[1277]. Это совсем не злободневный высокий градус конфликта исторических памятей вокруг фигур Николая II или Сталина.
Сюжеты, связанные с использованием средневековых образов в российской исторической политике, либо являются «полем консенсуса», либо вытеснены на периферию массового исторического сознания. В обществе нет споров по поводу открытия памятников князьям – основателям городов, Петру и Февронии как русским символам любви и верности, Александру Невскому или Илье Муромцу как защитникам земли Русской. Эти образы востребованы в текущей патриотической повестке (общегосударственной или локальной), в первую очередь работая на официальную государственную идею и конвенциональную национальную культуру. В этом отличие русского медиевализма от восточноевропейского, где медиевальные концепции используются в качестве питательной среды для радикальных националистических взглядов.
Подобные радикальные идеи в русском медиевализме также присутствуют, но они вытеснены на культурную периферию. Речь идет о попытках представить историю русских как историю древних ариев, сочинить некую «историю Руси до Древней Руси»[1278]. Типичным примером подобных интеллектуальных конструкций являются «Влесова (Велесова) книга» (подделка 1950-х гг., получившая популярность в 1990-е гг. благодаря публикациям А. Асова)[1279], «Славянские веды», «Славянские руны» и прочие фальсификаты, которые, впрочем, имели разную судьбу – в 1990-х гг. «Влесову книгу» даже преподавали в курсе русской литературы в некоторых школах. С подобными идеями, которые популяризируются феноменом славянского фэнтези, тесно связано движение неоязычников[1280]. Но назвать идею «арийской Руси» и ее производные важной составляющей русского медиевализма нельзя: они носят в культуре маргинальный характер и имеют ограниченную, очень специфическую аудиторию. Это не медиевализм, это идеология XX в. К тому же тема «арийства» развивается не только в России[1281].
Второй чертой современного русского медиевализма можно назвать его, если так можно выразиться, «догоняющий характер». Это проявляется в том, что в своих важнейших проявлениях он не генерирует идеи, а выступает в ответ на вызовы, брошенные кем-то извне. Он участвует в «войнах памяти» на постсоветском пространстве, но, как правило, не в качестве застрельщика, а как догоняющая, отвечающая сторона. Видимо, это связано с уже упоминавшейся второстепенной, слабой ролью русского медиевализма в формировании национальных идей по сравнению с историческими дискурсами XX в. (где как раз российская историческая политика гораздо более активна, например в отстаивании своей памяти о Великой Отечественной войне).
Приведем несколько примеров. Когда стало ясно, что концепция «Киев – мать городов русских» в современных геополитических реалиях не может звучать актуально (хотя бы в силу того, что поклонение национальным истокам в Киеве как «месте русской памяти» после распада СССР стало затруднительным), то стало необходимо найти свою, российскую древнерусскую столицу. И ее нашли, очень быстро сконструировав староладожский миф (в данном случае мы разбираем только его дискурсивную составляющую, не рассматривая вопрос о времени основания Ладоги, соотношения Ладоги и городища Любша и т. д.)[1282]. Первой столицей Руси (причем, естественно, еще древнее Киева) была объявлена Старая Ладога, куда впервые пришел и сел на княжеский престол Рюрик[1283]. Найденная при раскопках литейная форма была интерпретирована А. Н. Кирпичниковым как древнейший геральдический символ России, «герб Рюрика» – пикирующий сокол[1284]. С 2012 г. Старая Ладога стала отправной точкой туристического маршрута «Серебряное ожерелье». Проведены масштабные работы по реставрации крепости (правда, в основном относящейся к XV–XVI вв.). Раскопки посещали лидеры России В. В. Путин и Д. А. Медведев. В 2015 г. в Старой Ладоге был открыт памятник Олегу и Рюрику как основателям русской государственности и собирателям русских земель[1285].
Образ Старой Ладоги как истока России занял важное место в современной исторической политике Российской Федерации (какая страна без исходной точки?), потеснив в этой роли Киев и немного уступая второму древнейшему центру – Великому Новгороду на Волхове. Новгород стал готовиться для этой роли несколько раньше Ладоги. В 1999 г. ему было возвращено имя Великий Новгород, которое он носил в Средневековье (с конца XIV в.). В центре прошло массовое переименование улиц – на них прикрепили таблички со средневековыми названиями. В 2009 г. отмечалось 1150-летие города, хотя на территории современной застройки археологических слоев, связанных с 859 г. – условной летописной датой первого упоминания Новгорода, нет. Археология может отследить историю Новгорода с X в., на столетие позже.
Однако выход был найден еще в 1999 г., когда решением Новгородской областной Думы (Постановление № 261-ОД «О внесении изменений в городскую черту города Новгорода») в его состав было включено село Городище с памятником археологии «Рюриково городище», на котором есть слои IX в., связываемые с «варяжской крепостью» (условным князем Рюриком) и даже более ранние. Тем самым формально на территории Великого Новгорода оказалось древнее городище, вписывающееся в рамки 1150-летнего юбилея.
Сомнения в пошатнувшейся высокой роли русской государственности, порожденные кризисом и распадом СССР в 1980–1990-х гг., несколько неожиданно вызвали реанимацию антинорманнской полемики. Норманизм вновь был предан анафеме как покушающийся на устои и репутацию страны. Научной составляющей в новом витке споров было немного. Содержание обновленной антинорманнской идеи несло мало свежих мыслей – была востребована старая концепция С. А. Гедеонова и А. Г. Кузьмина, утверждавшая, что варяги – это на самом деле балтийские славяне[1286]. Апологетом и движущей силой борьбы с норманистами выступил историк В. В. Фомин, которому оказывал поддержку директор Института российской истории РАН А. Н. Сахаров. В корпорации профессиональных историков идеи Фомина не нашли поддержки, а в обществе они имели особый и не слишком масштабный круг потребителей, потому что звучали откровенно вторично. После ухода А. Н. Сахарова с поста директора ИРИ РАН Фомин и его сторонники утратили авторитетную поддержку в академических кругах.
Как ни парадоксально, одновременно с антинорманнскими идеями стал развиваться культ варягов/викингов, что проявилось в появлении «варяжских дружин» среди реконструкторов, постройке реплик кораблей викингов, развитии музея-заповедника «Гнёздово», устройстве развлекательных «деревень викингов»[1287], скандинавских ресторанов со «средневековым меню» и т. д. По всей вероятности, данная тенденция связана с влиянием на Россию глобальных культурных трендов, в которых викингиана занимает особую нишу в медиевализме.
Номенклатура средневековых героев в современной российской культуре не содержит неожиданных имен, но расстановка акцентов имеет свою специфику. По хронологии первыми востребованными персонажами оказываются славянские просветители Кирилл и Мефодий. Памятники им в 1990–2000-х гг. были поставлены в Москве, Мурманске, Ханты-Мансийске, Сыктывкаре, Брянске, Коломне, Дмитрове, Владивостоке, Черкесске, селе Становом (Липецкой области), Кронштадте, Курске, Смоленске, Самаре, Саратове, Екатеринбурге, Белгороде, Твери, Астрахани, Севастополе, Йошкар-Оле, Саранске[1288]. Перечень населенных пунктов на первый взгляд кажется странным: большинство из них не связаны не то что с Кириллом и Мефодием, но и не существовали в Древней Руси. Какое отношение к «солунским братьям» могут иметь Ханты-Мансийск, Кронштадт или Владивосток? Однако все становится на свои места, если рассматривать культ Кирилла и Мефодия не как почитание связанных с ними памятных мест, а как общий символ славянского единства, с помощью которого происходит маркировка территории, охваченной единой славянской – русской – культурой, грамотой и верой. Таким образом проявляется медиевализм: средневековые образы используются для манифестации современной политической идеи единства Славянского (читай: Русского) мира.
Примерно ту же функцию, только в несколько меньших масштабах, выполняют памятники былинному герою, богатырю Илье Муромцу. Они стоят в Муроме, Екатеринбурге, Ижевске и Владивостоке. Примечателен проект установки во Владивостоке памятника Илье Муромцу в виде гигантской статуи на… острове. Изначально он должен был встречать корабли, подходящие к Владивостоку (наподобие статуи Свободы в Нью-Йорке). Правда, в итоге памятник поставили в Адмиральском сквере. Пресс-служба администрации Владивостока так объясняла, почему памятник именно Илье Муромцу: «…богатырь является наглядной иллюстрацией к словам Владимира Ильича Ленина: “Владивосток далеко, но город-то нашенский”… русский дух в нем должен жить! А что может быть лучшим воплощением национальной силы, как не былинный силач»[1289].
В Муроме Илья Муромец стал туристическим брендом. На доме, который стоит на месте, где он родился, и в котором до сих пор живут его потомки, висит мемориальная доска.
Памятниками почитание не ограничивается. Первое празднование, приуроченное к Дням Кирилла и Мефодия прошло еще в СССР в 1986 г. в Мурманске и называлось «Праздник письменности». В дальнейшем мероприятия проходили: в 1987 г. в Вологде, в 1988 г. в Великом Новгороде, в 1989 г. в Киеве, в 1990 г. в Минске, в 1991 г. в Смоленске, в 1992 и 1993 гг. в Москве, в 1994 г. во Владимире, в 1995 г. в Белгороде. 30 января 1991 г. постановлением Президиума Верховного Совета РСФСР день 24 мая был объявлен Праздником славянской письменности и культуры, он стал государственным. Была официально продолжена традиция переноса места празднования из одного города в другой: его принимали Кострома (1996 г.), Орел (1997 г.), Ярославль (1998 г.), Псков (1999 г.), Рязань (2000 г.), Калуга (2001 г.), Новосибирск (2002 г.), Воронеж (2003 г.), Самара (2004 г.), Ростов-на-Дону и Новочеркасск (2005 г.), Ханты-Мансийск (2006 г.), Коломна (2007 г.), Тверь (2008 г.), Саратов (2009 г.). С 2010 г. основные мероприятия Дней славянской письменности и культуры проходят в Москве