— Это Лида Михайлова? — спросил потом у Серова Марат Васильевич. — Что-то я не сразу узнал ее.
— Она недавно из декрета. Ребенок у нее умер при родах…
На оперативке, слушая, как Серов докладывает генеральному, Марат Васильевич снова вспомнил Лиду, ее насмешливый взгляд, не пропускающий туда, где было горе. Как изменилась, подумал он, совсем другая.
Трамвай шел тяжело, толчками. Сумка оттягивала руку. Сколько раз давала себе слово ехать с работы налегке, ничего не покупать, и опять не выдержала: в столовой продавали клубничный джем — как не взять? Эта привычка тащить в дом осталась, хоть никакого дома уже нет. На что ей, в самом деле, клубничный джем?
Когда была беременная, старалась есть все самое полезное, вкусное, ни в чем себе не отказывала, потому что — не для себя. Ешь, не таскай тяжелого, ходи гулять перед сном… Все выполняла. А теперь никому не нужно, чтобы гуляла, чтобы ела, чтобы не таскала тяжелого. Никому ничего не нужно.
— Лида! — позвал знакомый голос.
Анька Мартышева пробиралась к ней, смеясь и наступая кому-то на ноги.
— Лезет, как танк, — зло сказала женщина, стоявшая позади Лиды.
— Слушай! — Анькины глаза блестели. — Как Марат-то на тебя смотрел! Это ж ужас! Ты заметила, как смотрел?
Вот так всегда. Всегда влезут в то, о чем стараешься не думать.
— Брось ты, Анька, — сказала Лида устало. — Никто ни на кого не смотрел. Я думаю, он и не узнал меня.
— Ты что! — убежденно воскликнула Анька. — Уж у меня на это глаз, можешь поверить! Чего это его к нам опять прислали? Проштрафился?
— Почем я знаю, — все так же устало ответила Лида.
Мартышева взглянула удивленно: похоже, Лиду в самом деле не интересует, почему Марат Васильевич Чичагин после стольких лет отсутствия опять пришел работать на фабрику.
— Я думаю, все же где-нибудь проштрафился. Хотя пришел главным инженером, не так уж плохо. — Мартышева опять с удивлением посмотрела на Лиду: неужели не интересует? — Не поймешь тебя, — сказала она, пробираясь к выходу.
Парень с газетой, сидевший перед Лидой, тоже встал, и можно было наконец сесть и поставить на колени тяжелую сумку. Трамвай дернулся и сразу же остановился перед светофором, Лида увидела, как Анька Мартышева переходит дорогу, тяжело ступая больными ногами. У Аньки ревматизм, слабое сердце, муж — пьяница, почти что алкоголик, больной сын в интернате, свекровь, с которой Анька по неделям не разговаривает из-за свекровиного тяжелого характера. И все же — странное дело! — Анька никогда не унывает, всегда в курсе всех событий, ей все важно, любопытно, как в юности. Наверное, поэтому она так и осталась для всех Анькой, растолстела, постарела, а все — Анька.
Лида глядела ей вслед. Ну что за дело Аньке до Чичагина? Так нет же! Как посмотрел, да зачем появился, да не проштрафился ли?
Трамвай переехал Поцелуев мост и мимо длинного здания Морского экипажа побежал к площади Труда. Вот здесь, в этом доме, была булочная, где Лида и Марат Чичагин пили однажды кофе в тот единственный раз, когда гуляли по городу до утра. Утром он уезжал в спортивный лагерь, там было какое-то ЧП, и его вызвали как секретаря комитета комсомола разбираться.
— Туда и обратно, — говорил он, прощаясь с ней в подъезде. — Я туда и обратно, я скоро вернусь, через два дня…
Эти два дня казались им обоим невозможными. Только что началось, и вдруг — целых два дня бессмысленной разлуки, как же их пережить?
С тех пор прошло двадцать лет. Новый главный инженер, случайно остановившийся сегодня у ее пресса, не имеет никакого отношения к тому далекому вечеру, когда был июнь и было светло как днем, а в булочной, где на стене у входа сияли майоликой выложенные диковинные цветы и ягоды, им подали кофе с маленькими пирожными, которые тогда назывались птифурами, а теперь, кажется, никак не называются.
Год назад, после капитального ремонта, майолика на доме исчезла. Проезжая мимо на трамвае, Лида (тогда была беременной) все ждала: вот восстановят, вот уберут леса и все восстановят. Потом леса убрали, дом начали заселять, по вечерам окна уже светились, хоть и не все, но майолику так и не восстановили. И может быть, оттого, что была беременной, восприняла это до болезненности остро, как потерю. Подумать только, не восстановили!
Однажды к удивлению Олега она сошла на площади Труда и направилась в булочную.
— Скажите, — обратилась к кассирше, — вы не знаете, здесь не собираются орнамент восстанавливать?
В булочной все было совсем не так: ни столиков, ни запаха кофе…
— Какой орнамент? — Кассирша посмотрела на Лиду как на ненормальную.
— Про что ты ее спрашивала? — удивился Олег, когда они вышли.
— Да так, — отмахнулась Лида и перевела разговор.
Это было год назад. Вот бы Анька Мартышева удивилась, если бы Лида рассказала ей про историю с майоликовым орнаментом. Теперь, проезжая по площади Труда, смотрит на дом с булочной спокойно и отчужденно: дом как дом, ничего особенного. А что было — то сплыло.
…Марат Чичагин вернулся из спортивного лагеря не через два дня, как собирался, а через две недели. Но еще до возвращения ребята заговорили о том, что Марат и Танька Баранова, видимо, поженятся. Почему Танька? Откуда Танька?
Танька была комсоргом третьего цеха, работала на швейном, то есть когда-то работала, а потом только числилась в ведомости на зарплату, а работала комсоргом. «Звонариха», — говорил про нее Марат и не любил ее. Ведь не любил?! Почему же Танька?
Лида ходила в те дни похудевшая, ей это шло, на лице одни глаза.
— Что это с тобой делается? — спросил ее как-то начальник цеха Серов, проходя мимо пресса.
— А что?
— Хорошеешь не по дням, а по часам, — засмеялся он и пошел дальше.
Марат! Почему же тебя нет, Марат? Сердце стучало так часто, что пришлось выключить пресс и сесть на высокий круглый табурет передохнуть.
— Чичагин приехал! — крикнула ей Анька Мартышева. Их разделял проход, и, чтобы услышать друг друга, приходилось кричать.
— Откуда ты знаешь? — Анька не выходила из цеха, откуда ж она знает…
— Да уж знаю. В комплектовке сказали.
Значит, и комплектовщицы в курсе событий. Должно быть, весь закройный ждет, чем кончится у Лиды с Маратом. Сердце уже не стучало громко и часто, а тоскливо ныло. Если не придет до перерыва, значит, то, что болтают ребята, правда.
Он не пришел ни до перерыва, ни после. Он вообще больше не приходил в закройный. Вскоре после свадьбы (Лида знала: была комсомольская свадьба, какие-то необыкновенные подарки, даже кинохроника приезжала) Марата Чичагина забрали в горком комсомола, а Танька Баранова поступила осенью в партийную школу и тоже ушла с фабрики.
Все перестало быть интересным. Неужели это она бежала после работы в комитет комсомола, переписывала какие-то рапорты, казалось ужасно важным успеть, отнести все вовремя в райком? Неужели это она всерьез плакала, когда на районном слете они оказались вторыми, а не первыми, и Марат утешал ее?
Теперь после смены, никуда не заходя, торопилась на трамвайную остановку, и всю дорогу — дорога длинная — только одно интересовало и мучило: почему, почему он так поступил?
Несколько лет прошли как в тумане. Стучит пресс, потом стучит на рельсах трамвай, потом опять пресс и опять трамвай.
— Ты проснись. Ты живешь машинально, — сказала ей Софья Владимировна, старший мастер. Сказала не на ходу — позвала Лиду в конторку, закрыла за ней дверь и строго и внимательно посмотрела в Лидино лицо. — Я давно к тебе приглядываюсь, так нельзя.
Софья Владимировна совсем не была похожа на Лидину мать, но Лиде вдруг показалось, что это мать там, в псковской деревне со смешным названием Чижи, говорит с ней перед тем, как навсегда замолчать и лечь в гроб с потемневшим исхудалым лицом.
Лида разрыдалась и долго не могла остановиться, а Софья Владимировна молча ждала. Просто молча сидела рядом и ждала.
…Кто-то принес в цех белое, модное тогда, кримпленовое платье и синее пальто с белым, как платье, воротником.
— Лидка, ты должна это купить! — возбужденно говорила Анька Мартышева. — Пойди примерь!
В белом платье и в синем с белым воротником пальто она и сама себе показалась королевой.
— Ну прямо королевский наряд! — сказала, посмотрев, Софья Владимировна и дала Лиде взаймы сто тридцать рублей. — Отдашь когда-нибудь, покупай!
Как после долгой болезни, Лида возвращалась в жизнь. Перед ноябрьскими праздниками открыли новую линию метро, и путь от дома до фабрики стал легким и стремительным. В темном стекле вагона неслось вперед, вперед Лидино отражение. Даже когда уставала, не хотела видеть себя понурой, недовольной. Горят лампы, мчится голубой поезд: «Фрунзенская»… «Площадь Мира», «Невский проспект»… На «Невском» — пересадка. Здесь однажды встретила Марата. Не встретила — увидела.
Было это спустя лег пять, а то и семь. Он шел с Танькой, что-то говоря ей раздраженно и зло. Лиду не заметил, а она заметила все: и то, как зло разговаривал с Танькой, и значок депутата на лацкане серого пиджака, и редкие у висков поседевшие волосы.
Если б было время, можно было бы пойти за ними и сделать так, чтобы он ее увидел. Но времени не было: у метро ее ждал Олег.
С Олегом тянулось бесконечно долго: то расставались, то снова объединялись. Это он так говорил:
— Ну что, объединимся в один колхоз?
Не верил, что Лида его не любит.
— Как это ты можешь меня не любить? За что?
Она смеялась. В самом деле, за что ж его не любить? Но когда объединялись и снова начинали жить в одной комнате с теткой (Лида жила у тетки, сестры отца, одинокой невеселой женщины), становилось невыносимо.
— Духота какая-то, а не жизнь, — жаловалась Лида Аньке Мартышевой.
— Что ты выдумываешь? Какого тебе еще рожна надо? — сердилась Анька. — Хороший парень, можно сказать, не пьет…
— Как это, не пьет? Почти дня нет, чтоб не выпил.
— Ну, это разве пьет? — усмехалась Анька. — Это выпивает, а не пьет. Две большие разницы.