[789] Однако сегодня никто уже не сомневается в средневековом происхождении хейнала, и его героическо-трагическая история, возводимая к отражению поляками в XIII в. монголо-татарского нашествия, стала каноном. Никто при этом не обращает внимание на несоответствие фактов: если татарская стрела попала в горло трубачу, то значит враг должен был ее пустить, находясь уже в центре Кракова (дальность полета стрелы — 250–300 м, учитывая высоту башни, лучник должен был находится в 100–150 м от нее, и трубить сигнал об опасности было бы поздно).
Несмотря на общую популярность жанра исторического фильма в Польше, Средневековье долгое время не занимало особого места в творчестве польских кинематографистов, а начало появляться лишь после обретения независимости, которое дало мощный толчок развитию кино. Одним из немногих примеров может служить немая экранизация народной легенды «Пан Твардовский» («Pan Twardowski», режиссер В. Беганьский (1892–1974)), вышедшая в 1921 г. Снятый почти сразу после возникновения Польской Республики, этот фильм представляет собой пример патриотической пропаганды, который был направлен прежде всего на распространение польской культуры в смешанных польско-немецких регионах[790]. Сюжетная линия легенды о Твардовском полностью соответствовала модным течениям кино своего времени. При этом, как и в большинстве примеров раннего кинематографа, средневековые элементы здесь во многом служили исключительно в качестве экзотического оформления для разыгрывающейся драмы.
В 1936 г. вышло сразу две ленты, сюжет которых происходил в первой половине XVI в.: историческая мелодрама «Барбара Радзивилл» режиссера Ю. Лейтеса (1901–1983) и новая, звуковая версия фильма «Пан Твардовский» режиссера Г. Шаро (1900–1942). В обоих фильмах центральными персонажами стали яркие и известные в польском обществе исторические личности.
Для пропаганды среди широких масс образа Древней Польши газеты[791] публикуют изображения средневековых реликвий и артефактов: динара Болеслава Храброго[792], короны Владислава Ягайло[793], короны Казимира Ягеллончика[794].
В Польше активно обсуждались геополитические амбиции, порожденные неопределенностью восточных границ, которые в какой-то момент, после распада в 1917 г. Российской империи, просто исчезли. Ряд международных соглашений и русско-польская война 1920 г. эти границы определили, но грезы о возрождении Речи Посполитой в границах 1772 г. «от моря и до моря» остались. Здесь частично привлекались и средневековые сюжеты, например связанные с проблемой принадлежности Смоленска, интерпретации битвы под Оршей 1514 г.[795], червенскими городами, завоеванными у поляков князем Владимиром в 981 г., которые были исконно польскими[796] и т. д. Безусловно, эти примеры — капля в море бурной полемики о разделах Польши, Ноябрьском и Январском восстаниях, Первой мировой войне и советско-польской войне. Медиевализм изредка давал о себе знать в польской культуре того времени, но, безусловно, сильно уступал символам и образам Новой и особенно Новейшей истории.
Литва
Возрождение Польши вызывало напряженную обстановку в Литве, которая в эти годы интенсивно занимается нациестроительством[797]. Историческая столица Литвы Вильнюс с 1920 г. оказалась в составе Польши. В Литве интенсивно реанимируется память о Великом княжестве Литовском как исторической основе величия Литвы в период до Люблинской унии, то есть в эпоху, когда средневековая Литва была самостоятельной. Соглашение в Люблине в 1569 г. получало негативные оценки, например: «…поляки достигли того, чего так упорно добивались около 200 лет, а именно — фактического слияния своего государства с Литвой и прямого присоединения к Польше заманчивых по своим природным богатствам областей Литовской Руси… влияние сравнительно высокой польской культуры, само по себе весьма естественное и желательное, как фактор прогресса, в данном случае имело однако для Литвы неблагоприятные последствия. Дело в том, что вследствие слабости и слишком большой отсталости литовской культуры польское влияние оказалось не фактором прогресса, способствовавшим ее развитию, но, наоборот, привело к полному подавлению и замене ее сильной и развитой, но чуждой культурой польской. Литовское дворянство, подчиняясь влиянию Польши, мало-помалу лишалось своей национальной физиономии и ополячивалось… поляки, преследуя свои узко-эгоистические цели, с одной стороны совершенно игнорировали интересы Литвы, а с другой — сделали ее орудием своих великопольских планов и политических авантюр. Это участие Литвы в агрессивной польской политике стоило ей огромных материальных жертв и многих тысяч человеческих жизней… Литва, беззащитная против естественной и искусственной полонизации ее, лишенная национальной интеллигенции, фактически превратилась в одну из провинций Польши и неизбежно должна была разделить с ней ее трагическую судьбу»[798].
Эпоха Великого княжества Литовского, «допольское» время, воспринималось как «золотое Средневековье». В Литве 1920–1930-х гг., по словам Д. Мачюлиса, с помощью пропаганды героических мифов из прошлого Великого княжества Литовского происходило создание «единой истории», с помощью которой всем гражданам молодой Литовской республики «прививалось чувство общего»[799]. Для героических мифов нужны герои, и историческая память Литвы нашла их в великих правителях средневековой Литвы — Миндовге, Гедимине и особенно Витовте[800]. Войну с Иваном IV выиграл Стефан Баторий, и в отдельных научно-популярных трудах хотели сделать литовского героя и из него, но неудачно — слишком очевидны были связи Батория с Польшей[801]. Возник даже проект возрождения литовской монархии. Причем новый король должен был бы принять имя Миндаугаса II, то есть провозгласить себя историческим преемником основателя Великого княжества Литовского Миндовга[802].
В 1930-х гг. в Литве было поставлено несколько десятков памятников великому князю Витовту, который в это десятилетие окончательно стал культовой фигурой. Большинство подобных памятников возведено в 1930 г., когда широко отмечалось 500-летие со дня смерти великого князя. 28 ноября 1930 г. музей литовской военной истории в Каунасе, открытый в 1921 г., был назван в честь Витовта (Витаутаса). В 1929–1939 гг. производится консервация руин замка в Троках (Тракае), а затем начинается его реставрация. В 1932–1934 гг. велись работы по восстановлению замка в Каунасе, его территория была очищена от поздних построек. В Вильнюсе в 1930-х гг. была разобрана деревянная надстройка над башней Гедимина и восстановлен ее третий этаж.
В целом в Литве в 1920–1930-х гг. медиевализм был выражен несколько более ярко, чем в соседних странах. Это было связано с государственными ориентирами: после 1569 г. литовские земли входили в состав Речи Посполитой, а после разделов Польши — в состав Российской империи. Новая суверенная Литва возрождала государственность Великого княжества Литовского, средневекового государства. Отсюда и памятники Витовту (что показательно — именно литовскому князю Витовту, а не королю Ягелло, который одновременно правил в Польше, в то время как после 1385 г. Польша и Литва были объединены в династическую Кревскую унию).
Чехословакия
В Праге до 1929 г. еще продолжалась достройка в неоготическом стиле собора Св. Вита. В 1927–1933 гг. была перестроена готическая гробница чешских королей в подвале собора (архитектор К. Рокшот). В 1920-х гг. по распоряжению президента Т. Масарика осуществлялась реконструкция Пражского Града. Она носила не медиевальный характер, а была нацелена скорее на приспособление древнего центра Праги под облик столицы молодой Чехословацкой республики.
В 1929–1933 гг. был создан мемориал в Праге на холме Витков, месте, где в 1420 г. гуситы одержали победу над крестоносцами. Там была поставлена статуя Яна Жижки (скульптор Я. Зазворкий). Памятник является характерным примером медиевализма — с его помощью стремились почтить память чешских легионеров и чехов, павших в Первой мировой войне. Но для этого избрали образ средневекового героя — Яна Жижки, тем самым рифмуя судьбу героев-гуситов и чехов — жертв мировой войны в ХХ в.[803]
Встречаются и довольно экзотические памятники. В 1930–1931 гг. на горе Радгошть была установлена статуя языческого бога Радегаста работы А. Полачека. Она образовывала пару с расположенной неподалеку скульптурной группой Кирилла и Мефодия, и как бы подчеркивала важность их миссии, перехода от язычества к христианству. Открытие комплекса состоялось 5 июля 1931 г. на день памяти славян-апостолов под патронатом президента Т. Масарика.
В новом историческом контексте чехи вновь реанимируют Краледворскую и Зеленогорскую рукописи. В 1932 г. в Праге было основано Чехословацкое общество рукописей, которое в основном занималось отстаиванием достоверности этих «драгоценных текстов». Аргументы в ход шли вовсе не научные: будто бы памятники критиковали ученые-евреи и примкнувшие к ним немецкие враги славянства[804]. Антисемитизм и национализм в данном случае прямо граничили с фашизмом. Как показано в книге «Рукописи, которых не было», недаром одним из учредителей этого общества был известный своими профашистскими взглядами Ян Врзалик, а статьи в защиту подлинности публиковал националист Ф. Мареш. Никаких новых научных доводов в публикациях не приводилось, зато рукописи оказались мобилизованными в интересах современной идеологической борьбы.