[732] Образ Руси не столько реконструировался, сколько моделировался, сочинялся часто в соответствии даже не с историческим дискурсом, а с фольклором, литературой, сказками, воображенной традицией и т. д.[733]
Национализм второй половины XIX – начала XX в. носил гораздо более разнообразный характер, чем романтический национализм начала XIX в. «Русский вопрос» актуализировался, активно обсуждался в контексте проблем империи (русификация западных губерний, польские восстания, остзейские немцы, отношения с Европой и т. д.). Медиевальные взгляды стали, с одной стороны, более обобщенными. Средневековье отождествлялось с общими представлениями о «корнях», «старине», «историках» и т. д. Возрос символический характер представлений о прошлом. Изменился медиевальный канон, он перестал быть устойчивым, а приобрел характер общих культурных ориентиров, в содержательном плане легко обновляющихся и меняющихся.
Эту ситуацию очень точно, хотя и несколько утрированно, описал И. Грабарь: «Начиная с Тона, мы усиленно принимаемся сочинять в русском духе. И Боже, как сочиняем! Забавнее всего то, что как только мы что-нибудь сочиним, так славим на весь свет, что вот уж и найдена Русь. Нашел ее Тон, и все поверили, что это и есть Русь. Потом нашел Шервуд. И опять поверили. Курьезнее всех Ропетовский эпизод. Этому поверил даже такой тонкий человек, как С. И. Мамонтов. И все поверили Ропетовским петушкам. Потом появилась Стасовская Русь, и уж казалась, что это и есть самая настоящая. Явились Московские ряды, Игумновский дом, а Руси нет, как нет»[734].
Культурные тренды в последней трети XIX – начале XX в. на пространствах Центрально-Восточной Европы все больше определял модернизм. В нем искали пути решения проблемы, которая стояла перед русской интеллектуальной и культурной элитой. Последняя была европеизирована и, по выражению И. Д. Шевеленко, «укоренена в акте европеизации»[735]. Николаевская эпоха, ознаменованная теорией официальной народности, с ростом национализма, государственного патриотизма и русского стиля эту укорененность стала размывать[736]. Состоявшееся открытие русской древности, обретение былинного фольклора, рост популяризации средневековой Руси эту тенденцию усиливали.
Возникал диссонанс между трендом на «европеизацию» и трендом на национализацию культуры. Развитие последнего было осложнено тем, что предполагало определенную демократизацию (поскольку именно народ считался носителем восходящей к «Руси» культуры), что нарушало бы элитарность истеблишмента (в том числе культурного). Выход был найден в модернизме, с помощью которого произошло творческое переосмысление народных традиций. По словам И. Д. Шевеленко, «именно обращение к народной теме помогло новому поколению русских художников и композиторов добиться прорыва в повышении культурного статуса живописи и музыки в России во второй половине XIX века… эксплуатация допетровских и народных эстетических форм становилась одним из инструментов национализации монархии»[737].
Безусловно, это не был медиевализм в чистом виде. Эстетический идеал был размыт: апеллировали к идеалам прошлого, но под ним понималась допетровская Русь вообще. А реально была наиболее востребована Московская Русь первых Романовых XVII в., то есть эпоха не Средневековья, а раннего Нового времени, хотя и считавшаяся древней. Подобная симпатия вытекала не столько из характеристик Московской Руси, сколько из выдуманного представления (сформировавшегося во многом под влиянием славянофильских концепций), что именно в XVI–XVII столетиях социокультурному облику России были присущи некоторые идеальные национальные черты, именно там реализовался архетип русской нации (впоследствии при Петре расколотой). По верному замечанию О. Б. Леонтьевой, «важнейшими характеристиками Московской Руси в восприятии образованных россиян XIX века были национальная самобытность и внутренняя цельность культуры, – или, говоря иными словами, отсутствие внешних заимствований и внутреннего раскола. Следовательно, глядя в “зеркало” Московии, можно было понять, что представляет собой русский народ по сути своей, каковы его определяющие качества»[738].
То же самое происходило и в других европейских странах и у других народов: шло моделирование, воображение «подходящей» средневековой истории, которая вплеталась в общую историческую модель с акцентом на недавнюю, актуальную историю. Начиная с эпохи романтического национализма для создания таких моделей активно привлекался эпос. Он являлся важнейшим элементом формирования представлений о нации: у нее должна быть своя память (память народа, а не элиты), при этом воплощенная в высокохудожественных творениях народного гения[739]. Если их нет, то их надо найти или придумать. Эпос привлекает потомков прежде всего своими идеалами. По словам В. Я. Проппа, «наиболее важным, решающим признаком эпоса является героический характер его содержания. Эпос показывает, кого народ считает героем и за какие заслуги… борьба ведется не за узкие, мелкие цели, не за личную судьбу, не за частное благополучие… героя, а за самые высокие идеалы народа в данную эпоху»[740].
Эпос виделся источником, на основе которого можно было бы постичь саму сущность национального характера, причем сформированного еще в древности. По словам Ф. Буслаева, «народ не помнит, чтоб когда-нибудь изобрел он свою мифологию, свой язык, свои законы, обычаи и обряды. Все эти национальные основы уже глубоко вошли в его нравственное бытие, как самая жизнь, пережитая им в течение многих доисторических веков, как прошедшее, на котором твердо покоится настоящий порядок вещей и все будущее развитие жизни. Потому все нравственные идеи для народа эпохи первобытной составляют его священное предание, великую родовую старину, святой завет предков потомкам»[741]. Эпос оказывался мостом, который мог соединить Средневековье с настоящим через раскрытие в нем сущностных основ национальной культуры.
Первые записи русских былин были сделаны еще в XVII–XVIII вв. (наиболее известен сборник середины XVIII в. Кирши Данилова)[742]. С 1831 г. народные песни собирал славянофил П. В. Киреевский, но их издали гораздо позже (частично – в 1848, 1852 гг.[743] и более полно – в 1860 г.[744]). В 1860-х гг. начинается открытие «Исландии русского эпоса» – на Русский Север едут собиратели фольклора в поисках новых вариантов сказаний и былин[745]. Олонецкая, Вологодская, Архангельская губернии стали настоящим духовным Клондайком. Русская древность обретала свой голос[746]. Мало того, становится популярными сценическое исполнение древнерусских былин народными сказителями, которых показывали публике и даже привозили к императорскому двору. М. Горький писал об одном из таких выступлений сказительницы И. А. Федосовой: «По зале носится веяние древности. Растет голос старухи и понижается, а на подвижном лице, в серых ясных глазах то тоска Добрыни, то мольба его матери, не желающей отпустить сына во чисто поле. И, как будто позабыв на время о “королевах бриллиантов”, о всемирно известных исполнительницах классических поз… публика разражается громом аплодисментов в честь полумертвого человека, воскрешающего последней своей энергией нашу умершую старую поэзию»[747].
Эта идея воскрешения прошлого для придания нового облика настоящему доминирует в русской культуре модерна на рубеже XIX и XX вв. Древность стала востребована для презентации современности. Так, на Всемирной выставке 1900 г. в Париже русский павильон был представлен в виде стилизованного Московского Кремля. Он был скомпонован из фрагментов древнерусских памятников Москвы и Центральной России[748]. К средневековым образам в поисках новой эстетики обращаются художники, например члены знаменитого Абрамцевского кружка (1878–1893 гг.)[749] (особенно В. М. Васнецов), Талашкинских мастерских М. К. Тенишевой (1894–1917 гг.) и т. д. Эпоха Александра III (1881–1894 гг.) вообще трактовалась современниками как время культурного «национального поворота» к российским корням[750].
Медиевализм в России находил отклик и в традиционной среде, например в старообрядчестве. В течение XVIII – первой половины XIX в. внутри старообрядческого общества формировалась особая разновидность хозяйствования, которая с особым успехом показала себя в пореформенное время и способствовала появлению своеобразного «старообрядческого капитализма»[751]. В. В. Керов проводит параллели с развитием капитализма в протестантской Европе[752]. Д. Е. Расков вполне резонно отмечает идеологически разную направленность у протестантских и старообрядческих общин[753]. Однако, несмотря на принципиальное различие, в обоих случаях имела место закрытая община с жесткой иерархией и религиозная этика поведения. В России второй половины XIX в., когда капиталистические отношения развивались весьма интенсивно, именно старообрядческая организация труда стала наиболее конкурентноспособной. Напомним, что ей противостояла российская крепостная деревня, переживавшая кризисное состояние в связи с отменой крепостного права и перестройкой всего хозяйственного уклада.