Однако современная актуализация медиевализма у славян — это не просто очередная реинкарнация националистических увлечений, пусть и в новом геополитическом контексте. Сегодня произошли масштабные изменения в культуре, которые привели к значительному обновлению роли и места медиевализма в дискурсивных практиках. По словам А. Ассман, «к двухтысячному году наметились контуры новой темпоральной ориентации, которые проявляются ныне в глобальных масштабах… Можно утверждать, что указанный поворот обозначил завершение центрального элемента в истории западной цивилизации… западный исторический миф о прогрессе и линейной динамике системы, которая неуклонно ведет ко все большей дифференциации и сложности, больше не считается объективно данным»[907].
Сегодня мы переживаем конец темпоральной эпохи модерна. Ее главной характеристикой было линеарное понимание времени по схеме: прошлое — настоящее — будущее, при этом будущее выступало главной целью функционирования социально-политических систем. Категория будущего придавала смысл существованию, при этом оно понималось в основном в оптимистическом, позитивном ключе, обусловленном прежде всего неизбежным научнотехническим прогрессом (восторг социальных утопий и пессимизм антиутопий мы здесь не рассматриваем как явления эпизодические). История в эпоху модерна оказывалась необычайно актуальной наукой, востребованной в качестве прежде всего науки о будущем. Как писал Ф. Ницше, «знание прошлого во все времена признавалось желательным только в интересах будущего и настоящего»[908].
Именно в истории, в прошлом и настоящем переживаемом моменте искали обоснования будущего, корни и задатки грядущих перемен и преобразований. Собственно, история писалась как оправдание характеристик будущего развития. Отсюда и повышенное внимание во второй половине XIX и первой половине XX в. власть предержащих к историкам и содержанию их трудов. Если историки обосновывают облик будущего, то возможен и обратный механизм: будущее будет таким, как его предрекут историки, рассказывая о прошлом. Отсюда — появление зловещей и знаменитой формулы Дж. Орруэлла в романе «1984»: «Тот, кто управляет прошлым… управляет будущим; тот, кто управляет настоящим, управляет прошлым».
Особенностью постмодерной и пост-постмодерной культур, которые сегодня с разным темпом и интенсивностью осваивают народы и страны, является, помимо всего прочего, исчезновение будущего как значимой социокультурной категории. Все происходит сегодня и сейчас, при этом, по меткому замечанию З. Баумана[909], и прошлое, и будущее, и даже дестабилизированное настоящее, о котором обыватель с ужасом узнает из выпуска новостей, сегодня выступают для обычного человека «чужой страной», которая начинается за порогом его квартиры.
Даже у развитых обществ отсутствует внятное представление, что будет завтра. Характерно, что планы на будущее, исключая только прогнозы по научно-технической революции (как правило, пугающие, вроде массовой безработицы из-за распространения роботов) и какие-то конкретные краткосрочные планы, практически исчезли не только из актуального политического и социального дискурса, но и из его культурной рефлексии. Кинематограф, литература, искусство, компьютерные игры рисуют нам в основном различные варианты апокалипсиса (катастрофы, космические войны, вымирание человечества из-за эпидемий или изменения климата, нашествие зомби и т. д.). Среди значимых и популярных фильмов, художественных и литературных произведений очень сложно обнаружить позитивный образ будущего, к которому предлагается стремиться. По умолчанию предполагается, что в условиях торжества глобализма и цифровизации будет реализован размытый консенсус будущего как правового демократического социального/патерналистского государства, пусть и с вариантами/инвариантами. Отсутствие ясно очерченных вариантов будущего — одна из причин дискретности сегодняшнего исторического сознания, которое не знает, как приспособить прошлое к презентистским идеалам.
В этом плане важно обратить внимание на образ будущего, доминирующий в массовой культуре. Д. Лоуэнталь справедливо заметил, что «научная фантастика — ключ к пониманию нашей озабоченности прошлым»[910]. В современной массовой культуре среди прочих наблюдается господство двух популярных вселенных: миров недалекого будущего, переживших какую-либо глобальную катастрофу, и средневековых фэнтези-миров. В них разворачивается действие популярных фильмов, сериалов, книг и видеоигр, создаются сообщества, интернет-мемы и т. д. Популярность первого жанра во многом основана на страхе перед современными вызовами и угрозами (вирусы, природные катаклизмы, ядерная война, искусственный интеллект и т. д.)[911].
Страх перед губительной неизвестностью порождает потребность в проработке подобных сценариев, результатом чего становятся произведения, местом которых выступает мир, переживший ядерную или иную глобальную катастрофу, уничтожившую почти всю знакомую нам цивилизацию. Примечательно, что такая модель может содержать смыслы, связанные не только с катастрофой, но и со спасением, поскольку выжившим предоставляется возможность построить новый, лучший мир с нуля[912]. Тем не менее картина такого мира обычно довольно безрадостна. Часто среди оставшихся в живых людей формируются жесткие тоталитарные общности, население которых в основном проживает в трущобах, образовавшихся среди остатков городов. Передвижение может быть ограничено либо напрямую — царящим в нем режимом, либо косвенно — подстерегающими на каждом шагу опасностями и угрозами. Пейзажи здесь обычно представляют из себя выжженные пустоши, развалины крупных городов, груды бетона и металла, одним словом, олицетворение конца эпохи и смерти. Обитатели таких миров обычно живут по принципу «человек человеку волк», встречающиеся им другие люди, как правило, враждебны. Культивируется их готовность предать и даже убить союзника, если это необходимо для собственного выживания. Нередко так поступают и главные герои.
Перспектива мрачного будущего, рисуемая нам подобными вселенными, диктует потребность в альтернативе. Ее предоставляет мир Средневековья, в антураже которого происходит действие большинства фэнтези-произведений. Выбор именно этой исторической эпохи объясняется несколькими причинами. По своей сути Средневековье представляет собой удобный «промежуточный» вариант: мир достаточно неразвитый в технологическом плане, чтобы оградить человека ото всех современных угроз, но в то же время намного более комфортный в бытовых аспектах, чем прежде. Средневековые пейзажи подразумевают господство природы, а значит жизни в гармонии с естественной средой. Границы такого мира менее выражены и предоставляют свободу для путешествий. Среди его обитателей культивируется братство, дружба, общинный уклад и т. д. Сами герои склонны к проявлениям традиционной рыцарской чести и человечным поступкам.
По замечанию И. С. Филиппова, важнейшей характеристикой Средневековья является уникальная способность к дальнейшему развитию без общественных катастроф[913]. Ю. Е. Арнаутова обращает внимание на еще одну характеристику: нынешний образ Средневековья является деидеологизированным, по крайней мере в традиционном, т. е. политическом и социальном, смысле[914]. Этот образ можно назвать технологическим Средневековьем под знаком гармонии со средой обитания. Многочисленные художественные творения предлагают читателю или зрителю «пожить» в средневековой повседневности, погрузиться в ее «замедленное время»[915]. С увлечением Средневековьем можно связать описанный З. Бауманом феномен копикэта (подражания, копирования), когда индивидуум через обращение к историческим реконструкциям удовлетворяет одновременно две исконные человеческие страсти: стремление принадлежать и вожделение выделяться[916].
Важно также учитывать и тот фактор, что сеттинг Средневековья напрямую связан со знакомым с раннего детства миром сказок и поэтому априори знаком практически каждому. Детские эмоции и впечатления приводят к его идеализации, что в свою очередь пробуждает интерес к Средневековью уже во взрослом возрасте. Это повышает популярность жанра фэнтези, которое в настоящее время является важной частью как элитарной, так и массовой культуры[917]. Фэнтези-миры, по определению Р. В. Епанчинцева и А. А. Фроловой, создаются «на основе различных мифов, легенд, эпосов, переработанных фантазией автора»[918]. В них также во многом сохраняются элементы волшебных сказок. В современном мире функции волшебства, по сути, выполняются наукой и техникой, которые все больше пугают, давят на психику «маленького человека».
Средневековый мир с его низким уровнем развития технических знаний и отсутствием науки как таковой предоставляет идеальные условия для развития жанра волшебных сюжетов, которые постепенно выходят за рамки детских сказок, в то же время сохраняя с ними взаимосвязь. Это гарантирует эмоциональную преемственность «взрослых» произведений с детскими воспоминаниями, возникающую иногда на бессознательном уровне. В детской воспитательной литературе замечен рост медиевализма[919]. Все это повышает актуальность Средневековья для современной массовой культуры. По словам З. Баумана, «призрачное прошлое заместило собой еще не рожденное и поэтому несуществующее будущее (как и дважды подвергшаяся отрицанию мечта о возвращении в рай)»