. Но Поликарпов не справился с заданием, его сочинение оказалось «не угодно» государю и опубликовано не было. Изобразить русское Средневековье как предтечу современности у него не получилось, зато получились яркие античные образы – Северную войну Поликарпов сравнил с Троянской.
В поисках своего Средневековья: стихийный медиевализм постпетровской эпохи
Культурный поворот, который совершила Россия в результате Петровских реформ, вызвал к жизни новые способы осмысления русской истории и определения места этой истории в формировании облика новой страны, которую спустя столетие А. С. Пушкин назовет «Россией молодой». Дихотомия «Молодая Россия» – «Старая Русь» быстро стала устойчивым дискурсом эпохи, с помощью которого задавалась оптика восприятия прошлого, настоящего и будущего. Главным здесь был поиск в прошлом корней и причин происходящего сегодня, здесь и сейчас. Если бы люди того времени изъяснялись языком ученых XX в., они бы говорили о предпосылках текущих событий.
Для русских интеллектуалов до XVI в. прошлое и настоящее отличалось континуитетом и внутренним единством, а отклонения от «старины» нарушали положенный порядок вещей. В XVI–XVII вв. представления о континуитете сохраняются, но образ истории меняется. Новое проявилось в образе «лествицы» – это все еще единая, неразрывная история, но имеющая ступени, и эти ступени могут быть разными. На такое понимание большое влияние оказывали текущие события: династия Рюриковичей сменилась династией Романовых, раскол поставил вопрос о «древнем благочестии» и порядке, пришедшем ему на смену.
Но Петр, говоря словами П. Я. Чаадаева, в глазах современников и потомков «отрекся от старой России, вырыл пропасть между нашим прошлым и нашим настоящим»[423]. Теперь прошлое можно было расценивать как причину наших сегодняшних проблем (отсталости, которую приходится преодолевать). Но была возможность и другой оптики, при которой в прошлом виделась «палитра возможностей», нереализованные ростки того, что приходится доделывать потомкам, забытые образцы успехов и добродетели. И тот и другой подход создавали стихийную предмедиевалистскую ситуацию: образ прошлого можно было выявить, переформатировать и интерпретировать в угоду актуальным целям и интересам современности. Собственно, этот процесс мы и наблюдаем в примерах проявления стихийного медиевалима в постпетровскую эпоху.
Разница в восприятии старой и новой России проявилась в лексике. Е. Погосян проанализировала употребление терминов «Русь» и «Россия» и показала, что «широкое вовлечение наименования “Россия” в обиход официальной культуры приходится на конец XVII – начало XVIII в.»[424]. Справедливо при этом отмечается, что это «факт идеологии»: слово «Русь» применялось к прошлому, а «Россия» – к недавнему прошлому и настоящему. Начала оформляться общепринятая терминология, применяемая к разным историческим периодам (и тем самым подчеркивалось их различие). Именно на вторую четверть XVIII в. приходится начало споров о происхождении Руси – споров, которые моментально выплеснулись за рамки чисто научных и приобрели политическое звучание.
В 1749 г. Петербургская Академия наук начала обсуждение знаменитой диссертации официального российского историографа Г. Ф. Миллера «О происхождении и имени народа Российского». 16 сентября 1749 г. «химии адъюнкт» Михаил Васильевич Ломоносов (1711–1765) подал императрице Елизавете Петровне рапорт о неправильном содержании сочинения Миллера, в котором говорилось о происхождении государственности и самого имени «Россия» от варягов-скандинавов. Стоит заметить, что обращение Ломоносова в конечном счете имело успех – проведя почти два десятка заседаний, академики постановили уничтожить тираж диссертации Миллера и запретить ее публикацию. Она так и не была издана на русском языке[425]. Этим было положено начало известных споров «норманнистов» и «антинорманнистов», причем, как мы видим, в ход сразу был пущен административный ресурс, вненаучные приемы ведения полемики, запрет на публикацию и т. д. Все это говорило о том, что трактовка Миллером древнерусской истории в 1749 г. была воспринята не как чисто научная проблема, а как злободневный политический выпад, попытка унизить Россию через искаженное изображение начал ее исторического пути. Перед нами медиевализм в чистом виде.
Запреты в мире идей не могут противодействовать их развитию, идеям можно противопоставить только другие идеи. Проблема была в том, что концептуально труду Миллера противопоставить было нечего: Россия к середине XVIII в. не располагала современной теорией своего происхождения. Легенда «Повести временных лет» о призвании варягов, Августианская легенда, «Сказание о Словене и Русе» или не удовлетворяли идеологическим и интеллектуальным запросам XVIII в., или порождали конфликтные интерпретации (вроде диссертации Миллера). Попытку создания теории происхождения российской государственности предпринял Василий Никитич Татищев (1686–1750). К 1739 г. он написал первый вариант своей «Истории Российской», к 1746 г. создал вторую, расширенную, редакцию, над которой продолжал работать до самой смерти. Труд Татищева был частично опубликован только в 1767–1784 гг., а его последняя часть была напечатана только в 1848 г. Тем не менее он важен как пример первого масштабного концептуального осмысления русского Средневековья в соотнесении с требованиями современной историку эпохи.
Первой линией, которую Татищев проводил с древности до современности – это изображение территории, вошедшей в Россию, бывшую изначально конгломератом великого множества разнообразных народов, которые ассимилировались друг с другом и в конце концов объединялись под единой властью Рюриковичей в их государстве. Это имперская ситуация. На такой территории с таким населением может возникнуть или множество мелких стран, воюющих друг с другом, или империя. Исторический путь России к империи Петра I органически вытекал из ее прошлого. Таким образом имперская идея обосновывалась в России впервые: не через династию и Божью волю, а через конструирование имперски разнообразного исторического пространства. Само название «Россия», по Татищеву, связано со словом «рассеяние», то есть является собирательным. Историк считал, что его придумал в XVI в. митрополит Макарий: «Начало же оного хотя весьма от древняго времени производят, но оно не прежде, как в конце царства Иоанна… Макарием митрополитом возставлено… Произвождение же его не потребно толковать, ибо всякому видно, что от раз-сеяния или пространства народа»[426].
Вторая линия, которую Татищев обозначает в своих построениях, – происхождение народа. Народ росов – изначально неславянский. Варяги Рюрика, по Татищеву, – это финское племя. Славяне, росы, сарматы (генетически, по Татищеву, это финны) и татары объединяются в государство под названием «Русь», а его население получает общее имя русских (позже россиян). Его ошибочно связывали с библейским народом рос, а россиян столь же ошибочно выводили от сармат-роксоланов. Татищев здесь предлагает свою гипотезу возникновения русской/российской нации (без этого термина, естественно). При этом он объединяет в ней совершенно разные народы, но, что характерно, отрицая другие, актуальные этногенетические легенды того времени. Например, польский сарматский миф в построениях Татищева просто изничтожается, а поляки объявляются клеветниками России, чуть ли не укравшими ее историю. Русская нация оказывалась древнее польской и обладающей более весомым историческим багажом. Для продвижения империи на запад, на земли Речи Посполитой, эта аргументация была весьма востребованной. И показательно, что Татищев ее выдвигает, опираясь на средневековый материал и фактически присваивая сарматский миф.
Третья линия, ярко представленная в «Истории Российской» Татищева, – это конструирование прошлого в соответствии с актуальными политическими запросами. Как известно, его труд насыщен уникальными сведениями по древнерусской истории, которые больше не встречаются нигде. Считается, что в распоряжении Татищева были источники, не дошедшие до нас и отраженные только в его сочинении. Относительно их верификации в науке идут давние споры между сторонниками оригинальности и подлинности татищевских известий и скептиками, которые считают их вымыслом ученого. Не углубляясь в этот спор, который не имеет отношения к теме нашей книги, подчеркнем, что несомненен факт редактирования и «усовершенствования» Татищевым летописных известий для своей «Истории Российской» (что, как показал А. П. Толочко, видно из сравнения текстов источников с первой и второй редакциями текста)[427]. Подлинность и уникальность этих сведений – вопрос отдельный.
Перед нами ситуация сознательного медиевализма, блестяще проанализированная А. П. Толочко (хотя термин «медиевализм» он не употребляет и через этот дискурс ситуацию не рассматривает). Автор отмечает, что «случай Татищева представляет собой уникальный… пример, когда историк вполне европейского типа мышления сознательно избирает формой своего труда средневековую летопись»[428]. Через конструирование повествования в подражание летописи (где-то используя средневековые тексты, а где-то делая в них свои вставки, стилизованные под летопись) Татищев через свое сочинение декларировал идеи, которые Толочко назвал его idées fixes: общественного договора, просвещения и т. д. В духе времени, то есть в духе XVIII в., Татищев трактует отношения церкви и государства, вопрос о законах и законности в общественном развитии, проблемы экономического развития России. Все эти идеи и трактовки под пером историка получают свои подтверждения, поучительные примеры на средневековом материале. Толочко предполагает, что в некоторых случаях автор конструировал ситуации, понятные и злободневные для читателя XVIII в., но совершенно невероятные для Древней Руси (примером может служить так называемый «конституционный проект» князя Романа Мстиславича 1203 г.)