В то же время в среде интеллигенции в виде скрытой идеологической оппозиции советскому режиму появляется духовный феномен: «Я эмигрировал в Древнюю Русь» (как вариант: «В Золотую Орду», если вспоминать феномен Л. Н. Гумилева или представителей тюркского национализма). Интерес к Средневековью был связан с обращением к религии, к национальным корням, что в советское время с его атеизмом и интернационализмом тоже не слишком поощрялось. Средневековье ушло в область культуры, историко-культурного наследия, музейного дела, туризма и т. д. В отличие от Центрально-Восточной Европы и Балкан, в СССР националистический градус и степень вовлеченности медиевализма в националистические дискурсы были гораздо меньше, хотя и давали о себе знать.
В 1990-х гг. на постсоветском пространстве происходит всплеск медиевализма. По сравнению с вялыми 1950–1980-ми гг. он выглядит настоящим медиевальным бумом. Это было вызвано тем, что, как и в 1918 г., на просторах Центрально-Восточной Европы вновь возникает целое созвездие национальных государств. По традиции для обоснования своей национальной идеологии и национального конструирования они стали «мобилизовывать» Средневековье. Однако современная ситуация сложнее и не сводима только к данному процессу. Рост медиевализма сегодня – результат не только и даже не столько перемен в устройстве региона, сколько производная существенных изменений в человеческой культуре в глобальном мире. Его превращение в симулякр – результат этих изменений.
В связи со всем вышесказанным возникает вопрос: мы неоднократно называли медиевализм инструментом исторической политики, связанной с этнокультурным аспектом, национализмом и трансляцией культурных ценностей. Раз так, то в какой мере им можно осознанно управлять, использовать, каких результатов можно достигнуть через медиевальные дискурсивные практики? И какими путями этого добиться?
Исследование показало, что очевидного ответа на этот вопрос нет. Прошлое демонстрирует, что все интенсивно реализуемые конструктивистские исторические политики, все зависимости от их акторов и направленности, завершились неудачей. Рано или поздно даже в тоталитарных обществах все они проваливались и не оправдали надежд, которые на них возлагались.
Напомним только два примера – один исторический, другой недавний. В конце XIX – начале XX столетия в Российской империи резко активизируется монументальная политика – по всей стране массово ставятся памятники последним представителям династии Романовых, от Александра II до Николая II. В их честь также открываются часовни, школы, больницы, богадельни и т. д. Апофеозом прославления династии становится торжественное общероссийское празднование 300-летия дома Романовых в 1913 г. Медиевализм в этой кампании был востребован в одном из идеологических сегментов. Идеи о преемственности Рюрюковичей и Романовых, о глубоких исторических корнях правящей династии утверждались через русский стиль в архитектуре, императорский бал в стиле Московской Руси в 1903 г., основание по периферии империи целой серии храмов в честь Александра Невского, установку памятников отдельным средневековым персонажам. Любовь к русскому прошлому культивировалась, была необходимым элементом национального патриотизма, активно пропагандировалась как государственной машиной, так и общественными организациями, в том числе правыми партиями и движениями, достаточно многочисленными по своему составу.
Казалось, что все делается правильно, словно по учебнику национального конструктивизма (хотя такого учебника в начале XX в., конечно, не существовало). И все в одночасье рассыпалось в прах вместе с российской монархией и имперской государственностью в феврале 1917 г. Сотни поставленных памятников никого не воспитали, а пропагандистские акции ни от чего не застраховали. Носители государственной идеологии не защитили ни свое государство, ни своего царя. Эффект от огромной многолетней кампании, как выяснилось, был ничтожным и оказался полностью сведен на нет революцией.
Когда мы начинали свое исследование, в качестве успешного примера недавней исторической политики мы рассматривали создание в США национальных исторических парков, призванных своими монументальными экспозициями примирить американский Юг и Север, сгладить проявления негативной памяти о некоторых страницах американской истории[1531]; но с приходом президента Д. Трампа выяснилось, что эта историческая политика не эффективна. В Соединенных Штатах начали сбрасывать памятники, вновь вспомнили о непримиримости южан и северян, конфедератов и республиканцев, начали активно переоценивать прошлое и т. д. К 2020-м гг. мы видим явную победу «культуры отмены» («cancel culture») в западном обществе, которое переписывает историю, сносит памятники, вычеркивает память об исторических деятелях и событиях, неугодных для актуальной политической и культурной повестки.
Опять историческая политика ничего не защитила и не предохранила. Получается, что она имеет только краткосрочный, текущий эффект и во всяком случае не отличается протекционистскими свойствами. Это инструмент не сохранения истории, а деконструкции прошлого в угоду требованиям настоящего. Практика показывает, что наиболее успешными бывают деструктивные действия, демистификация и деконструкция существующего исторического поля[1532]. Как расшатывать и разрушать – тут информационные технологии понятны, неоднократно описаны и успешно апробированы. Где-то среди них как инструмент фигурирует и медиевализм (обличение идеологического оппонента как носителя отсталой «средневековой» морали, замещение взглядов на исторические истоки и т. д.).
Традиционная пропаганда с помощью монументальной политики, образования, формирования информационных потоков, как следует из изученного материала, имеет ограниченную область успеха. Во всяком случае, историческая политика как Российской империи, так и СССР демонстрирует свою эффективность в течение жизни нескольких поколений, после чего следует быстро нарастающее недоверие к официальной идеологии и неспособность противостоять деструктивным процессам. Это говорит о том, что крайне актуален и злободневен вопрос, каковы в современном мире наиболее продуктивные инструменты исторической политики? В мире, находящемся под воздействием информационных технологий, дигитализации и геймеризации, разрушения темпоральных структур модерна, постмодернизма, «культуры отмены»? Очевидно, что традиционных схем, выражающихся в установке очередного памятника или переписывании учебника, далеко не всегда достаточно.
Национализм в национальных республиках после распада СССР активно использует медиевализм как один из инструментов своего продвижения при построении национальных государств, возникающих на обломках империй. Но он и здесь более эффективен в сфере не созидания, а разрушения традиционных парадигм, официальной истории, которую связывают с «бывшей империей». Рано или поздно задача эмансипации от наследия СССР станет менее актуальной перед грузом новых проблем. Тогда встанет вопрос, насколько идея «Мы – не Россия», возведение антирусской политики в основной принцип формирования идентичности в принципе могут быть полезными для этих республик. Национальная идентичность и национализм не могут вечно стоять на ксенофобной платформе «Мы – не Они», в конце концов на первый план выйдет вопрос «Мы – не Они, но кто при этом Мы?». Возможно, на данном этапе в новом качестве будет востребован медиевализм как место консенсуса и как источник обновленных образов идентичности. Правилен ли этот прогноз, покажет время.
В заключение хотелось бы обратить внимание не на деструктивные процессы, а на созидательную сторону обращения к средневековым образам и идеям. Как уже говорилось, Средневековье выступает областью идеологического консенсуса гораздо чаще, чем сюжеты из истории Нового и тем более Новейшего времени. Чем ближе к нашей эпохе, тем больше смысловых диссонансов и конфликтных образов. Споры о древних войнах допускают возможность диалога в гораздо большей степени, чем обсуждение событий XX в. Средневековое прошлое дает больше возможностей для создания взаимочитаемого пространства воображения, даже для своего рода «воображаемого сообщества», то есть остается основой для национального конструирования. Недаром сегодня единственное, что, скажем, еще напоминает славянское единство, столь явственно ощущавшееся еще не так давно, – это общее прошлое, восходящее чуть ли не к Кириллу и Мефодию; а недавняя история только разъединяет. Вот почему современным творцам исторической политики следовало бы больше «мобилизовывать» Средневековье.