праведная старина vs безумная новизна – скоро станет устойчивым топосом русского исторического самосознания и найдет проявление во многих течениях общественной мысли: в оценках современниками Петровских реформ, в диспутах славянофилов и западников, почвенников и либералов, вплоть до противостояния консерваторов и демократов в наши дни. Это противопоставление благого прошлого и кризисного настоящего является питательной средой для возникновения медиевализма.
Конечно, применительно к старообрядчеству XVII–XVIII вв. мы можем говорить только о стихийных медиевальных настроениях, некотором воображении идеального Средневековья и ряде практик, приближенных к медиевализму (например, именно из старообрядцев выйдут в XIX в. известные коллекционеры старинных реликвий и собиратели древнерусских рукописей). Самостоятельной медиевалистической идеи как таковой старообрядцы не создали, она вписывалась в их общее мировоззрение, которое можно охарактеризовать словами С. А. Зеньковского: «Именно старообрядцы сохранили и развили учение об особом историческом пути русского народа, “Святой Руси”, православного “Третьего Рима” и что в значительной степени благодаря им эти идеи снова уже в прошлом и этом столетиях заинтересовали русские умы»[356].
В последующих главах мы покажем, что с момента своего возникновения в эпоху романтического национализма медиевализм стал интеллектуальным и имагологическим инструментом в споре о выборе Россией своего исторического пути. Истоки этой его функции мы видим в XVII в. Собственно, она проявилась еще до раскола, ее зарождение можно увидеть в деятельности кружка «ревнителей благочестия» в середине столетия: «Ревнители благочестия с неодобрением смотрели на быстро растущую секуляризацию русской культуры и были настроены против новых веяний, приходящих с Запада. Эти священники верили в утопическую идею “Москвы – Третьего Рима” и в то, что Россия – последнее независимое православное государство – предназначена Богом для сохранения “подлинной православной христианской веры”»[357]. Здесь мы видим, как образ Святой Руси прямо отождествлялся с древнерусским благочестием, которое противопоставляется вестернизации как альтернативному курсу развития России. Позже очень похожие мотивы мы увидим в спорах славянофилов и западников, разных идеологов национального и патриотического толка с их либеральными оппонентами.
Русские дворянские генеалогии как форма стихийного медиевализма
По наблюдению М. Е. Бычковой, переломный момент в развитии русской дворянской генеалогии наступает во второй половине XVI в.[358] Вызвано это было двумя факторами. Во-первых, меняется ситуация внутри социального слоя знати: после 1550-х гг. ограничивается местничество, которое раньше определяло служилые назначения и статус дворянина. Суть местничества заключалась в том, что назначение на должность зависело от постов, которые занимали предки. Если предок служил воеводой полка правой руки, то потомка не могли поставить на должность ниже. Теперь же во многие походы воевод назначают «без мест», как государь укажет. Следовательно, аристократия начинает нуждаться в каком-то дополнительном обосновании своего статуса и своей значимости.
К тому же в результате ликвидации к середине XVI в. удельной системы, различных потрясений и пертурбаций этого столетия (вспомним печально знаменитую опричнину с ее «перебором людишек») в составе русского дворянства происходили большие изменения. Одни фамилии возвышались, другие умалялись и вовсе исчезали. Это также порождало потребность в генеалогическом обосновании своего нового статуса.
Вторым фактором, способствовавшим развитию родословных легенд со второй половины XVI в., стало оформление в 1540-х гг. главной генеалогической легенды, легенды правящей династии. В «Сказании о князьях Владимирских» было обосновано происхождение Рюриковичей от Пруса, родственника императора Великого Рима Октавиана Августа. Тем самым, по М. Е. Бычковой, был задан образец, идеал «правильной» генеалогии[359]. Род должен происходить от знаменитых людей древности, при этом «выезжих», то есть добровольно пришедших на Русь, избравших ее своей новой родиной. Поскольку сохранилось мало подлинных сведений о подобных предках, по выражению С. Б. Веселовского, «утраченное для потомков прошлое заменялось излюбленными легендами о выездах»[360]. Заметим, что «выезд», приезд из другой страны и поступление на русскую службу был распространенным способом пополнения и формирования русского дворянства[361]. В Посольском приказе в XVI в. была специальная «Выезжая книга», где записывались выезды на русскую службу[362]. Другое дело, что достоверные сведения об этом явлении поздние, относятся к XV–XVII вв., но это не значит, что выездов не было раньше.
Точное время появления многих родословных росписей русского дворянства нам не известно, но несомненна резкая интенсификация этого процесса во второй половине XVI в. Как отметил С. Б. Веселовский, сведения, относящиеся к эпохе до XIV столетия, в своем большинстве фантастичны (кроме родословия Ратши, которое обоснованно выводится с XIII в.); а вот с XV в. многие боярские генеалогии вполне достоверны. Ученый объясняет это тем, что при их составлении дворянство основывалось прежде всего на вкладных записях в монастырях и монастырских синодиках, то есть восстанавливало историю своего рода на документальной основе[363].
Следующий этап в развитии генеалогических легенд наступает в XVII в., когда в 1682 г. было окончательно отменено местничество. Местнические дела заменялись родословными росписями. Общую российскую родословную книгу было поручено составлять боярину В. Д. Долгорукому, думному дворянину А. И. Ржевскому и дьякам В. Г. Семенову и Ф. Шакловитому. 28 октября 1683 г. выходит указ – дворянам подавать свои родословные росписи в Палату родословных дел. В «первой волне» было подано около 750 таких записей[364]. При Петре I родословные дела оказываются в ведении Сената, при котором в 1722 г. учреждается Герольдмейстерская контора (Герольдия), с 1800 г. получившая статус коллегии. Именно в этих учреждениях были собраны различные варианты генеалогических легенд о происхождении русского дворянства. В дальнейшем они получили отражение в многочисленных сборниках по российской генеалогии[365].
Медиевализм стал важнейшим инструментом создания этих легенд. В основу их сочинения было положено несколько принципов. Первый – надо было попробовать найти древнего предка, зафиксированного источниками, заслуживающими доверия: летописями, актами и т. д. Предок должен быть известен, знаменит, что называется, должен быть «на слуху». Потомками касожского князя Редеди, побежденного на поединке в 1021 г. князем Мстиславом Тмутараканским, объявили себя: Глебовы, Кокошкины, Колтовские, Чевкины, Лаптевы, Лопухины, Лупандины и Викентьевы. От знаменитого соратника Александра Невского Ратши выводили свои роды Полуехтовы, Рожновы, Мусины-Пушкины, Кологривовы, Бобрищины-Пушкины, Бутурлины, Неклюдовы, Мятлевы, Замыцкие и Каменские. Такие сложные и многочисленные генеалогические связи устанавливались за счет боковых ветвей, трудно поддающихся учету и проверке.
Некоторые не стеснялись и пытались обрести еще более знаменитых древних предков. Блудовы считали себя потомками варяга воеводы Блуда, убийцы киевского князя Ярополка Святославича. Еще в XVI в. Глинские сочинили легенду о своем происхождении… от Чингисхана. М. Е. Бычкова считает, что легенда была составлена во время сватовства Василия III к Елене Глинской[366], и тем самым литовский род пытался встать выше великих князей Московских. Правда, другой вариант родословия был поскромнее: Глинские по нему происходили от Алексы, внука знаменитого «царя» Мамая. Баскаковы вели свое происхождение от упоминавшегося в летописи татарского баскака Амрагана, известного по своей миссии в Новгороде.
Челищевы вывели себя от героя Михаила Бренка, который в 1380 г. на Куликовом поле облачился в доспехи великого князя Дмитрия Ивановича Донского, а сам Дмитрий ушел сражаться в первые ряды в доспехах простого воина. Бренок бился под видом великого князя под великокняжеским стягом и умер от ранения «в чело», отсюда и пошла фамилия «Челищевы». Но их подвело знание истории: в первоначальной легенде говорилось, что Михаил Бренок был убит выстрелом из пушки. Артиллерия в Куликовской битве не применялась, и легенде не поверили. В поздних вариантах ее исправили на просто «рану в чело», но это не помогло.
Иногда основателя рода «привязывали» к известному историческому событию. Придумывался герой, который в летописях не упоминается, но сам сюжет, в котором он фигурирует, известен и понятен. Его роль как основателя рода при этом основывалась на фамилии. Красивая легенда была сочинена Голубцовыми: древнерусский витязь со своими товарищами гонял татарские отряды. В ужасе и скорби они увидели плывшие по реке православные кресты. Татары надругались над кладбищем, разорили его и сбросили кресты в воду. Тогда воин взял намогильный крест «голубец», поднял его над головой и возглавил атаку на супостатов. Захватчики были разгромлены, а витязь стал «Голубцовым». Фамилия Кожиных происходила от Василия Кожина, слуги Василия II Темного, который гнался за врагом великого князя Дмитрием Шемякой, убил под ним коня, и как свидетельство своего подвига вырвал у него кусок кожи. Отсюда и Кожины. Нащокины считали себя происходящими от Дмитрия Нащоки, раненого в щеку в Твери в 1327 г. при сожжении в княжеском дворе татарского баскака Щелкана во время антитатарского восстания.