В ресторане «Тритон» очень красивый мужской туалет. И там очень весело делать всякое, любуясь на экзотических рыбок, плавающих в сливном бачке.
Что мы ели, я помню смутно. То есть Глеб сочно и радостно ел всякие вкусности, а я ела картофельное пюре с белым хлебом и оливковым маслом. Женщины смотрели на веселого Глеба особенно охотно, потому что он не останавливал их, как раньше, своим обычным ледяным взглядом, а открыто улыбался в ответ. Впрочем, в этой открытой улыбке не было и десятой доли того кокетства, которое скрывалось в его прежней романтической холодности.
Мы вернулись к нему домой, примерили обновки. Нужно было ходить голой, но в новой обуви.
А потом Глеб перетащил в спальню жидкокристаллическую панель, мы валялись и тупо смотрели телевизор.
Вскоре Глеб уснул, а я включила «Фэшн-канал» без звука. И просто лежала рядом с ним. По подиуму ходили попеременно то андрогины с тонкой шеей, то андрогины с толстой шеей. Так я отличала женщин от мужчин.
Другое дело – мой мужчина. Сказать, что он был прекрасен, когда спал, значило сказать ничего не значащую банальность. Он светился изнутри, как Адам до грехопадения. Тело его излучало небесное электричество, которым можно питаться, как солнечной энергией. Так я и лежала, касаясь губами то его спины, то плеча.
Спустя час восхищение и боготворение сменились животно-материнскими чувствами, и мне хотелось вылизать его, как кошки вылизывают своих котят.
Но он все спал, а мне не хотелось его будить.
Потом я и сама задремала, а когда проснулась, почувствовала невероятное возбуждение. Вообще-то, нимфомания никогда не была моей болезнью. Но в этот вечер со мной происходили неизвестные мне ранее метаморфозы, все менялось с калейдоскопической быстротой.
За окнами было темно. Ранний вечер или глубокая ночь – я не знала. Совершенно без всякой причины я оказалась вдруг в состоянии полуоргазма, когда все мышцы – участники процесса напрягаются до сверхусилия, лопаются мелкие сосуды, выступает обильный пот, а фейерверк все не наступает. В какой-то момент напряжение стало непосильным, я положила его большую ладонь себе на лобок, и последовала мощная разрядка. Почти такая же, как тогда в «Астории». А он по-прежнему спал и не знал об этом.
Удивляться было нечему, он пережил сильнейший стресс, когда боялся, что ничего не получится. А потом, как восемнадцатилетний, сделал это вместе со мной одиннадцать раз. Это в его-то не юные тридцать пять. Хорошо, что он спит. А то началась бы рефлексия, объяснения в любви, сеансы психоанализа, рассказы о прежних связях.
Он слишком хорош, слишком прекрасен, чтобы принадлежать одной женщине, даже если эта женщина – я. Его семя надо собирать и продавать за большие деньги. Или награждать им за большие заслуги.
И вдруг я поняла главное. Будто бритвой по глазам.
Однажды он уйдет. Найдет другую. И уйдет к ней, как ушел Петров. Или уйдет просто, как сделал Джоел.
Я лежала. Вновь родившийся страх с быстротой невского наводнения заполнял все полости моего организма, пропитывая сознание, подсознание и все прилегающие внутренние области.
Телевизор продолжал показывать андрогинов.
Новый страх вызвал сильнейшее навязчивое желание постоянно осязать его. Не просто пяткой или пальцем, но как можно большей поверхностью кожи. А еще лучше не кожей, а тем, что под кожей. А еще точнее, чтобы он сам, весь, целиком, находился внутри, в середине меня.
В конце концов меня осенило, что мне просто нужно его съесть. Ибо что является самым сильным, крайним проявлением плотской любви? Конечно, каннибализм! Как я раньше об этом не догадывалась? Освободиться от этой мучительной, патологической привязанности к его телу я смогу, только если съем кусок этой плоти.
А он все не просыпался.
Я встала и отправилась на кухню.
Примерила к руке «Золотую рысь» и поняла, что с одного удара мне не переломить ему хребет, он слишком крупный. Его позвоночник толщиной с мою руку. Мне просто не хватит массы.
Я пошла в прихожую, достала из гардероба спрятанный саквояж, а из него – свой рабочий нож. Старая рукоятка удобно легла в ладонь, как будто была из нее родом.
В кабинете взяла с полки анатомический атлас. Полистала. Линию его тела, которую я больше всего люблю, оказывается, образует широчайший мускул спины. Будем знакомы. Наверное, ты вкусный.
А вот если воткнуть нож спереди между восьмым и девятым ребрами близко к грудине, то попадешь прямо в сердце. То, что придется перерезать, называется большой грудной мускул. Прости, брат, ты тоже красивый.
Я села на кровать рядом с Глебом и попыталась пересчитать его ребра. Но тонкий жирок мешал мне сделать это визуально. Придется на ощупь. Я проверила свои руки. Они были теплые.
Я тихонько дотронулась до его кожи над нижним ребром, Глеб не шелохнулся, он продолжал спать.
Первое. Второе. Третье. Любимый. Четвертое. Восхитительный. Пятое. Волшебный. Шестое. Мой. Седьмое. Только мой. Восьмое.
– Щекотно. Разбудила.
Глеб схватил меня за голову и притянул к себе, чтобы поцеловать. Я успела отбросить нож. Тот без звука упал на ворсистый ковер.
Глеб перекатил меня на спину и снова продемонстрировал свою мужскую силу. Выносливость его росла раз от раза.
Он улыбался мне. Он был мой.
Бесы отступили.
Он обнял меня и снова уснул.
На этот раз я уснула вместе с ним.
В тайную комнату в этот день мы так и не сходили.
Воскресенье было бессмысленно-счастливым днем. О нем даже нечего рассказать. Таких едва наберется три за всю мою жизнь. Мы ели, совокуплялись, гуляли в парке.
Вернее, этот день был бы счастливым, если бы каждую минуту я не думала о том, что он уйдет.
Легко найдет себе юную модель и уйдет. Среди моделей попадаются довольно умные девушки.
Чем плоха я? Да ничем. Просто ушли же от меня Петров и Джоел. Уйдет и Глеб. Это очевидно. И я этого не переживу.
Но я поступлю хитро. Я уйду сама. Придумаю что-нибудь и уйду. Только позволю себе этот счастливый день. Один день.
А завтра он все равно улетит.
Вечером мы открыли тайную комнату. Глеб натащил туда свечей. Мы сидели на полу, потому что мебели там не было. Пили коньяк. Глеб показал мне обувь. Попросил перечистить все, пока он будет в отъезде. Некоторые туфли были включены в коллекцию, потому что являлись, по мнению Глеба, произведениями искусства. Другая часть принадлежала любимым или великим женщинам. Например, у него хранились разношенные мокасины Элизабет Тейлор. Очевидно, она носила их не в лучшие времена.
В эту категорию попали и мои Lagerfeld’ы.
Потом Глеб показал наряды Вероники. Прокомментировал каждый. Когда был надет впервые, по какому случаю. Кто модельер, кто конструктор. У него есть целая картотека советских модельеров. Многих он знает лично.
Попросил примерить шляпы, коробки с которыми накануне почудились мне жутко зловещими. Это были просто шляпы. Красивые. Но ни одна из них мне не подошла. Голова Вероники была на два размера меньше моей.
И наконец, третий шкаф. Я не успела заглянуть в него в прошлый раз.
Там висело всего три платья. Два из них я не только видела, но даже надевала. Третье представляло собой огромную кипу черного шелка. Настоящий Christobal Balenciaga 1950 года. Его кроила мать Пако Рабанна, видная испанская коммунистка, приезжавшая в Москву на встречу со Сталиным. Более красивого и современного платья я не видела никогда. Оно рождало массу ассоциаций и чувств. В нем не было ни маскирующей отсутствие вкуса минималистской скудности, ни тупого бордельного гламура, которые царят в моде сегодняшнего дня. По-настоящему королевское платье. От его великолепия оставалось только жмуриться, несмотря на то что оно было черным. Трудно придумать повод, по которому его можно надеть. Похороны злейшего врага. Награждение «Оскаром» главной конкурентки. Больше всего меня поразило то, что оно сшито вручную. Без участия машин, механизмов и прикованных к рабочим местам китайских детей.
Оно было живое. И оно было мое. На один день. На сегодня.
С трепетом я надела его. Платье приняло мое благодарное восхищение и село так, как можно только мечтать.
– Если завтра мой самолет упадет, последнее, что я вспомню, будет эта божественная красота. Ты и Balenciaga. После этого зрелища Армани и Кензо кажутся провинциальными портняжками. Ну все, снимай. Пошли.
Он потянул меня в спальню.
И прекрасный бездумный день продолжился.
А потом наступил вечер.
Но кончился и он.
Перед сном мы сделали это снова. Но ни он, ни я не знали, что этот раз станет последним. Я думала, что последний раз будет утром, перед отъездом.
Я поставила будильник, чтобы проводить Глеба.
Внутреннюю поверхность туфель протирают губкой, смоченной разбавленным спиртом или водкой. При необходимости используют пятновыводители для тканей. Чтобы туфли приятно пахли, в носок можно положить саше с ароматическим наполнителем.
Глава 21
Следующая неделя и воскресенье
Но он решил по-своему. Выключил мой будильник и уехал, пока я спала.
Я нашла записку.
Сегодня и завтра никуда не ходи, отсыпайся, ешь кашу, принимай лекарства. К среде будет готова кредитка на твое имя, забери ее в бутике. Купи себе что-нибудь радостное. Я постараюсь прилететь в четверг. Приготовь обед.
Я собралась и поехала к Вере. Оля ходила по дому в черном платке и с четками в руках. Верины уговоры возымели действие, и девочка согласилась закончить институт. Все неучебное время она проводила в церкви, где делала всякую грязную работу. Но прибирать в собственной квартире не хотела.
Я сделала полную уборку и оставила Сергею записку с просьбой позвонить по поводу дальнейшей работы. Он позвонил позже, и мы договорились, что все останется по-прежнему, как при Вере.