[1168]. Здесь центральную роль сыграл Борис Александрович Рыбаков (1908–2001, член-корреспондент АН СССР с 1953 г., академик с 1958 г.). Он еще до войны выступал с концепцией, что славянские племена антов уже к VI в. достигли того уровня социального развития, на который варяги-норманны выйдут только к IX в.[1169] Из этого следовал логичный вывод, что никакие варяги не могли принести на Русь государственность, поскольку стояли на гораздо более низкой ступени социально-политической зрелости. Чтобы закрепить этот вывод, Рыбаков стал развивать гипотезу о преемственности «антского» и «русского» периодов в истории, удревнял происхождение древнерусской народности и политических структур Древнерусского государства[1170]. В окончательно оформленной концепции[1171] схема древнерусской истории возводилась к первым известным народам на территории нашей страны: геродотовым скифам-пахарям (сколотам), киммерийцам и т. д. Киевская Русь получалась одним из древнейших европейских государств, а русские – одним из самых древних народов. Когда остальные еще были варварами, у восточных славян уже были княжеские династии (киевичи с VI в.), крупные политические объединения («союз полян») и т. д.[1172]
Процитируем несколько показательных высказываний Б. А. Рыбакова, объясняющих, почему его идеи о Древней Руси оказались столь созвучны современности. Власти видели в них прежде всего инструмент самоутверждения СССР над буржуазной Европой:
«…понимание возникновения Киевской Руси, и ее как бы внезапного, триумфального включения в жизнь Европы и Востока IX–ХI вв.».
«Это позволяет утверждать, что “скифы-пахари”, кормившие Грецию своим хлебом, говорили на славянском (праславянском) языке. Этот вывод еще раз свидетельствует о необходимости глубокого хронологического зондажа для уяснения истинной предыстории Киевской Руси, которая на протяжении двух тысячелетий (от X в. до нашей эры до 860 г., с которого Нестор начал свой II том) пережила три эпохи усиленного подъема и два тягостных периода нашествий степняков и упадка».
«Для правильного понимания процесса хронологические рамки изучения необходимо раздвинуть примерно на полторы тысячи лет от Киевской Руси в глубь веков. Нулевая точка отсчета будет отстоять от начальной фазы Киевской Руси и от варяжских набегов примерно на столько же, на сколько Геродот или Перикл отстоят от наших дней»[1173].
Гипотезу Рыбакова о славянах как скифах-пахарях историки не разделяли, и она моментально исчезла со страниц учебников, как только в 1990-х гг. академик утратил свое влияние[1174]. Использование его идей представляло собой медиевализм в чистом виде: в угоду политической конъюнктуре XX в. (прежде всего советской идеологии, в таком причудливом историографическом виде утверждавшей приоритет советского/русского над «буржуазной» западноевропейской историей и исторической наукой) использовались интерпретации средневековой истории. Это были интерпретации весьма вольные и порожденные больше догадками, чем научной аргументацией (об этом свидетельствует моментальный отказ от них после смерти Рыбакова и полное забвение в современной историографии). Вместе с тем хотелось бы подчеркнуть, что неверно считать ученого конъюнктурщиком или политическим приспособленцем: он искренне верил в свои гипотезы, был убежден в своей научной правоте[1175]. А то, что они оказались востребованы идеологией политического момента, – результат усилий не столько Рыбакова, сколько властей. Его взгляды совпадали с официальной идеологией, но, чтобы обвинять его в сознательном приспособленчестве, нужны аргументы более весомые, чем совпадение взглядов[1176].
Дискуссии о норманнизме и антинорманнизме не прекратились, они продолжали восприниматься обществом как «споры о чем-то большем» (как минимум о свободе научного творчества, как форма протеста против «закрытых тем»). Здесь стоит сослаться на интереснейшее описание Л. С. Клейном диспута с И. П. Шаскольским на историческом факультете Ленинградского государственного университета в 1965 г.[1177] В центре полемики была, казалось бы, чисто научная проблема – выяснялось, какова доля «скандинавских древностей» в древнерусских археологических находках и как этот вопрос интерпретировать; но все стороны – и участники дискуссии, и руководство факультета в лице декана В. В. Мавродина, и партийное начальство – воспринимали происходящее как актуальное идеологическое противостояние. Что примечательно, язык спорящих при этом был «взаимно понятен». Чтобы победить противника его же оружием, Л. С. Клейн и его сторонники вооружились… знанием марксизма (малоизвестных цитат из К. Маркса) и громили оппонентов, обвиняя их (в частности, автора сочинения о «Влесовой книге» С. Лесного)[1178] в антисоветчине.
В подобном ключе – «споров о чем-то большем» разворачивалась дискуссия 1964 г. вокруг концепции А. А. Зимина о подложности знаменитого памятника древнерусской литературы «Слова о полку Игореве». Ее материалы опубликованы Л. В. Соколовой[1179]. И в данном случае чисто научная проблема воспринималась современниками (в том числе и самим А. А. Зиминым, который считал дискуссию о «Слове» важнейшей вехой своей жизни) как противостояние ретроградов и прогрессивного начала, обскурантов и борцов за научную свободу (хотя в научном плане правота была на стороне оппонентов Зимина).
Другая концепция, которая особых дискуссий в советское время не вызвала, но была медиевальной по своей сути, была концепция «древнерусской народности». В наиболее развернутом виде ее сформулировал в 1945 г. ленинградский историк В. В. Мавродин[1180] (хотя идея высказывалась и раньше, в 1930-х гг.)[1181], ее подхватили и быстро включили во все учебники. Ее сущность можно сформулировать следующим образом: в Древней Руси на базе средневекового государства сформировалась древнерусская народность, ставшая предком трех будущих народов: русских, украинцев, белорусов. Все они вышли из одного корня и являются братьями по происхождению и общей судьбе. Собственно, идея Мавродина развивала концепцию имперской историографии о разных ветвях единого российского народа, «общерусской нации» – великороссах, малороссах (а позже – и белорусах), которые едины по происхождению (трактовка Киевской Руси как колыбели русской нации)[1182]. Советская историография продолжила эти идеи[1183]. Идеологический конструкт «древнерусской нации» идеально подходил для исторической легитимации СССР как союза братских народов. Поэтому концепция Мавродина в послевоенный период оказалась весьма кстати, а с распадом СССР, когда новые национальные государства стали искать свои корни в Киевской или Полоцкой Руси, сразу же была подвергнута критике и отрицанию[1184]. Перед нами пример медиевализма в чистом виде.
Последний крупный интеллектуальный феномен СССР, который мы упомянем, – концепция Л. Н. Гумилева о «симбиозе Руси и Степи» в эпоху монгольского завоевания. В данном случае мы не анализируем его идеи этногенеза с научной точки зрения, а акцентируем внимание на рефлексии его исторической концепции в интеллектуальных кругах советской интеллигенции. Они вызвали особый резонанс (причем именно медиевалистского характера) прежде всего в кругах сочувствующих евразийским идеям. В системе смысловых координат послевоенной общественной мысли существовала определенная историческая иерархия отношений этносов: восточные кочевники нападали на Русь, она выступала щитом западной цивилизации против орд с Востока, монголо-татарское нашествие было катастрофой. Народы леса, прежде всего русские, исторически противостояли народам степи, тюркам, и были их непримиримыми антагонистами.
Гумилев эту схему ломал. Он изображал тюркские народы не хищными завоевателями, а акторами исторического процесса, частью мировой цивилизации. Между Русью и степью был не антагонизм, а своеобразный симбиоз, по словам Н. Г. Лагойды, «версия естественного братства русского народа с тюркскими и монгольскими народами»[1185]. Взгляды Л. Н. Гумилева отличались от классического евразийства[1186], они реанимировали роль Востока в русской истории, причем именно через трактовку средневекового периода как основополагающего для понимания роли народов в историческом процессе[1187]. Поэтому они и получили такую популярность у интеллигенции восточных республик Советского Союза, а в постсоветское время именем Гумилева стали называть университеты. Перед нами опять-таки пример медиевализма, когда интерпретация средневекового исторического материала использовалась для продвижения идей, актуальных прежде всего для XX–XXI вв.
Число примеров обращения к медиевализму в научной и научно-популярной мысли советского периода можно расширить. Важно, что все они в той или иной степени влияли на интеллектуальную и культурную жизнь общества. Одним из примеров такого влияния была сфера историко-культурного туризма.