Благоденствие, однако, кончилось очень быстро. Команда вернулась, и Юлий Викторович, приехав на базу, где футболистам, как не раз писала газета, созданы все условия для занятия спортом и полноценного отдыха, понял: команда не та.
— Что случилось? — спросил он тренера.
И тренер в ответ пожал плечами.
— Что это вы все какие-то не такие? — поймал Потехин пробегающего мимо Печеночкина.
— А что? — смутился тот. — Я ничего. «Перегуляли, — догадался Юлий Викторович. — Я же всегда говорил: труд делает из человека футболиста. Труд, а не пожинание лавров».
Расстроенный, он вернулся домой. В квартире звонил телефон.
— Звонят беспрерывно, — сказала жена, передавая ему трубку. — Что опять случилось?
— Команда вернулась, — устало сказал Потехин.
Из комнаты выскочила дочь и протянула отцу ногу.
— Посмотри, что у меня есть! — сказала она, демонстрируя какого-то необычайного вида кроссовки.
— Очень мило, — пробормотал Юлий Викторович, берясь за телефонную трубку.
Первый же матч, сыгранный в родных стенах, команда проиграла.
— Редактор просил вас сразу зайти, как придете, — встретили его наутро сотрудники.
«Я теперь — что, после каждого проигрыша на ковре стоять буду? Век бы им не становиться чемпионами», — ожесточенно подумал Потехин. Плохое настроение усугублялось тем, что ночью у дочери (такая наглость!) опять ночевал «этот тип». Утром Юлий Викторович, набравшись духу, вышел из комнаты, намереваясь сказать «типу» все, что он о нем думает, но того уже и след простыл.
— Где? — грозно спросил Юлий Викторович у спящей дочери.
— Кто? — сказала она, не просыпаясь.
— Тот, кто здесь был! — загремел Потехин, радуясь, что необходимость вести разговор с «типом» отпала.
— Здесь никого не было, папочка, — кротким голосом ответила дочь.
Удивительно: когда она успела превратиться в столь наглую девицу?
— Плоды твоего воспитания, — шипела жена, жаря яичницу.
И вот теперь еще редактор.
— Вы что же? — спросил он, без улыбки глядя на Потехина.
— Что? — переспросил Потехин.
— Проигрываете, — констатировал редактор и после некоторой паузы сказал: — Я надеюсь, Юлий Викторович, что это в первый и последний раз.
Потехину стало смешно, захотелось крикнуть: «Да вы что, с ума сошли?» — или хотя бы расхохотаться громко, но он молча, пожав плечами, вышел из кабинета.
В этот раз на базу поехали всем отделом. Тренер был зол и говорить с журналистами отказался. Только Потехину по старой дружбе, отведя его в сторону, шепнул:
— Сбесились. Ну что я могу поделать? Печеночкин сегодня ночью на базу не явился, Рожин пришел, но лучше б и не приходил, глаза б мои на него не смотрели. Сбесились.
После базы Потехин поехал к Никифорову, идти домой не хотелось.
— Ты же сам говорил: футбол — это драма, чего ж ты теперь так переживаешь? В драме всякое бывает, а коли сбесились, так перебесятся, — утешал друга старый драматург.
И он оказался прав! В конце концов все более или менее наладилось. Правда, чтобы успокоить общественное мнение, тренеру пришлось, так сказать, в порядке экстренных воспитательных мер, отчислить из команды полузащитника.
— Что ж, — философски заметил по этому поводу Никифоров. — Царевне Софье, помнится, тоже пришлось когда-то столкнуть на стрелецкие копья боярина Шакловитого…
После всех передряг команда выиграла два матча (один дома, а другой на выезде), и все опять повеселели, и сотрудники спортивного отдела ходили гоголями.
Но быть совершенно спокойным, как когда-то, когда команде и не снились трофеи из благородного металла и никто в городе (а уж тем более редактор, никогда в жизни не бывавший на футболе) командой особенно не интересовался… Словом, те времена прошли безвозвратно и вряд ли повторятся.
Наступил день, который и должен был наступить: команда снова проиграла. Проиграла позорно, не реализовав пенальти.
— Печенка! — не унимались трибуны. — Печенка!
Да, Печеночкин играл в этот раз откровенно слабо, и Юлий Викторович вынужден был это признать. Никифоров (исключительно из благородства) ни разу не произнес имени Кипиани: лежачих не бьют.
Домой возвращались молча. И даже жена с участием спросила, открыв дверь:
— Очень скверно играл?
— Кто? — удивился Юлий Викторович.
— Печеночкин.
— А-а, — махнул рукой Потехин и ушел спать.
Утром, собираясь в редакцию, Юлий Викторович заметил, что жена опять плачет.
— Ну что еще? — спросил он с досадой.
— Я не стала тебе вчера говорить, чтобы окончательно не расстраивать. Машка выходит замуж, уже заявление подали.
— Почему же это должно меня расстраивать? — удивился Потехин. — Выходит замуж — и прекрасно, и наконец-то!
— Тебе лишь бы с рук сбыть, — сказала жена явную глупость.
— Ну ладно, мне некогда. — Юлий Викторович пошел к двери.
— Погоди, — остановила его жена. В глазах ее все еще стояли слезы. — Ты разве до сих пор не догадался, за кого твоя дочь выходит замуж?
— За кого? — испугался Потехин.
— Да за Печеночкина же! — с отчаянием сказала жена.
— Как?! — воскликнул Потехин и сел на стоящую у двери тумбу для обуви. — Теперь мне все ясно.
— Что тебе ясно? — спросила жена.
— Мне ясно, — трагическим голосом сказал Потехин, — почему он так плохо бьет штрафные.
Жена посмотрела так, как смотрят на тяжелобольных.
— Мне не нравится эта кандидатура, — высокомерно заявила она.
— Тебе что, Печеночкин не нравится? — рассердился Юлий Викторович. — Тебе-то ведь все равно, как он бьет штрафные!
— Нет, не все равно.
Потехин посмотрел на жену с интересом.
— Мне не все равно, что моя единственная дочь выходит замуж за футболиста. Это несерьезное занятие для мужчины.
Потехин вышел на лестницу, бесшумно закрыв за собой дверь. «Печеночкин женится на Машке! Вот чудеса! — думал он, спускаясь. — Так вот где он пропадал, когда не приходил на базу! В моей квартире! Так вот почему он смущался всякий раз, как я заговаривал с ним. Чудеса!»
— Редактор просил срочно зайти, как придете, — встретили его сотрудники. Они смотрели с сочувствием.
«Ну что ж, цезарю — цезарево», — подумал Потехин, а вслух сказал:
— Сейчас я вас удивлю, ребята. Машка моя выходит, за кого бы вы думали?
— За Печеночкина, — сказали сотрудники.
— Откуда вы… — начал было Потехин, но вовремя вспомнил, как сам не раз говорил, что ложа прессы знает все.
— Ну-с, — церемонно начал редактор, усаживая Потехина в кресло против своего стола. — Опять проиграли? Вы знаете, есть мнение, что в этом виноваты вы.
«Машка! — мелькнуло в мозгу. — И этот знает!»
— Зачем вы продолжали писать о команде в превосходных степенях, трубить, так сказать, в фанфары, вместо того чтобы сигнализировать о недостаточно высоком моральном духе, о просчетах и промахах?
Потехин молчал.
— Страдает кто? — произнес редактор, и в голосе его зазвучал металл отнюдь не благородного свойства. — Страдает город, его престиж, его лицо. Они не имеют права проигрывать!
— Но это же игра. У игры есть свои законы, — слабо возразил Юлий Викторович.
— Игра? — громко, так, что услышали в приемной, переспросил редактор. — И это говорите мне вы? Заведующий спортивным отделом?
Потехин понял, что он уже не заведующий. «И черт с ним!» — подумал он, и вдруг стало легко, как в детстве, когда они, преданно чтившие игру послевоенные мальчишки, правдами и неправдами пробирались на стадион, понятия не имея ни о ложе прессы, ни о престиже и ни о чем прочем.
Был стадион — зеленый овал под синим небом, сетка ворот и мяч, круглый, как солнце! А все остальное не имело значения.
ВСЕ ХОРОШО
— Семьсот рублей? Да ты с ума сошла! Откуда у меня сейчас такие деньги?
Он помнит, что было после того, как он это сказал. Алька плакала в своей комнате, дверь закрыла неплотно, должно быть, чтобы слышали, как плачет. Жена ходила по квартире, осуждающе поджав губы. Он был уверен: осуждает Альку. Оказалось — его.
— Конечно, девочке обидно. Все вокруг в дубленках, в кожаных пальто, а она как бесприданница.
После «бесприданницы» он взорвался, кричал:
— Я что, по-твоему, воровать должен? Воровать?
На фабрике, чтобы успокоиться, пошел по цехам. Пошел один, постепенно обрастая свитой. Неделя, как он на фабрике, а будто и не уходил отсюда — все помнит.
— Фурнитуру не завезли! — кричал ему, перекрывая затяжные машины, начальник десятого цеха. — Вечером станем! На эту смену наскребли кое-как, а вечером непременно станем!
В закройном мерно стучали прессы, было светло, чисто. Он и раньше любил закройный, его простор, тонкий сладковатый запах кожи. В вырубочном кожа пахла грубо, по цеху гуляли сквозняки, здесь его всегда охватывало чувство вины, и он редко бывал в вырубочном.
Начальник закройного Серов («Вот кто не изменился, — подумал Марат Васильевич, — разве что полысел слегка») шел навстречу по широкому пролету между прессами. Должно быть, кто-то уже сказал ему, что новый главный инженер обходит производство.
— Ну, как? — спросил, протягивая руку Серову, Марат Васильевич. — Довольны?
— Во! — Серов поднял вверх большой палец. — То, что надо! — Он подошел к одному из прессов, взял в руки кусок гладкой, матово поблескивающей синей кожи, протянул главному инженеру: — То, что надо!
Марат Васильевич (это он «выбил» через главк импортное французское шевро), так же как Серов, растянул кожу, помял в пальцах, положил обратно на пресс.
— Нравится? — спросил Марат Васильевич закройщицу и только тут взглянул на нее.
Из-под низко повязанной косынки ее глаза смотрели насмешливо, не пропуская к себе. Лида?! Женщина выключила пресс.
— Еще бы не нравится, — сказала она. — Мягкая, как масло. Только ведь мало ее. Что там привезли? Слезы! Плана не дадим.
Она снова включила пресс, считая, видимо, что разговор окончен.