[282]. Причем «кремль Щека» оказывается базой и местом жительства для… киевских евреев. В 1594 г. посол императора Священной Римской империи Эрих Лассота был в Киеве, где иностранцу показывали местные достопримечательности: место в Софийском соборе, где в старину находилось зеркало, позволявшее видеть на несколько сот миль; комнату, где князь Владимир приказал заживо замуровать одну из своих жен; светлицу Владимира, где он заседал с боярами; могилу богатыря Eliae Morowlina, видимо, все того же Ильи Муромца и т. д.[283]
Причуды исторического воображения в этих примерах очевидны, но для нас важно, что в XVI в. начинают интересоваться древнерусским прошлым, пусть даже оно представлено в форме подобных легенд. Отсюда был шаг до его использования в медиевальном стиле, но сделан он будет в последующие столетия.
Глава IIРусский стихийный медиевализм XVII–XVIII веков
Каждому бо вем потребная есть речь о своей Отчизне знати и иншим пытаючим сказати. Бо своего рода незнаючих людей за глупых почитают.
Замещение династического мифа этатистским в XVII веке
В 1598 г. династия Рюриковичей на российском престоле прервалась. После недолгого царствования Бориса Годунова и Василия Шуйского на престоле воцарился Михаил Романов, опиравшийся на авторитет своего отца Федора Никитича Романова, в монашестве Филарета, вскоре ставшего патриархом. В первое годы правления Михаила Федоровича, как ни странно, наблюдается развитие династической идеи. Отдаленное родство с последним представителем старой династии царем Федором Ивановичем, мать которого Анастасия Романовна была двоюродной бабкой Михаилу Федоровичу, дало царю Михаилу возможность заявить о себе как о законном наследнике московских Рюриковичей. В жалованной грамоте Спасо-Преображенской Иннокентиевой Комельской пустыни 1623 г. он называл Ивана IV дедом, а царя Федора Ивановича – дядей[284]. Так же Михаил Федорович называл царя Федора Ивановича и в жалованной обельно-несудимой грамоте властям тихвинского Успенского монастыря 1621 г.[285]
Однако со временем стало очевидно, что использовать модель династической монархии, как бы обстоятельно она ни была разработана, Романовым невыгодно. Слишком явным было несоответствие декларируемого единства династии тому, что происходило в реальности. Для всякого мало-мальски осведомленного человека было очевидно, что династии Рюриковичей и Романовых – это не одно и то же.
В 1640-х гг. российские власти, светские и церковные, вошли в сношения с православными иерархами украинских земель. За поддержкой к российскому царю и московскому патриарху обратился киевский митрополит Петр Могила, пытавшийся возродить в Киеве память о некогда сильном православном государстве – Киевской Руси. Соответственно, в обращении Петра Могилы к царю Алексею Михайловичу адресат фигурирует как потомок киевского князя Владимира, и это не было констатацией генеалогического факта[286]. И для Петра Могилы, и для читателей его послания в Москве само собой разумелось, что родство московского царя с киевским князем – не более чем символ преемственности государственных отношений.
Эту игру в условную генеалогию восприняли и другие украинские книжники, писавшие свои сочинения зачастую с расчетом на российскую аудиторию. Так, черниговский епископ Лазарь Баранович в своей книге «Меч духовный», напечатанной в 1666 г. на средства царя Алексея Михайловича и распространявшейся в основном на российских землях, в предисловии называет Алексея Михайловича потомком святого князя Владимира Киевского, а на фронтисписе помещает гравюру с изображением родословного древа, корень которого – князь Владимир, а ствол и ветви – Алексей Михайлович, его жена и сыновья[287]. Третье издание киевского «Синопсиса» предварено виршами, посвященными правившему тогда в Москве царю Федору Алексеевичу, в которых он назван потомком «в духе» (духовным) князя Владимира.
Совершенно очевидно, что представленная киевскими книжниками концепция российской государственности не может быть определена как династическая монархия. Здесь генеалогическая преемственность с родоначальником древнерусских князей является символом. Акцент же ставится на преемственности традиций православия и государственности, причем второе составляющее представляет ценность едва ли не бóльшую, чем первое.
В российской традиции идея символического родословия также получила некоторое распространение, но по большей части в памятниках изобразительного искусства. Этатистская концепция с акцентом на преемственность государственного начала в наиболее законченном виде получила выражение в так называемой Латухинской Степенной книге. Это сочинение принадлежит перу выдающегося церковного деятеля, музыкального теоретика, поэта и историка Тихона Макарьевского (ум. 1707 г.). Уроженец Нижнего Новгорода, он свою деятельность начал в Макарьевском Желтоводском монастыре, с которым были связаны и патриарх Никон, и протопоп Аввакум, и другие деятели церковного движения России середины – второй половины XVII в.[288] В царствование Федора Алексеевича Тихон выполнял ответственные поручения по составлению крупных сочинений. Так, его имя как составителя фигурирует в руководстве по переводу старинного знаменного пения в пятилинейную нотацию.
Так называемая Латухинская Степенная книга, принадлежащая перу Тихона Макарьевского, считается единственной переработкой Степенной книги, предпринятой в XVII в.[289] Помимо доведения повествования до конца 1670-х гг. и привлечения целого ряда источников для описания событий древнерусской истории, в Латухинской Степенной существенно изменена первоначальная композиция Степенной книги. Если изначально в ней счет исторического времени российской истории начинается с князя Владимира Киевского как крестителя Руси и завершается правлением его потомка в семнадцатом колене Ивана IV, то в Латухинской Степенной периодизация существенно усложнена.
Первый этап российской истории (языческий) включает правления трех князей-язычников: Рюрика, Игоря и Святослава. Следующий этап (христианский великокняжеский) начинается с княжения крестителя Руси князя Владимира и продолжается до Василия III. Третий, царский, начинается с Ивана IV. Если в первых двух этапах определяющим является наследование по династическому принципу, то для третьего династические связи уходят на второй план. Здесь наиболее важным является факт венчания на царство. Каждый из трех этапов имеет свою нумерацию правлений. Языческий период состоит из трех правлений, христианский великокняжеский – из 16 степеней, то есть поколений, а царский – из 7 царств (Иван IV, Федор Иванович, Борис Годунов, Василий Шуйский, Михаил Федорович, Алексей Михайлович и Федор Алексеевич). Царствование Лжедмитрия I не учитывается, связанные с ним события распределены по царствованиям Бориса Годунова и Василия Шуйского. В Краткой редакции Латухинской Степенной книги, составленной в 1720-х гг., этот ряд продолжен царствованиями Ивана и Петра Алексеевичей, затем отдельно Петра I, Екатерины I, Петра II.
Отметим, что генеалогическая составляющая в схеме Тихона Макарьевского все же присутствует: все три периода российской истории оказываются связанными генеалогически, поскольку первый христианский государь киевский князь Владимир Святославович является сыном последнего языческого государя киевского князя Святослава Игоревича, а первый царь Иван IV приходится сыном последнему великому князю Василию III. Таким образом, генеалогический принцип как будто остается тем цементирующим началом, которое скрепляет разные периоды российской истории. Однако для Тихона Макарьевского важнее доказать читателю, что на последнем, третьем, этапе истории принцип родства утрачивает свою силу. Легитимирующим началом становится факт венчания на царство. Таким образом, государственное, этатистское начало заменяет династическое.
К сожалению, нам неизвестна роль Латухинской Степенной книги в общественной жизни России последней четверти XVII в. Тихон Макарьевский стал патриаршим казначеем, и круг его интересов отстоял далеко от истории. Но после кончины патриарха Адриана, произошедшей в 1701 г., Тихон получил поручение, исходившее, полагаем, от Петра I, написать сочинение об истории России. Тихон взял за основу текст Латухинской Степенной, но предварил его хронографической частью, включающей обзор библейской и всеобщей истории, а также обильно уснастил свой текст виршами, причем не столько своими, сколько чужими. Здесь сказалось его увлечение поэзией. В результате новый исторический труд Тихона Макарьевского хотя и не утратил концептуальность предыдущего, но стал гораздо более компилятивным и вообще читается с трудом. Не приходится удивляться, что Петр I стараний Тихона не оценил и передал заказ на написание истории начальнику Московского печатного двора Федору Поликарпову[290].
Мало оцененный современниками как историк, Тихон Макарьевский, пожалуй, в наиболее полном и законченном виде выразил этатистскую концепцию истории российской государственности, которая сформировалась в XVII в. и хотя апеллировала к династической схеме предыдущего столетия, но уже коренным образом от нее отличалась. Главным принципом легитимации власти при этом являлось не родовое, а государственное начало.
«Повесть о Словене и Русе» – русский вариант легенды об «origo gentis»
Новый этап развития концепций российской истории начался в конце XVI в., и связывать его следует с переводами западно– и восточноевропейских исторических сочинений, предпринятыми во второй половине XVI в. (хроники Мартина Бельского, Конрада Ликостена и др.)