Первая форма Чайковского была арифметикой элементарной. Куртка темно-зеленая со светло-зеленой выпушкой по борту, плюс отложной беленький воротничок, плюс девять золоченых пуговиц с «сенатским чеканом» (столп закона под короной), плюс серые панталоны (зимой — суконные, летом — нанковые). Все вместе равно обмундированию приготовительного класса училища.
Окончив его, Петр перешел в младший, 7-й класс Основного отделения. Арифметика усложнилась. Теперь Чайковский носил два вида формы. Классная: темно-зеленая (почти черная) куртка с зеленым воротником и золотыми пуговицами, нанковые панталоны, суконный галстук, фуражка со светло-зеленым околышем и темно-зеленая шинель. Парадная форма: мундир со светло-зеленым воротником, темно-зеленые панталоны, золоченые пуговицы. Одна серебряная петлица на воротнике означала младший курс Основного отделения.
Когда Петр терпеливо дотянул лямку до старшего курса, он надел новую форму — полукафтан с золотыми петлицами вместо серебряных, темно-зеленые панталоны и черную треуголку с золотой петлицей. Воспитанники 1-го (выпускного) класса форсили шпагами пехотного образца и называли себя офицерами. Но остряки прозвали их «чижиками-пыжиками» — из-за их зеленых мундиров, золотых пуговиц и карикатурной спеси.
В старших классах Чайковский учился аккуратно, но без желания. Зубрил законы, сидел за книгами лишь потому, что так надо. Он был истинной амебой, воспитанник старшего класса Чайковский. Незаметный, неслышный, никакой. Кое-что знал, кое-что удавалось. Получал средние оценки, имел средний балл за поведение. И даже, к вящему удовольствию родни, сумел получить золотую петлицу на рукав мундира, то есть был произведен в «подстаршие». На этом его восхождение по табели о рангах закончилось.
Чайковский хулиганил, хоть и незаметно. Украдкой курил в нужнике — среди старшеклассников это считалось модным. И пристрастился к табаку настолько, что не смог уже бросить. Остался заядлым искушенным курильщиком. Когда училище посещала какая-нибудь сановная особа, он стоял в строю и кричал вместе с другими «дурак» вместо «ура». Однажды, разрезвившись, забряцал на пианино польку, одноклассники не удержались, затанцевали, начался гвалт, прибежал учитель месье Берар и жестко отчитал. Бывало, Чайковский таскал украдкой книжки из училищной библиотеки и, понятно, не возвращал. Вообще, слыл в классе неряхой, грыз ногти, не чистил платья, терял пуговицы, то есть являл собой совершеннейшего «якобинца», в понимании директора Языкова. Но, к счастью, был тихоней. Провинностей его почти никто не замечал.
Чайковский закончил училище правоведения тринадцатым в классе по успеваемости. И отправился в фотоателье увековечить себя в выпускном платье. Чайковский на снимках выглядит истинным «чижиком-пыжиком» — непривычно вычищенным, опрятным, с зализанным пробором. Форма на нем казенная, а не сшитая на заказ. В то время среди правоведов хорошим тоном считалось носить училищное платье, подобранное по размеру в цейхгаузе. Тех, кто щеголял «от портного», зло высмеивали, иногда били. Мундир Чайковского расстегнут. Такую «якобинскую» вольность он мог себе позволить только в ателье. В училище любые отступления от регламента жестоко карались. Светло-зеленый с черной выпушкой воротник украшен золотыми петлицами старшего класса. Можно также различить одну петлицу «подстаршего» на обшлаге мундира. Впрочем, должность свою Петр не понимал и петлицами не гордился, потому и не стал их выставлять перед зорким объективом фотографа, как делали одноклассники.
Откровенно ненавидя плац-парадные красоты, он не захотел демонстрировать и другой изящный аксессуар — пехотную шпагу, которую получил, перейдя в 1-й выпускной класс. Ее скромный эфес едва различим в темно-кофейной мути старинного снимка.
Но была одна деталь в форме, которую Петр любил и которой гордился, — фетровая треуголка с золотой петлицей. Он красиво положил ее на колено, она прекрасно видна. Модест Чайковский, окончивший училище вслед за своим старшим братом, говорил, что шляпа эта была окружена «ореолом великосветскости». Правоведы ее обожали, она символизировала их корпоративный дух. И даже те, кто остался в революционной России и послушно ждал голодной смерти, обменивали на кусок хлеба всё: мундиры, эполеты, ордена, драгоценные книги, но не продавали треуголку. Она погибала вместе со своим хозяином.
Двойная жизнь
«Чижики-пыжики» выпархивали из стен alma mater без пяти минут чиновниками. Согласно арифметическим законам училища их разделяли на разряды по чинам. Первые (сугубые отличники и хорошисты) становились титулярными советниками. Второй разряд равнялся коллежскому секретарю. Неучи третьего и четвертого разрядов покидали учебное заведение пристыженными губернскими секретарями.
Выпускники должны были прослужить в министерстве юстиции шесть лет. Целых шесть долгих, тоскливых бумагомарательных лет. Тихоня Чайковский, конечно, спорить не стал ни с правилами, ни с родителями, мечтавшими (за сына) о скорейшем получении повышения, об Анне в петлицу и Станиславе на шею. Он понуро отправился представляться господину Хвостову, начальнику первого распорядительного отделения департамента юстиции. Там, на Малой Садовой, теперь было его место службы.
Что он запомнил? Да, пожалуй, ничего. Кто его запомнил? Да, пожалуй, никто. Титулярный советник Чайковский сделался гоголевским невидимкой. Работал вполруки и вполглаза. Цепкая его память ничего от этих лет не сохранила. Были, кажется, какие-то бумаги, что-то нужно было принести на подпись начальству, что-то переписать. Переписывать ему нравилось, он даже брал работу на дом, скрипел по ночам пером и попискивал от удовольствия. Пальцы будто сами выводили канцелярские загогулины, глаз отдыхал, голова прояснялась, и в эти минуты вдохновенного переписывания он думал о другом, об итальянской опере, музицировании, которое получалось все лучше, и о новых милых сердцу знакомцах, юрких, напомаженных, в облегающих клетчатых брючках…
Каждый день Петр Ильич семенил из кабинета в кабинет, перекладывал бумажки из одной вечной кипы в другую. Изящно кланялся начальнику и даже, кажется, немного краснел — побаивался чиновных лиц. Но конфуза его никто не замечал. И его самого тоже. Невидимка Чайковский тихонько поднимался по табели о рангах. Через полгода его вводят в штат и назначают младшим помощником столоначальника. Через три месяца он уже старший помощник. Но врожденная неряшливость, необоримая рассеянность, искреннее безразличие к службе не дали «выбиться в люди».
Петр Чайковский в модной куртке с шелковым галстуком-бабочкой.
Начало 1860-х гг.
Его должны были сделать чиновником особых поручений, но им стал другой — поживее, попроворнее. В списках представлений к наградам фамилия его не значилась. Чайковский не понимал, отчего это, что в нем не так. Но Хвостову и прочим начальникам было что ему ответить: в службе не рачителен, расхоложен, опасно задумчив, иногда забывает кланяться директорам департаментов. И к тому же он бумагоедлив! Сие никуда не годится.
Петр Ильич действительно ел бумагу, пока все вокруг ее старательно марали. Однажды случилось непоправимое. Его вызвал директор департамента и распорядился отнести куда-то какой-то документ, Чайковский с трудом запомнил место и адрес. И вот он семенит с важной, подписанной лично директором бумагой и неожиданно (как приятно!) встречает знакомца, тоже чиновника. Разговорились, идут веселятся. Чайковский смеется, что-то пожевывает. За беседой и не заметил, как добрался до нужного адреса. Нашел тот самый кабинет и уж готов был войти, но спохватился: бумаги-то нет, бумага пропала. В руках остался обглоданный клочок — остальное он тщательно пережевал вместе с подписью директора. Пришлось возвращаться, объяснять, выдумывать. Было ужасно стыдно. Впрочем, привычки своей Петр Ильич не оставил. И даже когда сделался знаменит, продолжал грызть — программки, билетики, афиши концертов. Его брат Модест говорил, что в архиве композитора почти не осталось нетронутых им листов.
Чайковский тихо служил, его тихо обходили, он тихо роптал. Все эти смутные беспамятные канцелярские часы он проводил в форменном платье, которое не любил. Что же он носил в департаменте? Одежду, в общем, неприглядную. Первые полгода, пока служил вне штата, — однобортный сюртук с отложным воротником без шитья и золочеными пуговицами «сенатского чекана». Когда его назначили младшим помощником столоначальника, заказал форменный двубортный сюртук с отложным воротником без шитья и такого же цвета панталоны. Мышь, да и только.
Снимков Чайковского в этом платье нет. И быть не могло, потому что форму он ненавидел. И та курточка, в которой позирует на известном снимке и которую исследователи упрямо именуют мундиром, не имеет к чиновничьей форме никакого отношения. Это всего лишь юношеский модный вестон с шелковым галстуком-бабочкой, широкие концы которой украшены узкими пересеченными полосами и романтичным горошком. На всех без исключения фотографиях начала 1860-х годов Петр Ильич в цивильном платье. И это платье — свидетельство его двойной жизни.
Ведь был не только унылый департамент, был и столичный светский мир, куда он так стремился попасть. Его проводником стал друг любезный Алексей Апухтин, с которым Петр Ильич близко сошелся в училище правоведения. Это был уже весьма известный поэт, питомец мод, большого света друг. Ему покровительствовали великие князья и первостепенные столичные аристократы.
Апухтин знал себе цену и обладал особого рода снобизмом, сродни английскому. Говорил через губу, умел кланяться десятками способов, да так, чтобы поклонами своими выразить собеседнику свое отношение. Он умел льстить и сладко заискивал перед нужными людьми. Обожал лиц титулованных, принадлежавших к элегантным кругам. Всех остальных зло высмеивал и больно жалил. У расхоложенного мягкотелого пиита было железное сердце. Но Чайковский — из незнатной семьи, сынок отставного генерала, милый и без явных талантов — пришелся утомленному снобу по душе. Они стали не разлей вода. Всюду вместе — на звонких вечерах и званых обедах, на пикниках, ночных вечеринках, в театрах и на променадах, непременно под руку, мило любезничали. Вместе хулиганили.