Утром выяснилось, что протест не приняли.
— Я и не сомневался, — зло сказал Виктор Петрович старшему тренеру. — На моей памяти ни один протест успеха не имел. Потому что надо стенку лбом прошибать, а кому охота?
Старший тренер промолчал. Это от него зависело, примут протест или не примут. Но прошибать стену лбом дураков нынче нет. Получается, что права докторша Алла Сергеевна. «Ну, не выиграет этот, ну и что?» Очки команда заработала, а то, что Сергей Зайцев станет думать о мире хуже, чем до сих пор, — что ж поделаешь? Пусть привыкает. Бокс — не для слабонервных.
— После завтрака я поеду в город, и Сергей со мной, — так же зло сказал Виктор Петрович.
Дел было еще много, вечером команда улетала, но, чувствуя свою вину, старший тренер, не возражая, молча кивнул головой.
…Доехали на трамвае до Центрального рынка и оттуда пошли пешком мимо фонтанов и театра Навои. На каждом углу что-нибудь продавали. «Хочешь?» — спрашивал Виктор Петрович. «Ага», — отвечал Сережа. Его глаза блестели, видно было, что такая жизнь ему нравится. Они уже попробовали лагман по-киргизски, съели манты и теперь искали, где продают мороженое.
— А сейчас мы с тобой знаешь куда пойдем? — сказал Виктор Петрович, доедая мороженое. — На улицу Жуковского.
— А там что? — спросил Сережа.
— Там я.
— Как это? — удивился Сережа.
— А вот увидишь. Там я, только маленький, мне там два или три года, и узкий арык кажется мне речкой.
Сережа засмеялся и опять спросил:
— Как это?
— А вот ты когда-нибудь приедешь в Ташкент лет через тридцать и увидишь себя тут таким, как сейчас. Все остается, разве ты не знал?
Сказав это, Виктор Петрович испугался, что Сережа подумает про вчерашний полуфинал, но он, похоже, и не вспоминал уже об этом. Детские обиды тонут быстро, но иногда всплывают потом…
— Увижу себя и вас, — засмеялся Сережа. Он принял игру. — И мы опять будем есть лагман, а потом искать, где тут продается мороженое?
На тротуар со стуком падали желуди.
— Подумай, я и не знал, что в Ташкенте столько дубов, — сказал Виктор Петрович. — Почему-то мать мне никогда не рассказывала про дубы. Мы ведь здесь жили в войну.
— Может, тогда здесь еще не было дубов? — предположил Сережа.
Виктор Петрович засмеялся.
— Этим дубам по сто лет, а то и больше.
Издали он увидел номер на угловом доме: 54. Дом был светлый, многоэтажный, с жалюзи на окнах. Какая-то доска белела на стене. Они подошли ближе.
— Музей Юлиуса Фучика, — громко прочел Сережа. — Он что, жил здесь?
— Вряд ли. Это ведь новый дом, совсем новый.
И соседнего дома не было. Вместо него за забором лежал пустырь. Они перешли на другую сторону. За старыми деревьями над крыльцом висела вывеска «Адвокаты».
Виктор Петрович рассмеялся с облегчением:
— Ну хоть адвокаты на месте.
Они снова вернулись к музею Фучика и пошли дальше вдоль арыка мимо тополей, побеленных снизу.
— Видишь, как много мы с тобой повидали, — сказал Виктор Петрович и положил руку на острое плечо мальчика, — пора возвращаться.
Было слышно, как течет вода в арыке и со стуком падают на землю желуди.
БЕЛАЯ ВОРОНА
— Как же это, — спрашиваю я, — почему мы так давно не виделись?
— Потому, что я умерла, — отвечает она. — Я умерла. Меня больше нет.
— Но вот же ты!
— Это сон. Это тебе снится. Меня больше нет…
Я мгновенно просыпаюсь и прислушиваюсь к тишине, не вытирая мокрого от слез лица. В тишине ночи — я это ясно слышу — замирает мой сдавленный крик. Так кричат во сне. Она очень часто кричала во сне. Я спрашивала в страхе:
— Мама! Что с тобой? Мама!
Не просыпаясь, она замолкала, а я уже не могла уснуть и слушала, как замирает в воздухе звук ее рыданий.
Утром она никогда не помнила, что ей снилось.
— Неужели я кричала? И плакала? Господи, да что это со мной!
Какую разную жизнь я прожила с матерью! Какой разной я ее помню. Жизнь или мать? И жизнь, и мать.
…Пахнущая морозом, только что с улицы, она снимает в коридоре свои фетровые боты. Совершенно не помню, какое было пальто или там шапка, — помню только боты. Может быть, потому, что они поехали с нами в эвакуацию и служили еще долго и всегда было много хлопот, как уберечь их летом от моли.
— Моль может съесть фетр, — озабоченно говорила мама, — где бы достать нафталин?
Это слово — «нафталин» — казалось мне ужасно довоенным. Вообще было много довоенных слов. Например, «Какао-шуа». Так назывались конфеты. А мороженое? Разве это слово не возвращало на улицу, где мы когда-то жили?
Улица, пыльная, жаркая от солнца, на углу — магазин. В доме никто не говорит: «Иду в магазин». Говорят: «Иду на угол». У магазина — лоточница с синим лотком, на лотке — мороженое. Круглое, в круглых вафлях. За этот холодный сладкий кругляш отдал бы, кажется, все на свете. Но «всего на свете» еще так мало! Что там удалось скопить к девяти годам?
— Хочешь, возьми мои фантики…
— Не-е!
— А целлулоидный мячик!
— Не-е!
Напротив, в длинном одноэтажном доме, — военная казарма. Возле нее мальчишки с нашего двора. Они льнут к окнам, заглядывают в щели ворот. Я вижу их спины: Тема, Андрейка, Паша, Матвей и два брата — Витек и Васек. Короткие слова команд звенят в головах, воздух казармы першит в горле.
Ах, как скоро все начнется, как скоро!
Первыми уйдут Витек и Тема — старшие. Потом Матвей и Андрейка. И Паша успеет на войну. На самый конец, но успеет. И останется там навсегда. Как и первые четверо.
Я узнаю об этом позже, гораздо позже, чем все случится. Да и случится это еще не скоро, то есть скоро, очень скоро, но еще не сейчас. Сейчас улица залита солнцем, лето, июнь, круглое мороженое в круглых вафлях — завтра мы уезжаем на дачу. От острого чувства разлуки обостряется зрение. Вот почему так ясен в памяти этот день.
— Мы завтра уезжаем.
Они прильнули к воротам и жадно вбирают глазами все, что там происходит.
— Мы завтра уезжаем.
Я вижу их спины — Тема, Андрейка, Паша, Матвей и два брата — Витек и Васек.
— Мы завтра уезжаем, — говорю я в последней отчаянной надежде, что хоть кто-нибудь обернется.
Оборачивается Васек, самый младший из всех, мой ровесник. Он оборачивается, и я запоминаю его лицо, чуть удлиненное к подбородку, и шрам над левой бровью. В прошлом году зимой он спрыгнул с крыши сарая и напоролся на какую-то железку, невидимо лежащую под снегом.
…Когда высокие боты наконец сняты, мамина рука тянется к муфте и что-то ищет в ней. Вот что я еще помню — муфту! Серая беличья муфта с кармашком посредине, застегнутым на кнопки. Рука что-то ищет в этом кармашке — конфеты? — мама улыбается загадочно, и вдруг лицо ее застывает. И на застывшем ее лице улыбка превращается в пугающую меня гримасу. Я хочу зареветь, но мама прикладывает палец к губам и поворачивает лицо к двери. За дверью, по лестнице, кто-то идет. Не понять — двое или трое. Тум, тум, тум. Мамино лицо делается белым, как стена. Вот они прошли мимо нашей двери, поднялись выше и так же тяжело — тум, тум, тум — идут по нашему потолку Там, над потолком, живут Витек и Васек.
Утром они во двор не выходят. И на другое утро тоже. Ядвига Казимировна, их бабушка, старенькая и как будто еще больше сгорбившаяся, торопливо пересекает двор, ни на кого не глядя и ни с кем не здороваясь. Должно быть, идет на угол.
— Бабушка, а Васек выйдет? — кричу я, догоняя ее в воротах.
— Выйдет, выйдет, — бормочет она и испуганно оглядывается. Не на меня, я стою рядом, на кого же она оглядывается?
Мне пять лет, и я это помню. Помню так же ясно, как боты, муфту, в которой иногда лежали конфеты, помню, как мама улыбалась то загадочно, то устало. Помню казарму, ее окна в решетках, красноармейцев с красными веселыми лицами, мальчишек, их напряженные спины. Помню лето, июнь, круглое мороженое…
Впрочем, в июне мне уже девять лет, и Ваське девять, а старшим — пятнадцать, четырнадцать, тринадцать, и через несколько дней начинается война…
Учреждение, которому мы подчиняемся, называлось прежде хоть и странно, но привычно — гороно, городской отдел народного образования. Теперь — гуно, городское управление народного образования. Бог знает на что похоже это слово! Привыкнуть к нему я не могу.
— Ирина Владимировна! Вы с утра будете в школе или поедете в гуно?
Да, да, поеду. С утра. Заведу будильник на восемь. Потому что если в школу, то будильник надо заводить на семь.
Меня зовут Ирина Владимировна Кузьмина. Мне — сорок девять лет. Шестой год работаю директором школы рабочей молодежи. Это я жила когда-то в другом городе с мамой и папой, в доме напротив военной казармы. Над нашим потолком, на третьем этаже, жили два брата — Витек и Васек. Отца и матери у них не было, во всяком случае я их не помню. И фамилию не помню. Помню только, что у них была бабушка Ядвига Казимировна. Витек погиб на войне, а куда девался Васек — не знаю. После войны я жила в другом доме, потом в другом городе… Мало ли на свете людей, про которых я не знаю, куда они подевались!
Оттого что утром надо ехать в гуно, с вечера у меня портится настроение.
— Ирина Владимировна, вопрос почти решен, стоит ли нам снова начинать прения…
Стеклянные белесые глаза и тонкий воркующий голос. Весь — сплошная улыбка, а глаза не улыбаются, смотрят стеклянно, холодно. Это — Василий Платонович Пустовойтов, заведующий гуно, мой враг.
Тогда, когда он еще не был моим врагом, я все собиралась, да так и не решилась спросить у него, где он жил до войны и не звали ли его бабушку Ядвигой Казимировной. Дело в том, что у Василия Платоновича — шрам над левой бровью и ему так же, как и мне, сорок девять лет. Разумеется, совпадения могут быть самыми неожиданными, но все же мне иногда хотелось спросить своего начальника: «А у вас был брат по имени Витек?»