Немане[758].
В 1905–1911 г. сербский поэт Милан Ракич создает цикл стихов «На Косовом поле»[759]. Сербы ждали от войны реванша, говоря словами русского писателя В. Гиляровского:
О, Сербия! Ты доблести полна,
Ты на Балканах луч во мгле тумана,
Великолепная и гордая страна
Потомков Сильного Душана.
Вновь поле Косово воскресло пред тобой
В развалинах дымящихся конаков,
Где твой народ ведет неравный бой,
Бьет легионы австрияков…
И встанет из развалин твой Белград.
Заплещет флаг в горах Калимегдана,
И подвиги твоих героев воскресят
Былую Сербию Великого Душана[760].
В 1910 г. в Кракове с небывалой торжественностью отмечался 500-летний юбилей победы Польши над немцами при Грюнвальде. В нем участвовало около 150 тыс. человек, которые съехались со всей Польши и приехали из западнорусских губерний и Галиции. Празднования проходили не только в католических церквях, но даже в краковских синагогах. 15 июля в Кракове был открыт памятник Грюнвальдской победе скульптора Антония Вивульского. На открытии этого нового антинемецкого символа пианист Ян Падеревский сказал речь, очень точно передающую настроения и чаяния поляков: «Памятник, который мы видим, не создан из-за ненависти к кому-то. Он создан в глубокой любви к Отечеству, и не только в виде его прошлого величия и слабости настоящего, но в виде яркого, сильного будущего. Памятник создан как символ уважения и благодарности к тем нашим предкам, которые шли на поле боя не ради добычи, но для защиты добра и справедливости. ‹…› Мы горячо верим, что каждый поляк и литовец из всех областей нашего древнего Отечества, или живя даже за океаном, будет видеть этот памятник как знак общего прошлого, общего свидетельства о славе, и обещания лучших времен. И поэтому мы дарим этот мемориал нашей любимой древней столице в вечное владение»[761].
А. А. Касович описывает памятник и празднества следующим образом: «Чтобы проникнуться духом битвы, скульптор А. Вивульский несколько раз перечитал „Крестоносцев“ Сенкевича. У подножия 24-метрового памятника лежала поверженная фигура магистра Тевтонского ордена, над ним, опираясь на меч, стоял Витовт. По обе стороны от него расположились скульптурные группы, символизирующие литовское и польское ополчения. На обратной стороне польский крестьянин разрывал на себе цепи, что олицетворяло освобождение от ига Тевтонского ордена. Венчала памятник конная статуя Владислава II Ягайло. Его левая рука держала узду коня, в правой свисал обнаженный меч. Цоколь памятника был выполнен из гранита, привезенного из Швеции. „Предкам к славе — братьям к поощрению“ (польск. „Praojcom na chwałę — braciom na otuchę“) гласила надпись на монументе»[762]. Кроме Кракова, памятники в честь победы при Грюнвальде были открыты более чем в 60 городах австрийской Галиции. Под Краковом в местечке Неполомице в 1910 г. был насыпан памятный курган-холм в честь Грюнвальдской битвы.
Ученики Яна Матейко — Тадеуш Поппель и Зигмунт Розвадовский — создали панораму, изображающую разгром Тевтонского ордена польскими рыцарями. Что характерно, акцент был сделан на актуальную государственную символику Германии — по всей панораме рассеяны бело-черные немецкие знамена с изображением крестов, аналогичных тем, которые использовались в государственной символике Германии в конце XIX в. и восходили к средневековой хоругви тевтонского города Браунсберг.
Интересно, что в западнорусских губерниях празднование в Польше 500-летия Грюнвальдской битвы вызвало неоднозначное отношение. Заявлялось, что нельзя дать Польше присвоить себе эту победу. Подчеркивалась роль в сражении не только поляков, но и других народов, прежде всего литовцев и православных русинов, русских из Новогрудка и Смоленска. В 1910 г. как ответ на польские притязания вышла поэма В. Е. Вязьмитинова «Грюнвальд. 15-VII1410»[763]. А. А. Касович отмечает, что автор предпринимает попытку обратиться к читателю на языке древнерусской литературы, подражая таким эпическим произведениям, как «Слово о полку Игореве» и «Задонщина». По его мнению, так могла бы выглядеть песня XV в. о Грюнвальде на русском языке. Вязьмитинов подчеркивал, что решающую роль в победе сыграли не поляки, а русские — смоленские полки. По словам А. А. Касовича, Грюнвальдская битва преподносится поэтом в виде столкновения добра и зла, борьбы двух противоположных миров: мира господства и порабощения и мира свободы, германского мира и мира славян:
На Грюнвальдском чистом поле,
Бьется с немцем славянин,
Чтобы жить в свободной доле,
Как свободный господин[764].
Грюнвальдская битва для поэта оказывается символом славянского единения, которое было в Средневековье, и тогда славяне били своих вековечных врагов-немцев. Если они объединятся сегодня, то так же смогут противостоять наступлению германцев.
Пусть такое же единение
Всех славян объемлет вновь:
В нем и сила, и спасенье,
В нем и вера и любовь![765]
Как и в любую войну, в Первую мировую был востребован патриотизм, а патриотизм — это всегда апелляция к подвигам предков. В официальной пропаганде всех стран активно использовался образ тевтонского рыцаря, только с разными оценками. Для германцев это был символ гордого, несгибаемого, могущественного немецкого начала, идеал воинской чести и геройства. Для остальных тевтонец — захватчик, агрессор, который подтвердил свою зловещую репутацию, восходящую к нападениям немцев-крестоносцев на средневековых славян. Соответственно, оказались «мобилизованными» национальные герои, воевавшие с захватчиками и служащие образцом для подражания.
Но это официальная пропаганда. Для солдат в окопах и для населения, переживающего тяготы войны, гораздо важнее стал повседневный контекст, в котором они оказались. Здесь медиевализм, до этого развивавшийся в идеологии и культуре более-менее поступательно, испытал первый серьезный удар и, наверное, впервые в таком масштабе оказался не нужен. Потрясение людей от ужасов Первой мировой, от трагедии настоящего оказалось столь велико, что прошлое выцвело, померкло перед страхами современности. Показательно, что такое культурное направление, как авангард, как раз получившее развитие в начале XX в., отрицало прошлое. Как выразился Милош Црнянский, серб австрийского происхождения, балканский авангардист: «Я всегда был сам себе предком»