Историческая память проявлялась в сказаниях о древнерусских богатырях (Илье Муромце и др.), которые представлены в лубках довольно широко. Они известны с первой половины XVIII в.[472] Но если тексты о богатырях связаны с древнерусскими былинами, где герои действуют в прошлом во градах Киеве и Муроме, то визуальный ряд полностью относится к Новому времени. Богатырь Илья Муромец на картинках носит камзол и шляпу XVIII в., парик, машет шпагой и т. д. По лубочным изображениям сложно составить полное впечатление, как граверы-художники воображали себе Средневековье. В лучшем случае это весьма стилизованные, часто заимствованные с европейских источников изображения витязей. Это сказочные, а не исторические образы, более близкие к книжному Еруслану Лазаревичу или Бове Королевичу, нежели к Киевской Руси.
Из русской средневековой истории в лубки первой половины XVIII в. попали два сюжета (от более раннего времени сохранившихся экземпляров таких лубков нет). Это «Сказание о об осаде Белгорода печенегами и о белгородском киселе», заимствованное из «Синопсиса»[473], и «Сказание о Мамаевом побоище». Д. Ровинский отмечал необычайную популярность сюжета о Куликовской битве в народе: «Народ хорошо понимает, что это была не заурядная удельная резня… а битва народная, на смерть, – за родную землю, за русскую свободу… за жен и детей, за все, что было русскому человеку и свято, и дорого; вот почему Слово о Мамаевом побоище имеет для него такой глубокий интерес и почему на это событие сделана и самая громадная из всех народных картинок (почти трехаршинного размера), в четырех разных переводах… Сколько раз случалось мне в былое время слышать чтение этого побоища в простонародьи; читает полуграмотный парень чуть не по складам: братцы пос-то-им за зем-лю рус-скую. Ря-дом ле-жат кня-зья Бе-ло-зерские… у-бит… у-бит, – кажется, что тут за интерес в рассказе, а все как один, и старый и малый, навзрыд плачут»[474]. Конечно, этот рассказ относится к XIX в., но если печатные лубки о Мамаевом побоище относятся как минимум к первой половине XVIII в., то вполне возможно, что культ героев Куликовской битвы в народе существовал и в XVI (когда появляется развернутая версия «Сказания о Мамаевом побоище»), и в XVII, и в XVIII столетиях.
В этом сюжете примечательно, что из всей средневековой русской истории народная память отобрала не Крещение Руси, не историю Рюрика и первых князей (Владимира и Ольги), не татарское нашествие, не подвиги Александра Невского, не собирание Руси Иваном III, не кровавые времена Ивана Грозного, не даже Смутное время, а Куликовскую битву. Это, с одной стороны, указывает на системообразующую символическую роль образа Куликовской битвы для русского исторического дискурса, с другой – подчеркивает несовпадение народного восприятия и поздних интеллектуальных конструктов, которые историки нашего времени часто принимают за рефлексию исторической памяти общества.
XVIII столетие было переходным периодом, когда русская история к концу XVII в. окончательно оформилась как «старина», когда произошел культурный разрыв со средневековой Русью. Ее образы мало востребованы в публичном дискурсе, где доминирует рецепция европейской культуры от Античности до классицизма и барокко. Но четко проявляются две тенденции. Первая: благодаря старообрядцам и петровским преобразованиям в ментальном пространстве закрепляется противопоставление «старины» и «новизны», а также апелляция в качестве аргументов в споре к образам русского прошлого, позитивным или негативным (в зависимости от спорящих сторон). Вторая: растет понимание, что средневековые образы могут быть полезны в политическом и национальном дискурсах, что и вызывает эпизодическое обращение к ним (развитие культа Александра Невского, спор о начале Руси так называемых «норманнистов» и «антинорманнистов» и т. д.). В культуре закрепляются фигуры и сюжеты, которые в следующем столетии составят основу медиевального канона (князь Владимир и Крещение Руси, Александр Невский и его победы и т. д.). Все это развивается в тени «России новой», мощного культурного и социального реформаторства XVIII в. Эти ростки стихийного медиевализма предвосхитили его расцвет в следующем столетии.
Глава IIIВ поисках своего прошлого: формирование медиевального канона романтизмом и национализмом первой половины XIX столетия
Но кто над светлою рекою
Разбросил груды кирпичей,
Остатки древних укреплений,
Развалины минувших дней?
Иль для грядущих поколений
Как памятник стоят оне
Воинских, громких приключений?
Так, – брань пылала в сей стране;
Но бранных нет уже: могила
Могучих с слабыми сравнила.
На поле битв – глубокий сон.
Прошло победы ликованье,
Умолкнул побежденных стон;
Одно лишь темное преданье
Вещает о делах веков
И веет вкруг немых гробов.
Россия в начале XIX века
Процессы, происходившие в начале XIX столетия в Российской империи, в плане развития национального сознания оказались созвучны происходящему в Центрально-Восточной Европе (возможно, из этой синхронизации впоследствии и разовьется то ощущение культурной «славянской взаимности», о котором писал Ян Коллар). Славяне, порабощенные империями, искали свои нации, но и русские в Российской империи также нуждались в формулировке, что собой представляет русская нация[475]. Им не надо было добиваться суверенитета, но в остальном запросы были очень схожи. Авторы «Новой имперской истории Северной Евразии» определили суть этого процесса для России: «Современная империя в поисках нации»[476]. А. Б. Каменский очень точно заметил, что русское национальное сознание, национальная идентичность «парадоксальным образом обрела зримые черты как раз к тому времени, когда в Западной Европе созревает идея нации и нации-государства, а сама Российская империя переживает свой “Золотой век”»[477].
В правление Екатерины II империя выходит на уровень, когда, по образному выражению, «ни одна пушка в Европе не могла выстрелить без дозволения России». Победы над Турцией, Швецией, Речью Посполитой, огромный территориальный рост, формирование русским офицерством самосознания «екатерининских орлов» способствовали формированию русской национальной идеи, которая концептуализируется и формулируется в конце XVIII – начале XIX в.[478] Хронологически это совпало с ростом национальных и националистических настроений в славянских странах Балкан и Центрально-Восточной Европы. Где развивается национальная идея, там прошлое оказывается все более востребованным в области национализма и государственной идеологии. Отсюда – рост русского медиевализма, в это время он превращается, по сути, из стихийного, интуитивного в официальный канон.
Но развивавшееся национальное самосознание вступало в противоречие с европеизированной культурой дворянской элиты, с имперской монархией, ориентированной в подавляющем масштабе на западные образцы. За XVIII в., из-за крутого культурного поворота, начатого при Петре I и получившего развитие в последующие годы, на уровне дворянской и интеллектуальной элиты произошел разрыв между исторической традицией Московской Руси XVIXVII вв. и новоусвоенной европейской культурой. Еще переписывались летописи и исторические рукописные сборники, но в усадьбах и дворцах их уже читали мало, предпочитая печатные книги на французском и немецком языках, их переводы и подражания им. Новые костюмы, картины, ритуалы, архитектура представляли Россию как часть Европы. Ее допетровское прошлое визуализировалось только в старинных иконах, неперестроенных церквях и традиционных гражданских постройках. Эти две тенденции – национальное vs европейское – продолжали в своем идеологическом соперничестве линии противопоставления старины и новизны, традиционализма и реформаторства, намеченные еще старообрядцами и эпохой Петровских реформ и ее осмыслением. При Екатерине II приходит пока еще неотчетливое понимание этой проблемы, власть интуитивно начинает поиск образов для подражания в российском, а не европейском прошлом. В XIX в. благодаря Н. М. Карамзину и другим такие образцы были найдены.
Важной чертой российского варианта развития национальной идеи была ее тесная связь с государством. Если национализм славянских «будителей», о котором мы говорили в первом томе, вырастал из общественных настроений в контексте чужой, имперской государственной власти, то российская национальная идея изначально пользовалась поддержкой официальных политических структур и даже часто исходила от них с большей интенсивностью, чем от общества. В формировании русской нации очень велика была роль государства, и в отношении медиевализма это тоже проявилось в полной мере: именно власть при Николае I формирует медиевальный канон, которому полагалось следовать в образовании, искусстве, культуре, литературе, архитектуре (знаменитый «русский стиль») и т. д. Именно государство стимулирует научные поиски русского прошлого. Общество создавало альтернативные «модели Средневековья», но они были куда менее влиятельными. В своих исканиях в начале XIX в. и общество, и государство во многом ориентировались, как и в Центрально-Восточной Европе, на идеологию романтического национализма. Романтизм пришел из Европы, вместе с переводами романов и баллад, музыкой и идеалами искусства, историческими концепциями. В России он был усвоен и творчески переработан.
Этический медиевализм Николая Карамзина
Русская мысль в последней трети XVIII – первой четверти XIX в. активно пытается сформулировать патриотическую повестку. Получают развитие истории о культурных героях, о славянских средневековых полководцах, об их выдающихся победах. Идет мемориализация средневекового прошлого, воплощенная в коммеморациях, памятниках, картинах, литературных произведениях, символах и наградах